Доктор Закариус

Я ошиблась. Следующий день, который представлялся мне столь бурным и решительным, оказался по большей части наполнен унылым ожиданием. Я ждала доктора Закариуса, успевшего куда-то уйти до моего пробуждения и оставившего мне неопределенную записку – болтала с Карлом Иванычем (причем, кажется, наговорила лишнего о поручике Шатском, и прикусила язык, только поймав не по-птичьи осмысленный ответный лукавый взгляд), топила самовар, бесконечно пила чай и ждала. Потом ждала в приемной Курицына, куда доктор меня привел. Курицына не было, и помимо меня его ждали еще человек десять самого разнообразного люда. Раньше я почитала себя терпеливою, но теперь что-то сделалось со мною, и необыкновенно трудно было усидеть на месте, когда ноги хотели куда-то бежать, а голова и сердце горели нетерпением убеждать и доказывать. Я ждала, ждала и ждала, доходя до отчаяния, от которого спас меня не Курицын, так и не появившийся, но снова доктор – сменив на утомительном посту и поручив отнести письмо в крепость, к полицейскому офицеру, фамилия которого мне ничего не говорила, но я поняла, что речь о том самом господине в статском, который меня расспрашивал о нападении. - Нужно непременно сегодня пробиться хотя бы к одному из них, - проговорил доктор Закариус тихо, наклоняясь к моему плечу, и пожал мне руку – мол, держись! - Арцыбашев – в крепости? – только спросила я. Доктор Закариус досадливо кивнул. - А Кюхлер? - На свободе, - процедил доктор сквозь зубы. – И я поутру успел сделать очень большую глупость, которая может его насторожить. Поэтому чем скорее завертится полицейская машина, поверив в нашу версию, тем лучше. Попробуйте не добиваться личной встречи, - он кивнул на конверт, - попробуйте протолкнуть письмо, напирая на срочность. До крепости я бежала, пока не захватывало дыханье, потом переходила на минуту на шаг и бежала сызнова. Фамилия жандармского чина на конверте творила чудеса, и на его кабинет мне указали в пять минут. Я вошла в отдаленное крыло казенной постройки… и снова оказалась последней в очереди. Сунулась было к самым дверям - - Мне только передать письмо! – но несколько пар рук разом оттащили меня назад. «Всем только передать письмо.» - Но это вопрос жизни, судьбы человеческой! «У всех нас вопрос жизни.» - Невинный же в каземате сидит, а виноватый, убивец, тем временем уйти может! «У всех невиноватый сидит.» - Ты жди, милая, - снизошла до меня какая-то немолодая барынька из начала очереди, укутанная так, что едва нос торчал и морщинистые щеки. – Все ждут, и ты подожди. У всех у нас тут невинные по ошибке взяты, не у одной тебя, погоди. Глядишь, к вечеру и попадешь к господину полковнику, и расскажешь беду свою. Все и обойдется. Я хотела сказать, что не за себя пришла, что мы сурьезное дело расследовали, государственной важности, но не смогла. Прямо в лицо этой женщине, которая, очевидно, пришла просительницей за сына или мужа, и тоже в руке держала какую-то грамотку, не выговорилось у меня про собор и государственную важность. Просто пошла и села на лавку у самой входной двери, на краешек, где особенно сильно дуло из щелей. Что ж за глупость сделал доктор Закариус? Попытался сам действовать на строительной площадке, без участия властей, допустил, что до лже-Бергайзена дошел слух какой-нибудь о наших открытиях? Очередь сидела недвижима. Я сочла: передо мною было одиннадцать человек, я – двенадцатая, а за мною никого. Никто ни с кем не разговаривал, каждый казался лишь пустою оболочкой человека, оставленной здесь для пустого ожидания, в то время как душа и мысль летала в иных эмпиреях. Одна тетка едва слышно молилась, глядя невидяще на образ в углу. Высокий старый поп перебирал черные четки, но губы его не двигались. Вообще в очереди преобладали женщины. Поп единственный был мужчина. Одиннадцатая передо мной была женщина с младенцем, он за все время не издал ни писка. Самое страшное то было, что очередь не двигалась. Из кабинета никто не выходил, и в него никто не входил. Сидели и сидели, даже без особого интересу к двери вроде бы. Словно не ради цели какой сидели, а само это сиденье было целью. Сунув руку в карман шубы, я нащупала круглоголового пехотинца из Митиного набора и принялась вертеть его в пальцах, чем не четки? Движенье это немного успокаивало – думаю, со стороны я смотрелась как и прочие мои соочередники, одной пустою фигуркой без мысли и чувства. С мыслью и чувством тут было долго не просидеть. Сбежавши мыслью подальше, я попыталась думать о Мите. Сначала отвлечься получалось плохо, но потом удалось. Представляла его на лодочке с государыней, и за богатой игральной доской, инкрустированной прямо на красивом круглом столике белыми и розовыми мраморными квадратами, или за завтраком – белый столик, уставленный до блеска начищенным серебром, белые сливки в серебряном молочнике, белые калачи в фарфоровой корзиночке с розами… А что, чем черт не шутит, сейчас прочтут письмо наше, и завертится полицейская машинка, и выпустят Якушева, а Бергайзена заарестуют, и прознает об том государыня, и пригласит нас с доктором к себе, чтоб поблагодарить за службу, и вполне так может статься, что я и увижу все это придуманное своими глазами… Шарах! Дверь в приемную ударила, и вся очередь подскочила, как один человек, но то была не дверь кабинета. Еще одна просительница, тринадцатая, вбежала и споткнулась об нашу очередь взглядом. Я сидела, уткнувшись глазами в пол, и поэтому первое, что заметила – что женщина в совершенно промокших от снегу атласных туфлях. Пораженная, я подняла глаза выше. Это была Нина.