***
Вечер обещал быть определенно не самым приятным. Если в школьное время суббота была временем, когда уже после обеда предвкушаешь выходной, то сейчас определялась разве что по увеличению числа туристов в Сити и стоящему ТТК. И по фейерверкам. Объем дел почему-то в субботу ничерта не уменьшался. Раздраженно захлопнув очередную папку, Марк волевым усилием заставил себя не смотреть на часы: и без того по картине за окном было понятно, что уже далеко за восемь. И пока это говорило лишь о том, что надо бы задействовать все резервы. Правда писк мобильного все же заставил взглянуть на экран. Очень захотелось проигнорировать это уведомление. Сделать вид, что его нет дома. Но пришлось набрать короткий ответ. Когда по паркету застучали металлические шпильки, Марк поморщился: он конечно сообщил консьержу впустить гостью и разблокировал замок, но как-то не испытывал особого желания с ней общаться. Просто если бы не дал разрешения сейчас, она бы подкараулила его у офиса. Или попыталась добраться иначе. Лучше же встретиться на собственной территории и положить конец этому театру сейчас. По крайней мере, хотелось верить, что это получится. – Как ты в этой темноте сидишь, – фыркнула Вероника, проходя в не освещенную гостиную: если не считать мелких светодиодов в стенах. – И что ты хотела? – проигнорировав и её комментарий, и полагающееся приветствие сразу перешел к делу Марк, с неохотой обернувшись влево. Вероника прислонилась плечом к арочному проему, сложив руки под грудью. Даже в таком полумраке можно было рассмотреть ее раздраженное выражение лица. Впрочем, было глупо ожидать, что она станет светить улыбкой – не в тех они были отношениях и встретились отнюдь не на светском приеме. Чего ради лицемерить? – Ты прекрасно знаешь ответ на этот вопрос, братец, – язвительно выделив обращение голосом, она манерно скривила губы. – Неужели забыл за своей «победой»? О нет, забыть требования Вероники было нереально: они все сводились к одному – к деньгам. Иногда Марку казалось, что Вероника стала абсолютным отражением своей матери, только с удвоенной или утроенной страстью к деньгам. Этого не было ни у отчима, ни у Влада. Создавалось такое ощущение, что Веронику держали на хлебе и воде двадцать лет, и вот она дорвалась до банковских счетов. Только правда была в том, что ей никогда ни в чем не отказывали. И ей все было мало. С момента высылки Елецкого из страны прошло лишь двое суток, а Вероника уже искала себе новую «жертву», поняв, что теперь ей ничего не светит с этой. Марк конечно прекрасно понимал, что Вероника не испытывала ни капли чего-то теплого к Елецкому и приняла предложение только ради денег, но все равно с ужасом смотрел на ее стремительную перемену направлений. Она слишком сильно напоминала свою мать. И этим вызывала еще большее отвращение. – Я тебе ничего не должен, – сухо процедил он. Вероника приподняла брови, не сводя с него сощуренных, густо подведенных глаз. – А мне казалось, ты хочешь спокойную жизнь. Не хочешь, значит? И Лия не хочет? Казалось, он все чаще вспоминает о том, почему в какой-то момент решил, что не нужно возвращаться к тем отношениям. Почему даже после столкновения в феврале моментально придушил желание все же прояснить ситуацию семилетней давности – даже если хотелось. Все еще. Пусть и со временем все будто подернулось дымкой, стало менее важным. Потому что если он ввязывался в это дерьмо с компанией деда, он рисковал. И втягивать в это Лию, единственного действительно близкого человека (потому что другого близкого он потерял в восемь лет – из-за той женщины), не хотелось. Не хотелось её ставить под удар. Всего бы этого не было, пойди он по другому пути. Продолжай работать только с IT. Но он решил принять наследие. И втянулся. Привык. Даже нашел в этом некоторый интерес. Смог одержать победу. Однако вместе с победой пришло осознание – вся эта борьба никогда не кончится. В совете директоров слишком много тех, кому было комфортно при прошлой власти. Тех, кого выкормил Елецкий. Тех, кто сейчас не высказал протеста, но может проявить себя позже. И если люди сейчас действуют через Лию, когда официально между ними ничего нет (впрочем, пока что это все только благодаря Веронике), то что дальше? Насколько все неустойчиво будет дальше? Есть ли тогда смысл? – Два миллиона и ты катишься к черту, – кинул Марк, испытывая желание выставить Веронику из апартов. Та только поморщилась. – Как-то низко ты оцениваешь свое будущее. Да и её тоже. Двадцать процентов. – Ты не войдешь в эту компанию. – Тогда из нее вылетишь ты, – пожала плечами Вероника, равнодушно осматривая гостиную и делая вид, что ее весь этот диалог мало заботит. – Как думаешь, хотят ли во главе видеть мальчишку, убившего Риту Салихову? Между прочим, ее мать потом в психушку загремела из-за нервного срыва. И все по чьей вине? А преступление покрыла твоя Лия. Я уже вижу эти восхитительные заголовки в прессе, – насмешливо протянула Вероника. – Если ты сейчас не заткнешься, на моей совести будет еще одно убийство, – сообщил Марк, даже не повышая голоса, но ощущая, как внутри закипает бешенство. В действительности для совета директоров, конечно, подобное пятно на его репутации могло бы служить хорошим инструментом для его отстранения. Однако если учесть куда более темное прошлое того же Елецкого, он выглядел невинным агнцем. Да и совету директоров, в теории, можно было противостоять. Репутация Лии его заботила куда сильнее. В первую очередь потому, что это может разрушить ее только начавшуюся карьеру. И всегда существовал фактор риска в лице Иветты. Гадать, какие репрессивные меры предпримет та, не очень хотелось. Он не мог защитить Лию от нее же самой. С этой зависимостью от бабушки ей придется справляться самостоятельно. Со страхами, связанными с бабушкой. – Полтора миллиона и вилла в Италии, – процедил он сквозь зубы. Московскую квартиру он оформил на отца, ему все равно здесь апартов было достаточно. А вот итальянскую недвижимость пока придержал, рассчитывая использовать. Но при прочих равных уж лучше это Веронике отдать, чем часть компании, к которой она никакого отношения не имела и иметь не будет. Вероника картинно вздохнула. – Ты правда думаешь, что меня этим можно соблазнить? Акции – это постоянный и стабильный доход. Твои полтора миллиона – конечный ресурс. А в Италии я жить не собираюсь. – Можешь продать. – Нет-нет, – Вероника явно не собиралась идти на компромисс, показывая все лучшее, что взяла от матери. – Двадцать процентов акций. Можешь даже мою подпись на документах подделывать, если где-то в голосованиях потребуется: я не собираюсь появляться в компании. – Вероника замолчала на несколько секунд, словно раздумывая, хотя Марк сомневался, что ей этот процесс под силу, а потом снисходительно сообщила: – Ну, раз уж мы родственники, я пойду тебе навстречу и дам еще три дня. Надеюсь, ты примешь правильное решение. Она наконец оттолкнулась плечом от арочного проема и выпрямилась, поправив цепочку маленькой сумочки. Металлические шпильки вновь зацокали по паркету, но на этот раз звук удалялся: сказав последнее слово, Вероника решила покинуть апарты. Марк прикрыл глаза, наслаждаясь ощущением приближающейся тишины и уединения. Достались же родственники. Единственное, что их вправду объединяло, это не кровь, а умение шантажировать. Похоже, от той женщины. Вот только если Вероника надеялась, что победила, она зря радовалась. Он не испытывал желания подпускать её к компании ни под каким предлогом. Даже если ему придется добраться до каждого влиятельного лица, чтобы разобраться с этой девчонкой, он это сделает. Она сама не захотела по-хорошему. Могла ведь получить свои два миллиона и спокойно где-нибудь в Ницце кофе с круассанами пить. Что ж, теперь ни миллионов не увидит, ни Ниццы. Её проблемы.***
Это постепенно становилось странной привычкой. Чем-то практически естественным, и потому пугало. Она едва ли не на автомате свернула направо и припарковала Инфинити у белого BMW, заменившего не подлежащий ремонту Леванте. За Мазерати было обидно, но в первый момент знакомства с новой машиной Лия вместо сочувствия сначала подколола Марка на тему «долгожданной разблокировки по айфону»: он обычно не покупал настолько обычные («как у всех») автомобили. И тут – свежий шестой BMW. Правда, как она поняла, это ненадолго – на месяц, пока ему не пригонят новый Леванте: слишком уж понравился. Задумчиво окинув взглядом белый глянцевый бок кроссовера, который трепета, в сравнении с Мазерати, не вызывал, разве что теперь был доступен и ей без ключа, Лия заблокировала двери своей машины и четким шагом направилась прочь с подземного паркинга. Консьержу она уже почти механически кивнула, на службу безопасности едва ли обратила внимание. В лифте пролистывала рабочую почту, почти не регистрируя движение кабины, и даже шаг к плавно разъезжающимся дверям сделала автоматически. У нее было стойкое ощущение, что она проходит этот путь каждый день уже много лет. В действительности – возможно, раз в десятый (без учета обратной схемы). Замок тихо пискнул, опознав отпечаток пальца, и Лия надавила на ручку: кажется, она даже к этой системе уже привыкла и не тянулась в сумочку в поисках не существующих ключей. Хотя все еще не понимала, зачем было ставить на дверь биометрию. Но у всех свои загоны, в конце концов. Тихо притворив за собой дверь, Лия застыла. Опять было что-то не так. И не в полумраке, который им обоим был родным. Не в тишине, которая каждый вечер была желанна. В проклятом восточном аромате, на сей раз даже более концентрированном, чем тогда. И точно не принадлежащем самому Марку. Сжимая пальцы в кулак до впивающихся в ладонь ногтей, Лия уговаривала себя дышать. Не то чтобы было совсем плохо, но организм все еще реагировал и следовало успокоиться до того, как станет хуже. В конце концов, сейчас она успела опознать триггер – успеет и в себя прийти. Тихие шаги слева заставили сделать еще более глубокий вдох. Похоже, Марк услышал шум двери. – Я думал, ты сегодня дома. Сбрасывая вторую туфлю и встречая прохладу паркета почти босыми, если не считать тонких чулок, ногами, Лия качнула головой. Она серьезно жалела, что сделала такой глубокий вдох: запах, кажется, въелся в легкие. – Бабушка только послезавтра вернется, – выдавила из себя с трудом, едва ли не кинувшись на кухню: там аромат был слабее. Судя по движению за спиной, Марк последовал за ней. Слишком спешно налив себе воды, Лия почти залпом проглотила полстакана и только после этого опустилась на барный стул, отсчитывая про себя четверки вдохов и выдохов. Пальцы слишком судорожно сжимали тонкое темное стекло, кисть немного дрожала. – Ты в порядке? Прежде чем все же задать вопрос, Марк с минуту изучал её напряженным взглядом: это Лия чувствовала буквально всем телом, хотя сама концентрировалась на прожилках мрамора столешницы. Густо сглотнув, она подняла голову. К счастью, здесь правда дышалось лучше, и не так уже потряхивало. – Практически. – Что произошло? – приблизившись, Марк оперся руками о барную стойку: теперь их разделяли всего сорок сантиметров мрамора. – Ты побледнела. Как тогда. Действительно – как тогда. Триггер был тот же самый. Просто в тот раз усилился еще одним, более страшным, потому что более свежим. В конце концов, здесь прошло шестнадцать лет. А там – всего каких-то шесть, усложнившихся появлением в её жизни человека, снова толкнувшего её к анксиолитикам. Пусть и кратковременным. Она никому не рассказывала, что продолжает периодически обновлять у психотерапевта рецепт и покупать «про запас» новые упаковки. Что все еще не отказалась от таблеток. Что не представляет – как отказаться. И никому не рассказывала, что все не прошло до конца. Илзе догадывалась, потому что пару раз видела злосчастную упаковку, но ей все удавалось объяснить бессонницей. Правда, анксиолитик – не снотворное, но какая к черту разница. И не была уверена, что хочет рассказывать сейчас. Что готова рассказывать. Не потому, что её идеальность рухнет, а потому, что это еще одно публичное признание слабости. Она их сделала уже достаточно. Но они пытались быть честными друг с другом. Еще крепче вцепившись пальцами в темный стакан, Лия почти на одном дыхании произнесла: – Обещай, что не расскажешь Илзе. Ни с мамой, ни с бабушкой, ни еще с кем-либо из её семьи он бы точно не стал делиться, а вот с сестрой – очень даже мог. А та как раз с легкостью бы донесла как минимум маме. Впрочем, в зависимости от степени переживаний, могла и бабушке: если бы не нашла другого способа все остановить. Илзе хорошо знала, что самый радикальный вариант – именно такой. Лия тоже знала и меньше всего его хотела. Марк нахмурился. Видимо, догадался, что ничего приятного сейчас не услышит. Слишком хорошо её изучил за те семь месяцев. Лия молчала в ожидании. Она могла, конечно, найти рычаги давления, но ей казалось, если они пытаются все начать сначала нормально, угрозы – не совсем то, к чему стоит прибегать. Ей хотелось получить простое человеческое обещание. Ей вообще хотелось получить хоть что-то простое и человеческое, потому что именно с ним вспоминала, как это – когда любят без условий и без диктатуры. Они оба тысячу раз делали друг другу больно. Но Марк никогда не требовал от нее быть кем-то другим и не пытался насильно изменить что-то в её жизни, когда она буквально умоляла это не трогать. А бабушка требовала. И пыталась. И Илзе периодически со своей заботой не то делала. И Ян нарушал обещания. Родители не лезли глубоко в её жизнь, но с ними она бы никогда и не осмелилась поделиться всем. Дышать она начинала только рядом с одним человеком. Он медленно кивнул, и время, казалось, наконец сдвинулось с мертвой точки: эти несколько (секунд? минут?) были где-то в вакууме. – В восемь я попала в больницу, – коротко обрисовала ситуацию Лия, не представляя, как в несколько слов облечь весь тот ужас и не вызвать новых (лишних) расспросов. – На меня впервые подняли руку, – по тому, как потемнело лицо Марка и напряглась его челюсть, она практически догадалась, что он сейчас спросит, и спешно добавила: – не бабушка. Она бы никогда. Няня. После этого я… долго не могла спать. Не хотелось рассказывать, сколько она лежала в больнице. Как попала туда во второй раз. Как не спала, ждала повторения. Что её снова найдет та сумасшедшая, снова ударит. Как впервые взяла в руки упаковку психотропных препаратов. Как солгала, что все прошло. Как не смогла отказаться от единственного, что её успокаивало – ей так не хотелось слышать, что она слабая, что не может какую-то глупость забыть. – У нее был такой же парфюм, – добавила она последнюю деталь после недолгого молчания. – Восточный. Это как триггер работает, – она повела плечом, не отрывая глаз от бокала. Когда все это облекаешь в слова, оно начинает выглядеть очень просто и банально. И, наверное, даже нелогично. Ну и что, что парфюм? Шестнадцать лет прошло. Что за глупая причина? Похоже, Марк пришел к таким же выводам. Продолжая сверлить ее мрачным взглядом, он задал ожидаемый вопрос: – За шестнадцать лет реакция не ослабела? Хотя скорее тут стоило спрашивать, почему она вообще спустя столько времени реагирует. И то, что за этим скрывалось, её беспокоило даже сильнее сумасшедшей няни. Потому что там была ошибка бабушки, папы – да кого угодно. Здесь ошиблась она сама. Ошиблась, возможно, даже сильнее, чем когда-то в Марке. Впрочем, без него, отчасти, не обошлось. – Есть текила? Она определенно не была готова говорить без чего-то, способного расслабить мозг. Способного отключить её врожденный инстинкт защиты своей гордости. Защиты своей идеальности. Она понимала, что если не может что-то рассказать Марку – не может никому. Но эта вещь была действительно той, которую она даже наедине с собой не была способна озвучить. На периферии зрения она видела, как Марк прошел к бару, достал оттуда знакомую золотую бутылку, спустя несколько секунд опустившуюся на мраморную столешницу. Рядом встали два низких бокала. Потом на кухне запахло разрезанным апельсином, примостившимся рядом с алкоголем: Марк хорошо запоминал её предпочтения. Дождавшись, когда бокал будет наполнен на два пальца, Лия потянулась к нему. Смешиваясь со сладковатым вкусом красного апельсина, репосадо становилась даже вменяемым напитком. Устроившийся слева на таком же высоком стуле Марк не притронулся к своей порции: ждал момента, когда придется. Словно догадывался, о чем пойдет речь, хотя не мог. Никак не мог. Это было уже после его отъезда. Всей правды не знала даже Илзе. Никто не знал. Лия предпочла оставить это внутри и охранять как идеальную почву для мести. Сделав еще глоток, чтобы в бокале осталось меньше половины порции, она, все так же избегая смотреть Марку в глаза, уставилась на тарелку с дольками апельсина и наконец заговорила. – Приступы становились реже и слабее. Но шесть лет назад случилось нечто подобное, и они возобновились. Опять весь набор почти, – она царапнула гладкую стенку бокала, стараясь дышать ровно, – и крик, и удары. Только парфюма не было. – Кто? Единственное слово, произнесенное практически стальным голосом, показалось ударом грома. Вернувшим её на шесть лет назад – туда, где она выяснила, что совершенно не разбирается людях. Что второй раз уже ошиблась, выбирая человека, в которого влюбиться. Хотя не то чтобы она выбирала в первый раз. И не то чтобы влюблялась – во второй. – Литвинов. На то, чтобы озвучить эти восемь букв, ушли все силы и остаток текилы в бокале. Вторую порцию она налила себе уже сама, потому что Марк, казалось, окаменел. Она заметила, как побелели смуглые пальцы, лежавшие на столешнице и резко сжавшиеся в кулак. Отчасти потому, что она представляла его реакцию, не хотела рассказывать. Даже в общих чертах. И боялась представить, что будет, когда обнажит всё. – Что он сделал? Если бы слова имели физический вес, они бы сейчас упали бетонным блоком, потому что в этой короткой фразе было слишком много ненависти, слишком много ярости. Запоздало подумалось, что не стоило просить алкоголь. Марк еще не сделал ни глотка, но сделает. И черт знает чем это рискует кончиться. – Мы дружили, мне казалось, с самого детства, – стараясь быть как можно более отстраненной, произнесла Лия. – Когда он мне предложил встречаться, я думала, что это довольно закономерный исход. Я не могла подумать, что все это – часть идеально составленного плана. Что он просто хочет отомстить. Он никогда не давал мне понять, что неискренен со мной. Для нее до сих пор все это выглядело абсурдно. Столько лет. Столько пройденных вместе ситуаций. Столько всего пережито. И ни разу она не ощущала и грамма негатива. Она даже не представляла, в какой момент Литвинов затаил обиду на её бабушку и на нее саму. Потому что она (её будущее, её благополучие) была виновата, по мнению Литвинова, в том, что произошло с его отцом и старшей сестрой. Она до сих пор слышала всё, что он орал ей в ту ночь в лицо, обдавая перегаром. Про то, что она шлюха, про то, что такая же, как бабушка – тоже «на власть Романовских ведется». И что тогда, что сейчас, не понимала, чем дала повод для подобных оскорблений. Кроме того, что вопреки всем предупреждениям и просьбам все же начала отношения с Марком. – Мне казалось, что это идеальные отношения, – почти беззвучно продолжила она, сделав еще глоток текилы уже даже без апельсина. – Он нравился бабушке, она хорошо общалась с его матерью, хотя теперь мне кажется, что это была лишь ширма. Все, что между нами происходило, было… правильным и размеренным. Наверное, я так и представляла свои отношения лет в восемь. Правда, их финал из моих детских сказок немного выбился. – Как и наш, – хмыкнул Марк, но Лия устало покачала головой. – Мы не были похожи на сказку, даже если пытались следовать канонам. Это было совсем другое. Куда более… – она замолчала, не зная, какое слово подобрать, и спустя секунд десять тяжело вздохнула, прежде чем вернуться к основной теме. – То, что было между мной и Литвиновым, было правильным ровно настолько, что по всем классическим сценариям в день своего восемнадцатилетия я с ним переспала. – По всем классическим сценариям он должен был тебе в этот день подарить кольцо. Вместо ответа Лия сделала еще глоток текилы. Каждый новый грамм делал воздух вокруг теплее, но почему-то говорить легче не становилось. Вспоминать – тоже. Её не трясло, она пока не тянулась к таблеткам (а теперь и не могла – из-за алкоголя), но говорить дальше все так же не хотелось. Только идти на попятную уже было поздно. – По своему собственному сценарию он записал на камеру весь вечер. Чтобы спустя три месяца, на выпускном, вывести видео на экран перед всем лицеем. Тишину, упавшую на них, нельзя было даже разрезать: в ней увязали время, дыхание и мысли. Потому что шести лет будто и не было. Она снова видела себя – окаменевшую на ступенях, с красным аттестатом, который перестала ощущать в пальцах. Смотрящую туда, куда резко ушло внимание всех в зале. Туда, откуда исходили слишком знакомые звуки, слишком знакомые слова, слишком знакомая музыка, под которую она танцевала. Туда, где рушилось все, что она строила. И ей хотелось упасть в обморок – хоть так уйти от реальности, где человек, которому она безоговорочно верила, безжалостно вывернул наизнанку их личную жизнь. Перед всем лицеем, перед попечительским советом, перед родителями. Перед бабушкой. Возможно, тогда был хаос, ведь наверняка видео пытались выключить, но она этого не помнила. Она смотрела, не моргая, на саму себя – в идеальном черном комплекте шёлкового белья и чулках, сбрасывающую алого вискозного Форда перед тем, кто спустя три месяца на весь лицей заявит, что смог сделать того, чего не смог никто. Не только начать встречаться с «заносчивой принцессой», но и переспать с ней, да еще и заставить станцевать ему стриптиз. – Я думал, это персональная месть мне, – глухо произнес Марк, вытягивая её этими словами из транса, в который погрузили проклятые воспоминания. Встревоженно вздрогнув, Лия обернулась к нему: логику уловить не удалось. – Какая месть? – в горле пересохло, поэтому говорить получалось с трудом. – Он присылал это видео мне. В марте. Если ей казалось, что из той ситуации Литвинов выжал все, что мог, то теперь убедилась – нет. Не все. Вот сейчас да. Потому что такого «бонуса» она не предполагала. Не понимала, зачем было это скидывать Марку спустя год после их расставания. Неужели Литвинов думал, что это имело какой-то смысл? Спустя месяц – возможно, но не спустя год. Они на тот момент были никем друг другу. Марк крутил романы с какими-то студентками, меняя их чаще, чем рубашки. Что это было? Необходимость доказать, что ему удалось, а Марку нет? Устало облокотившись на столешницу, Лия прикрыла глаза, упираясь лбом в замок из пальцев. Какой-то театр абсурда. – После… всего этого, – почти шепотом продолжила она, понимая, что дальше её выдержка рискует окончательно исчезнуть, – я его разыскала. На террасе, с бутылкой виски. С ним еще несколько парней было, я их не помню, – возможно, это были его друзья, но она не сильно с ними общалась, а на тот момент просто не особо замечала все, что рядом. – Он хвастался им, что-то говорил, предлагал мне повторить сразу вчетвером. Я помню, что он сказал, я такая же, как бабушка. Под любого Романовского готова лечь. Тогда я его ударила. Не помню – раз или два, обычная пощечина. Он взбесился, – сдавив виски ладонями, Лия закусила губу изнутри; пульс выдавал аритмию, к горлу подступала тошнота. – Буквально впечатал в стену, что-то орал. Не помню, как долго, как потом сбежала. Как добиралась до дома. Как объясняла водителю кровавый след на скуле – счастье, её собственное лицо не было повреждено. Просто отпечаток чужих пальцев. Сколько таблеток проглотила, чтобы успокоиться. Как очнулась после реанимации, потому что столько анксиолитика нельзя за раз, тем более при астении. Как не спала снова несколько ночей. Как училась заново не желать сбежать от любого повышения голоса. Как через день ездила к психотерапевту. Как мечтала остаться на Сицилии, куда бабушка её увезла, и не возвращаться никогда в Москву. Внутри трясло. Сцепленные в замок пальцы вроде бы держались крепко, но внутри тремор был уже ощутимым. Лия боялась поднять голову – боялась понять, что справиться с собой не удалось. Не удалось все это рассказать отстраненно. Пыталась дышать, но грудь сдавило. Это была еще не паническая атака, но подступающая истерика. За всем этим она даже не уловила, в какой момент Марк соскользнул с барного стула, чтобы оказаться еще ближе: только вздрогнула, когда поднял её на руки, и почти инстинктивно вцепилась в его рубашку. Мозг обработал информацию, только когда интерьер кухни сменился полутьмой спальни, едва разбавляемой светом от башен за незашторенным окном. Под спиной оказались подушки, на плечах – тонкий плед, в который Марк ее завернул. Её все же трясло: кисти, лежащие на коленях, дрожали. Но не так сильно, как могли бы. – Тише, – произнес он, садясь рядом на постель и прижимая её, закутанную в плед, к себе. – Тише. Тело, ощутившее тепло, пыталось расслабиться. Уткнувшись лбом Марку в плечо, Лия прикрыла глаза, уговаривая себя дышать по счету, поэтому почти не вслушивалась в то, что он говорил. Почти шептал где-то слева. Но одну фразу уловила. – …Он больше никогда тебя не тронет. Замерев, Лия попыталась понять, что её насторожило: жесткий тон, непоколебимая уверенность или построение фразы. Но это что-то заставило приподнять голову и уточнить: – Что? – Литвинов больше никогда не приблизится к тебе. Нет, она помнила, что лично позаботилась о том, чтобы его хотя бы лет на шесть засадили. Но собственно при таких вводных она не могла утверждать, что Литвинов не выберется и не решит мстить. Это он любил и умел, как показала практика. Возможно, все эти сомнения отразились на её лице, потому что челюсть Марка напряглась, а потом он произнес то, что Лия услышать не ожидала. – Он мертв. Безэмоционально. И твердо. Ровно настолько, чтобы понять, почему и как. Вновь закрывая глаза и прислоняясь виском к плечу Марка, она надеялась, что теперь наконец-то сможет засыпать без кошмаров. Хотя бы без одной их части.