Доктор Закариус

Вызвездило, и с земли будто сдернули одеяло. Небо втягивало в свои бездонные глубины остатки тепла, приютившиеся в укромных уголках – в сугробах, за стенами домов, под тулупами и рукавицами торопливых прохожих. Говорить на пути было сложно, потому что доктор, по обыкновению, передвигался почти бегом, и все мое дыхание расходовалось в аккурат на то, чтоб не отставать. Громада крепости росла на другом берегу медленно и неотвратимо, как грозовая туча. Небо было черно, но крепость чернее, она казалась дырою на небосклоне, дырою беззвездной и пустой. Ни одного человека, ни одного возка не попадалось уже довольно давно. Мы с доктором будто остались одни во всем городе, но и нас готовилась поглотить растущая впереди громада, к которой мы близились с каждой минутою. В крепости не было ни огня, что казалось странным – пусть свет не положен заключенным, пусть даже окна камер все выходят во внутренние дворы, но должна же тюрьма охраняться? Неужто стража не затеплит фонарь? Поднимаясь на мост, я порядком отстала, и доктор меня дожидался на самом ветру. Потер ладонь об ладонь, только и всего. Я б на его месте уже промерзла до костей, а ему хоть бы что. А в воротах крепости чуть замедлил шаг и даже подал мне руку, и я ухватилась за его локоть, как за спасение - утопающий. Потому что меня объял внезапный страх. Не знаю, с чего это – то ли небольшая прогулка в казенном возке меня так растревожила, или что иное, но вдруг я поняла, что охотней нанесла бы визит в покойницкую, хоть и обмирая от ужаса, чем в сие заведение. Доктор что-то сказал в воротах будошнику, я не расслышала – и мы вошли в булыжный двор, вполне уже обжитой и нестрашный, если не знать, куда ты попал. Тут и говор какой-то слышался, и огоньки нет-нет да мелькали, и все же если бы не локоть, спасительный локоть доктора Закариуса, не думаю, что я отважилась бы войти. Пройдя какими-то невнятными сенями, где жандарм в полном обмундировании спал на узкой серой лавке и даже не встрепенулся при нашем появлении, мы оказались в длинном унылом коридоре, выкрашенным до середины высоты зеленым, а после, доверху – белым, но, видимо, очень давно, потому что штукатурка не то что запачкалась, а местами и поотлетала до дранки. Доктор сунул бодрствовавшему здесь дюжему жандарму какую-то бумагу, тот глянул, козырнул и указал вперед, перед собою, где в торце коридора находилась единственная дверь, однако стоило мне шагнуть за доктором следом, нахмурился. - Пропуск на одно лицо. Извольте обождать. - Да будет тебе, братец, - доктор пошарил в кармане и снова протянул руку к жандарму, но тот даже попятился при виде иной бумажки, вытаращил голубые глаза и гаркнул, нарочно громко, видимо изгоняя соблазн: - Никак не можно! Барышня пускай обождут здесь! - Небывалое явление природы – неподкупный жандарм, - шепнул доктор Закариус мне на ухо. – Запомните это лицо, Варвара Дмитриевна, возможно, вы такого более никогда и не встретите. Я так точно вижу впервые. За жандармом и доктором грохнула тяжелым засовом тюремная дверь, и я осталась в бело-зеленом коридоре одна. Первые несколько минут я безуспешно пыталась унять колотящееся сердце, но потом на себя разозлилась и стала думать. Коридор как коридор. Никого рядом нету. Что тебе не так? Не знаю, призналась я честно самой себе. Может, представила, как Арцыбашева вводят сейчас за такую же дверь с засовами, а может – на его месте вообразила поручика Шатского, которого я и так воображала себе что-то слишком много. Стоило об том подумать, и точно – я будто наяву увидела перед собой его открытое чистое лицо, искаженное страданием, и красный мундир с содранными лычками, и пустую петлю портупеи. Тьфу, он-то зачем мне в здешних интерьерах мерещится? Вот Арцыбашеву и вправду грозит тут оказаться, да только мы с доктором что-нибудь придумаем – в это я верила всей душою. Успокоившись на этой мысли, я принялась расхаживать взад и вперед и рассматривать коридор. С одной стороны его тянулся ряд небольших окон, на подоконнице одного стояли зажженные свечи в рядок, прилепленные прямо к штукатурке, иного освещения не наблюдалось. Сидеть, очевидно, жандарму было не положено, равно как и отлучаться по нужде, поэтому ничего более в коридоре не было. Насупротив окон шел ряд дверей – всего четыре, нумерованные белой краской почему-то числами 4,5, 6 и 12. За ними было тихо – как-то мертвенно тихо. Дверь в торце, о которой я уже упоминала, была без номера. В простенке между номером шестым и номером двенадцатым, более широким по сравнению с прочими, на стену была приколочена доска, а на нее налеплены – клейстером, должно быть, - газетные листы, едва ли свежие, судя по их пожелтелости, но через четверть часа я уже была рада и им, и прилежно изучала подслеповатые печатные строки, позаимствовав на окошке свечу. Самая новая газета была полуторамесячной примерно давности. Высочайший выезд по случаю праздника… Жалование кавалергардскому офицеру такому-то золотой шпаги… Бал по случаю такому-то во дворце такого-то… Даже строительство нашего собора пропечатали – аккурат об ту пору ведь и ожидался в городе немецкий архитектор, вот и уделили немного места перечню его заслуг и разных построек у него на родине, и тон заметки был самый умилительный – смотрите, мол, какой человек нас почтит, и к нашему собору руку приложит! Я перешла было к следующей заметке, но какая-то мысль не давала мне покоя, словно сейчас только у меня под носом было что-то важное, что я ухитрилась проморгать. Вернулась. Сызнова проштудировала весь список церквей и общественных зданий, возведенных Бергайзеном тогда-то там-то, обратила внимание, что упомянута вскользь хромая нога, а также что архитектору идет уж седьмой десяток (а по нем и не скажешь), и уткнулась в последнюю фразу: «… и прибудет на следующей неделе в сопровождении секретаря своего и помощника господина Франца Кюхлера, после чего не замедлит приступить к строительству.» Понимание навалилось на меня тяжким одеялом, и когда первый порыв – бежать следом за доктором, показать ему, немедля! – прошел, я почувствовала невероятную усталость. Менее трех дней миновало с моего житья в пансионе, но ощущалось оно будто более полужизни назад, а может, и вовсе в другой жизни. Прожить полжизни за три дня – любой устанет, рассудительно утешила я себя, устраиваясь бочком в оконной нише (более присесть все равно было некуда). От окна сквозило, и поза была неудобной, и несмотря на это я немедленно провалилась в сон, глубокий, спокойный и без сновидений. Сказал бы мне кто, что я окажусь способна так спать в тюрьме – не поверила бы, право. Разбудил меня жандарм, гаркнув «Не положено!» над самым моим ухом, и я слетела с подоконника. То, что я успела узнать из старого газетного листа, мигом вспыхнуло в моей голове. - Доктор! Смотрите, смотрите сюда скорее! – я потащила его за руку к доске с газетными страничками. - Задерживаться не велено, - жестяным голосом проскрежетал сзади жандарм. – Пребывание на территории каземата лиц с погашенным пропуском допускается токмо в случае… - Минуточку, - сказала я жалобно. – Сударь, пожалуйста, одну только минуточку! Почему-то неподкупный жандарм смутился при этой моей мольбе и действительно на пару минут прекратил свой казенный бубнеж. А я ткнула доктору прямо в последнюю строку заметки. - Агааа, - удовлетворенно заметил он, прочитав. – Ну, теперь и личность установлена. Уходим-уходим, - добавил он уже жандарму, примирительно подняв ладони. - Вы знали! – задохнулась я за воротами. – Вы поняли, что архитектор Бергайзен – это убитый безымянный старик, да? По ноге, да? Когда были в покойницкой? Вы знали, доктор? - Догадывался, - мягко уточнил господин Закариус. – Но ваша находка разъяснила все окончательно.