Демон, овладевший ангелом

Граф судорожно вздохнул и замолчал, будучи не в силах более говорить, но взгляд его был намного живее слов и выражал все намного ярче и трагичнее, чем самые прекрасные обороты речи. Всю свою бесконечную жизнь он жил в лихорадке неутихающей душевной боли, лишившийся всего в одно мгновение и потерявший давно смысл своего бесцельного существования. А я, вдруг появившийся непонятно откуда, заставил его заново прожить все самые тёмные моменты своей истории. Я нерешительно поднялся со своего места, поправляя сползший с плеч плед и быстрыми шагами приблизился к Александру, который все ещё стоял у окна неподвижно как статуя, направив свой неживой взор куда-то вдаль. — Я не успел её спасти — сокрушенно повторил граф, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — И следовательно нет мне ни прощения, ни счастья… Не знаю, что руководило мною в тот момент, но я, снедаемый неизвестным мне самому чувством, медленно протянул руку и осторожно коснулся графа со спины, впервые за все время нашего разговора. Он вздрогнул и повернулся ко мне лицом, удивленно глядя на меня. Я осторожно улыбнулся ему и прильнул к нему, наивно стараясь утешить, зябко кутаясь в роскошный плед. Тёмные глаза графа-вампира охватили с головы до ног мою непринужденно закутанную фигурку, и я с удивлением увидел в них боль и какое-то странное тепло, благодушие. Его холодная, но необычайно мягкая ладонь невесомо коснулась моих волос, рассеянно приглаживая их, а затем ласкающие спустилась вниз по шее. — Знаете, — срывающимся голосом произнёс граф, наклоняясь к моему уху. — Сейчас вы так похожи…на неё… Он наклонился к моим губам, и по моему телу прошли мурашки. Никогда ещё мне не приходилось испытывать ничего подобного и даже не потому, что в этот раз мне было уготовано насмешницей-судьбой целоваться с мужчиной, а просто сам граф, каждый его вздох и просто наличие непосредственной близости и до этого вызывали у меня какой-то нездоровый, даже истерический восторг, а теперь, теперь мое состояние просто не поддавалось описанию. Я, словно бы находясь в каком-то полусне, блаженно отмечал где-то там, на грани сознания, что губы Александра целуют меня резко и требовательно, оттягивая мою нижнюю губу и жадно врываясь мне в рот. Но вместе с тем удивительные ощущения оставляло послевкусие холода, которые оставили на моих губах грубые властные поцелуи графа. Я чувствовал что у меня, подобно какой-то наивной школьницы, начинает кружиться голова, и я перестаю видеть окружающий меня мир четким и детальным. Я несмело поглаживал спину Александра рукой и получал невиданное удовольствие от столь странного происходящего. Второй рукой я сам притянул его ближе к себе за талию, желая будто слиться с ним воедино. Я не понимал, что со мной было, я никогда такого не чувствовал. Казалось, что рядом с Александром я все переживал острее, ярче, насыщенный во сто крат. Каждое прикосновение отзывалось рваным вздохом, каждый его поцелуй пробуждал во мне волну возбуждения, каждый его взгляд обращенный ко мне заставлял моё сердце биться чаще. Внезапно обжигающе-ледяная рука графа Умана исчезла с моей шеи, чему я, признаться, не придал в тот момент особого значения, ведь был ужасно увлечен абсолютно другим процессом, из области целовательной деятельности. Последующее произошло настолько неожиданно, что прошло какое-то время прежде, чем я окончательно понял что со мной произошло, но даже тогда память моя отказывалась детально запечетлить подробности этой завораживающей развязки, и все далее произошедшее и по сей день является для меня высокоэмоциональным набором ярких, режущих память сцен. Вампир, нежно проведя рукой по моему телу, неожиданно резко рванул ворот моей тонкой футболки где-то примерно возле плеча, и ткань, поддаваясь ему, разошлась с жалобным треском, в то время как сам граф, совершенно не давая мне опомниться, отбросил жалкие обрывки, которые когда-то были частью моего гардероба. Я остался с неприкрытым сверху телом, но меня это никак не напрягало, даже наоборот, не ощущая жуткий холод оголенным телом, так как моя кровь бешено носилась в венах, сводя с ума вампира, я прижимался к Александру и в конце концов закинул на его шею свои руки и уже в наглую, как, собственно, все, что я вообще делаю за сегодняшний день, стал проявлять инициативу, а точнее ласкать. Граф Уман, прикрыв глаза, провел руками по моим плечам, спустился ниже, к талии и в конце, схватив меня за филейную часть обеими руками, вдруг с силой толкнул меня вперёд. Создалось впечатление, что этого «несильного» толчка вполне хватит, чтобы вырвать из бренного тела мою странную глупую душу, во всяком случае на какое-то мгновение я сделался неспособным не то чтобы пискнуть, но даже элементарно вдохнуть в себя воздух. Опомнившись после такого чувственных поцелуев и прикосновений, на глазах у меня навернулись слезы и потекли по лицу, перекошенному судорогой от острой боли. Я рухнул всем телом на массивную поверхность стола, понимая, что моя голова в тот момент готова была расколоться на части. Крик застыл в моем горле и я, будучи не в силах ничего предпринять, в испуге взглянул на Умана, который, наблюдая мои муки, тихо подошёл и теперь царственно возвышался надо мной, пристально разглядывая. Взор его, в котором плескался дьявольский огонь желания, в скором времени должен был сжечь мою душу. Никогда ещё я не испытывал такого мощного и неконтролируемого ужаса, сжавшего мое безвольное тельце в своих железных когтях, как в ту страшную минуту. Я тяжело дышал, не понимая, что будет дальше и имеет ли смысл звать на помощь тех, кому на меня уже три с половиной часа как наплевать? На холодной лаковой поверхности стола полуголый я ощущал себя ох как несладко, а вот для вампира я наверняка и был самым сладеньким лакомством. Страх, тот самый страх перед хищником, сковал меня, и мне ничего не оставалось делать, кроме как смотреть на Александра, смотреть в его чёрные глаза. Мой обессиленный взор отчаянно блуждал по лицу графа, словно бы стараясь найти в нем хоть частичку сострадания, мне казалось, что я беззвучно умолял его остановиться, хотя и не знал ещё, что он собирался делать. А граф, озарённый внутренним огнем внезапного желания, был нечеловечески красив, невозможно было найти в этом идеальном лице след какого-то мимолётного чувства или неминуемого изъяна — нет, все было слишком прекрасно и точно, все наводило ужас своим неестественным совершенством. Он был холоден. Холоден во всем, в своих былых мечтах, в своей давней любви, в своём горе. Я лежал на столе в жалкой позе, отлично понимая, что пришло время платить за предоставленную мне информацию, и плата в этом случае одна — неминуемая жестокая игра, в которой я буду наивной жертвой. В тот момент когда граф с размаху швырнул мое бессильное тело на стол, старинные сосуды и бутылка с дорогим вином, само собой, перевернулись, жалобно и неестественно тонко звякнув, и теперь вино темно-рубиновой волной, так страшно напоминающей свернувшуюся кровь, медленно растекалось по столу. Что ж, Лева, когда тебе ещё предоставится возможность искупаться в вине года какого-то там? 1775? Я мучительно ощущал всем своим существом эту прохладную жидкость, которую ещё совсем недавно попивал из бокала, и это пугало меня ещё больше прежнего, хотя внятной причины своего страха я назвать не мог. Действительно, за один только сегодняшний день я пережил больше, чем за всю свою жизнь, да и хотя ещё неизвестно доживу ли я её? А тем временем в кабинете царила мрачная, почти готическая полутьма, немощно разреженная тусклыми огоньками свечей, да может ещё и тонкий отсвет заплаканной луны, чей отсвет падал на каменные паркеты как полупрозрачный шлейф самого воздуха, лёгкий и невесомый, словно бы сотканный из холодного света. Граф, не спеша и как бы изучая мое скрюченное на столе тело перед тем, как приступить к решительным действиям, склонился надо мной. Александр, не прерываясь, смотрел в мои полные испуга глаза, не смея отвести взор, будто гипнотизируя. И как было странно это не звучало, но я почувствовал неловкость и стыд и поэтому зажмурился, и теперь я лишь ощущал его запах, а это были непременно розы, которые я видел ещё днем в саду; как его холодное дыхание неприятно щекочет мою кожу, а любое посредственное прикосновение ко мне заставляет ещё туже натянуться тугой комок нервов в моей груди. Но все же, когда Уман самым наглым образом положил свои ледяные ладони мне на грудь и начал ими водить по мне, специально как можно чаще задевая соски, я тут же открыл глаза и пришёл в действительность, если можно так сказать. Дальше графу нужно было больше. Он одним лёгким движением рук разорвал грубую джинсовую ткань моих бридж и все остальное белье. Полностью обнажённый и заправленный старинным вином на столе, я полубезумным взором следил за каждым движением графа, ловя в его взоре отголоски какого-то дикого азарта, какой-то безумной жажды, жажды…обладания. Мне не хотелось думать о том, что же означают эти рвущиеся наружу эмоции, эти пламенные взоры, так ужасно схожие с ликом самого Ангела Смерти. Как в каком-то невероятном полусне, схожего своей природой с необычайно реалистичным кошмаром, я чувствовал руки графа по всему своему телу, он касался меня везде, без малейшего труда открывая себе доступ всюду, куда ему только заблагорассудится. Пока прикосновения его были необычайно лёгкими, изучающими, что невольно навевало мысли о затишье перед бурей. Но даже если и так, что я невольно сам успел возбудиться и теперь даже требовал большей ласки хладных рук. Внезапно граф с силой дёрнул меня за плечи, переворачивая на спину и в этот момент я почувствовал, что у меня в голове встаёт тяжёлый кровавый туман, в глазах появились цветные круги, а в горло толкнулся тошнотворный ком. Боль разрывала меня на части миллионами острых игл, лицо было мокрым от досадливых слез, сдержать которые был просто не в состоянии, и вот в этот момент я вдруг почувствовал способность к звукам простой человеческой речи, которая, однако же, сорвалась с моих губ в виде жалкого стона. Но Александр почему-то остановился, словно бы не желая продолжать то, к чему он еще секунду назад проявлял такой неудержимый интерес. Я нервно скосился в сторону графа, пытаясь предугадать его дальнейшие действия. Мой мучитель разглядывал меня с окаменевшим выражением лица, перекошенное судорогой ярости, всепоглощающей, мощной, убийственной. Его испепеляющий взор, скорее всего, чертил взором мою старую татуировку в форме резных изогнутых крыльев. Я испуганно сглотнул, пытаясь сообразить что опять задумал вампир. И вдруг граф расхохотался. Боже мой, никогда раньше я ещё не слышал такого пробирающегося до костей смеха — в нем звучала какая-то сдержанная, уничтоженная одной лишь силой воли боль, какая-то озлобленность и какое-то мрачное ликование — так смеются адские сознания, наблюдая за тем, как человеческая душа добровольно отдается во власть ада. Возможно я излишне драматизирую, но, а как иначе, если над тобой стоит и смеётся вампир? Рука графа опять с силой сдавила мое горло, отчего у меня даже потемнело в глазах, но тем не менее я услышал, как Александр произнес на тяжёлой драматичной ноте, так свойственной пьесам великого Шекспира: — С виною и в вине… Смысл этих слов, казалось бы, немного странных, заставил меня невольно содрогнуться. Я понимал, что граф нарочно произнес эту фразу по-русски, чтобы ее понял я. Эта незамысловатая игра слов отдалась для меня резким запахом крови, хотя ее и в помине не было, покрайней мере до этого момента. Меня прошибала крупная дрожь, вызванная ничем иным, как новой волной всепоглощающего пиитического ужаса. Тем временем граф Уман снова впечатал меня в твёрдую поверхность стола, сладостно улыбаясь, и резким движением схватил за подбородок, заставляя тем самым глядеть себе прямо в глаза. Черты его были объяты пламенем душевного пожара, имя которому — мрачное торжество. Такая близость с беспомощным существом, в чьем теле все ещё бьётся его лёгкая сладкая жизнь, сводила его с ума, доставляла нестерпимое удовольствие, поразительное восхищение, казалось бы, давно уже утерянное. Получив лёгкий поцелуй с моих уст, он подвинул меня к себе ближе, хищно улыбаясь, и принялся слизывать с моего тела терпкие винные капли. От каждого его прикосновения я невольно вздрагивал, видимо, доставляя своему мучителю ещё большее наслаждение. Добравшись до кисти рук, граф-вампир сжал ее, да так, что мои пальцы побелели и нарочито медленно провел по ней языком. Я уже вполне смирился с участью быть эту ночь послушной игрушкой в руках своенравного вампира, к тому же обстоятельства, похоже, альтернативы мне и не давали, но когда внезапная боль прорезала мое сознание и потекла по венам, заставляя меня инстинктивно дернуться, делая ничтожные попытки освободиться. Само собой, вышло только хуже, а в довершении всех бед мои действия рассмешили графа, который откровенно потешался надо мной, лишний раз давая мне понять насколько же ничтожно мое собственное положение. Раньше я часто искренне поражался, когда слышал, что людей пугает вид их собственной крови, но вот теперь я сам, оказавшись в такой ситуации, испуганно замер, боясь шевельнуть рукой, когда наконец осознал что принесло мне эту жгучую, режущую по живому боль — на моей руке красовался рваный порез, из которого обильно лилась кровь, смешиваясь с вином и растекаясь по моей руке тёплыми струйками. Эта картина нагнала на меня такого ужаса, что я поспешил поскорее отворотиться в сторону, только бы больше не видеть этого зрелища. Граф с наслаждением слизывал с моей истерзанной руки теплую кровь, несомненно наслаждаясь ее вкусом, который, судя по его словам, стал для его новой природы единственным, что влекло его по-настоящему сильно. Александр продолжал мучить меня, он будто делал какой-то старинный обряд: все движения были чёткими и вместе с тем плавными, своевременными, каждый новый порез на моем теле сопровождался мгновенными его зализыванием. Время тянулось бесконечно долго, казалось бы, все это был один сплошной кошмар, из которого хотелось вырваться в один момент и с облегчением осознать, что это все — лишь игра моего воображения. Но прекрасный вампир был, к сожалению, реален, а значит — пытки моей не будет конца. Я уже начинал осознавать, что я близок к тому моменту, когда страх и боль возьмут надо мной вверх, и я буду молить своего мучителя о смерти, как о блаженстве, ибо смертью, только смертью будет обусловлен конец моих мучений. Жизнь летела перед моим внутренним взором, слова, воспоминания, событие, люди — все это мешались и трепетали как крылья подстреленной птицы, а я ощущал на языке лишь привкус соленых слез и крови, моей крови, от вида которого меня тошнило с удвоенной силой и которая, казалось, теперь была везде. Наверное, я на секунду впал в беспамятство, а может просто в мыслях моих было уже столько сумбура, что я и думать не мог о том, чтобы трезвым взором глядеть на жестокую картину мира, наверное, последний эпизод моей жизни. В себя я пришел только когда граф скинул меня на холодный каменный пол и я, рухнув на мраморные плиты как мешок с мукой, прильнул пылающим лицом к ледяному паркету. Осознание возвращалось ко мне, и когда я снова увидел над собой графа с горящими как тлеющие угли глазами и на губах которого стыла моя собственная кровь, стекая по подбородку, я не вынес этого зрелища и обессиленно зажмурился. Граф мягко опустился подле моего жалкого тела и принялся медленными движениями размазывать кровь по моему телу, шепча мне на ухо какие-то отдельные слова на чуждом мне языке, понимать смысл которых я не мог, но тон графа Умана приводил меня в трепет. Одновременно с этим я вдруг в полной мере осознал, что лежу целиком обнаженный перед человеком, чью душу поглотил мрак и в чьем сознании сейчас господствуют жуткие инстинкты, ужасно похожие на дикие кровопролитные обряды и жесточайшие жертвоприношения неизвестным каменным богам. Я слабо всхлипнул, понимая, что если даже я и не умру от болевого шока, то смерть моя наступит на исходе ночи и сделать для себя я уже ничего не смогу. И тут я понял, что в любое живое существо где-то на инстинктивном уровне заложенного мощное желание жить и страх перед смертью — это не просто средневековые бредни и нудные увещевания церкви — это сама основа человеческого мироздания, это огромный смысл человеческого существа. Гибель является настолько пугающей не потому, что после нее наступает расплата перед троном Всевышнего Судьи, а просто хваленый смысл человеческого существования заключён в самой жизни, в ней и только в ней. Протяжный болезненный стон сорвался с моих губ, и я вдруг понял, чего хотел от меня бессмертный граф, понял, к сожалению, только когда граф привел свою задумку в исполнение. Все что происходило со мной в эту секунду было не более чем какая-то странная прихоть существа свободного от земных рамок и понятий, существа, стоящего выше всех смертных существ, но тем не менее я был обязан подчиняться ему. Я был будто распят на этом холодном полу. Александр, все ещё наслаждающе слизовавший кровь с моего тела, мучил меня и вместе с тем приносил весьма болезненное удовольствие, которого я не мог ожидать. Своими ледяными руками он прижимал меня ближе. Хотя я был в полуобморочном состоянии, моё тело все же отзывалось на каждое его движение. Он легко срывал с моих бледных губ стон — наверно, единственный признак того, что я ещё жив. В общем-то, я довольно плохо помню, что делали с моим телом в те ужасные минуты, отупляющая боль овладела всем моим сознанием, не давая даже вздохнуть. Да, но тем не менее я глубоко прочувствовал совершенное надо мной надругательство, каждый толчок приносил мне нестерпимую боль, а из глаз сыпались искры и безумное инстинктивное желание высвободиться, сделать что-нибудь, что угодно, но лишь бы прикратить эту адскую, ни с чем несравнимую боль, эти предсмертные муки, эту мнгочасовую пытку… И вдруг все пропало, словно бы кто-то просто отключил все мои чувства и заодно уж и мировосприятие тоже, оставив мое бедное истерзанное тело в абсолютной, бьющей по барабанным перепонкам тишине. Мне дышалось теперь абсолютно легко и свободно, хотя вряд ли это можно было назвать дыханием вообще. Перед глазами у меня плыло, а внутренний взор сбивчиво улавливал множество отдельных кадров, неестественно цветных и ярких, я вдруг осознал, вслушиваясь в голоса и вглядываясь в лица, что именно так в минуту смерти и проходит перед глазами вся жизнь. В эту минуту пронеслись в моей памяти годы моей недолгой, к сожалению, жизни, какие-то радости и огорчения, ошибки, удачи, потери и прочее, что является неотъемлемым составляющим человеческой жизни. На ресницах у меня дрожали досадливые слезы — наверное это будет последним чувством моей жизни. Но знаете, самым поразительным было то, что последние секунды своей жизни я не сожалел о прошедшем, не прощался мысленно с дорогими мне людьми, о нет, я опять вернулся мыслями к графу. В моей душе боролись два чувства — с одной стороны я испытывал к нему чувство, схожие с ненавистью и отвращением: все проделанное со мною слишком глубоко врезалось в мою слабеющую память, но с другой стороны его рассказ, являвшийся, по сути, чистосердечным признанием, произвел на меня неизгладимое впечатление, и я просто не мог, не желал его ненавидеть, скорее уж совсем наоборот. Хотя, вполне возможно, что это были лишь бредни угасающего сознания, предсмертный бред полубезумного существа. Тело мое сдавило и словно бы понесло куда-то в неизвестность, перед глазами появились неясные очертания чего-то. Внезапно мое лицо обожгло холодом и мир принял некоторые очертания. Помутневшим взором и неясным сознанием я оглядывал интерьер графского кабинета, вновь захлебываясь волной из своих недавних ощущений. Жизнь едва держалась во мне, готовая вот-вот вырваться из своего временного обиталища и унестись куда-то туда, далеко вверх, наконец-то узнать истину вселенной, и если все же существует Престол всевышнего, то быть осужденным им за все, что произошло между мной и прекрасным демоном ночи, в которого я имел неосторожность по-глупому влюбиться, а затем и умереть от его же рук. Жалость к самому себе сдавила мне горло и с губ сорвался тихий хрип, который я тут же проглотил, отчаянно смутившись своей слабости. В какой-то момент я понял, что от меня ничего не осталось. Я перестал чувствовать что-либо, я ощущал себя будто со стороны, а также и Александра, который все еще сидел подле меня на каменном полу, и в лице его больше не проступало ни гнева, ни страстного желания, он был тих и печален, схожий чем-то с ясным вечером — волшебный персонаж древних былин, трагичный актер на сцене бессмертия. Совсем недавно он безжалостно терзал меня, а теперь являл собой нечто совершенно другое — все что угодно, кроме жестокого сумасбродного тирана. И я молчал, тоже невольно захваченный его задумчивым состоянием. — Ну вот и все, mon ami. — я не мог с полной уверенностью сказать, долетал ли в самом деле этот бархатистый щекочущий голос до моего сознания или же он и в самом деле звучал у меня в голове, удивительно, но успокаивая меня, как нежная печальная песнь успокаивает уставшего и дарует спящему покойный сон. Я закрыл глаза, покорно отдаваясь судьбе и слабо улыбнулся краешками губ. — Какое же вы все же дитя — вздохнул Александр, наклоняясь ко мне. — Ну спите, mon сher. Этот сон будет самым глубоким, но и, не знаю право, к счастью или нет — последним. Вы уже не испытаете боли, ибо я не дам вам так гореть заживо во всех огнях ада, как горел когда-то сам. А когда наконец вы проснетесь, я все же надеюсь, что не возжелаете моей смерти. Он осторожно наклонился ко мне, отчего я снова ощутил морозный щекочущий запах его волос и кожи, а затем его губы невесомо коснулись моей шеи, прикусывая кожу. Я ощутил это, нет, скорее просто понял, не ощутив при этом ничего абсолютно. Странное дело, но мне вдруг на секунду показалось, что я уже испытывал положенное чувство, ту боль, которое чувствует любое существо, умирая от вампирского яда. Внезапная догадка коснулась моего сознания, но я уже не в состоянии был осознавать и думать. Граф поднялся и поднял глаза вверх, будто обращаясь к тому, кто мог его всегда услышать, но все эти года непременно игнорировал, а после глухим, но уверенным голосом произнёс: — Vindictam erit justificari¹. Он осторожно и настойчиво поднес свою руку к моим холодеющим губам, и я, подчиняясь неведомому инстинкту, с наслаждением проглотил несколько капель его мертвой отравленной крови. Последний вздох застыл в моем горле, сознание померкли, и смерть приняла меня в свои объятия ласково и нежно, как мать берет на руки свое любимое дитя.