Доктор Закариус

Перемена мною решения подействовала на Арцыбашева совершенно однозначно: он был вне себя от радости, только что не пританцовывал на месте. С такой готовностью назвал мне адрес, так искренне переживал, что не припоминает точного нумера, и даже рукою задал общее направление, и даже вызвался проводить (от чего я, разумеется, отказалась), что верхом глупости было бы торопиться в сторону указанной мне слободки. Напротив – войдя в ближайший проулок, я пару домов миновала, за удобным уголком к стене прильнула да замерла. Фигуру секретаря мне было видно смутно-смутно. Несколько секунд она покачивалась на месте, потом качнулась посильнее – в сторону моего переулка. Я совсем вжалась в стену. Фигура откачнулась на прежнее место – и двинулась прочь. Да так споро! Торопясь за ним, я разрывалась между страхом быть замеченной и того пущим ежесекундным страхом упустить его из виду, ежели только «видом» можно было назвать то призрачное скольжение теней в последних лучах света да редких отсветах обитаемых окон. Совсем огорчительно было, что нельзя увидеть, оглядывается ли он, подозревает ли, что я иду следом. Я старалась двигаться по возможности тише, но мне это плохо удавалось. На одном углу подвернулась нога на какой-то ледяной проплешине, и я шумно плюхнулась в сугроб, но фигура не замедлила ходу. Времени на размышления у меня не было. Мелькнуло только, что, стало быть, дело в самой стройке, а того, что можно узнать от Никиты, секретарь не опасается, однако тут же и стало ясно, что глупость: адрес покалечившегося рабочего мог быть и враным, и нельзя исключить, что Арцыбашев поспешает сейчас как раз к нему – предупредить о моем визите да запечатать уста. Наконец, на одной из маленьких улиц, которые мне давались сложнее всего – и укрыться негде, и пролетает их темная фигура за такой миг, что поди знай, куда в конце свернет, Арцыбашев вроде как исчез, не миновав один из спящих домишек, и в подтверждение тут же в окошке затеплился огонек. Стараясь ступать по следам прошедшего, я пересекла крохотный палисад и прильнула к окну. Арцыбашев был там – и не один. При свете жалкого огарка, вполоборота к окну, сухорукий секретарь единственной своею рукой жадно обнимал прильнувшую к нему женщину, растрепанную и одетую в одну ночную сорочку. Женщина, мягко высвобождаясь, повернулась профилем – и оказалась невероятной красавицей. - Нина, Нина, - повторял Арцыбашев невнятно, потому как ежесекундно целовал ее лицо. – Господи, Нина, наконец-то! Женщине удалось наконец чуть отстраниться. Она посмотрела на Арцыбашева блеснувшим взором, и вдруг схватила его руки и поцеловала – сначала покалеченную правую, потом левую, и еще раз правую, безо всякой брезгливости, а даже со страстностью. Я глядела на эту сцену, широко распахнув глаза. Господи, это что же, это значит что кто-то… ну то есть не обязательно, но может же, может… допустим… ежели… может и не посмотреть на мое кособокое плечо, и… Арцыбашев, невнятно простонав в пылу страсти, принялся срывать со своей любезной сорочку, чему она не сопротивлялась, но только будто удивленно заметила: - Какой вы нынче!.. Мне было невероятно любопытно, и никакого смущения от позиции подглядывающего я, признаться, не ощущала. Вот сторона жизни, которая вовсе была от нас спрятана столько лет! Что ж дальше? Но дальше мне не повезло – натолкнувшись на стол, наблюдаемые мною amoureux повалили огарок, и все в доме погрузилось в кромешный мрак. Слов до меня теперь не доносилось, только неясные звуки любовной fervour. Что ж, выходит, что Арцыбашев обрадовался потому, что попросту получил возможность распорядиться вечерним часом по своему разумению? Получалось, что так, но над этим стоило еще поразмыслить. Слишком разителен был контраст между ним три четверти часа назад – подозрительный, холодный и явно чего-то опасающийся человек, чья совесть была с очевидностью нечиста, и пылкий полюбовник, разом позабывший все предшествующее ради мига свидания. Мне оставаться подле темного домика было боле незачем, и я попыталась, как могла, сыскать путь хотя бы до того места, откуда Арцыбашев указывал мне дорогу на слободку. Плутанула все-таки, не без того, и до слободки, оказавшейся вовсе окраинной, добиралась не менее часу. На улицах было совсем пустынно, и я с неудовольствием думала о необходимости стучаться в чужие дома в поисках нужного адреса, как заметила немалую толпу людей, стоящих у забора одной из здешних - совсем деревенских - небогатых хаток. В толпе было фонаря два или три, и видно было, что стоят и мужики и бабы, все шумят, все галдят, и все встревожены, но по-зевачьи, а не как бывает, когда у тебя самого несчастье стрясется. Я подошла ближе. - Грех-то, грех, - говорила с удовольствием высокая круглолицая баба, замотанная синей шалью. - Верно, это он с отчаяния, что обезножит теперя на всю жизнь, - прибавил тонкий молодой голос, не то мужской, не то женский. - Да с казенной он, - Горячка это, - Допился, - отвечал согласный с диагнозом разнобой. - Кто руки-то на себя наложил, бабоньки? – спросила я, втираясь в толпу, будто тут и была. – Али убили, может? - Сам он, сам! – на меня рукой махнули. – Кому убивать-то, голытьба он, Никита. К тому же ноги на стройке покалечил, кому был нужон?