Доктор Закариус

Прескучное и претягостное это, доложу я вам, занятие – стоять столбом, покуда портной кругом тебя суетится, то тут, то там поправляя, утягивая и закалывая. Я-то изо всех сил от затеи сей отбивалась, но доктор настоял – нет, говорит, всенепременно нужно новое платье, в этом зазорно к Якушеву на ассамблею явиться. Он, говорит, честь нам оказал, что пригласил на ассамблею, и кошель с деньгами прислал, с суммою немалой – так что можем себе позволить новое платье-то. Я было пробовала замять тему, на смех подняла его за слово «ассамблея» - кто ж так нынче говорит! Но доктор мне приглашение под нос сунул – «ассамблея», черным по белому. Позову, говорит, к тебе портного, чего хочешь, чтоб сотворил, то и вели ему, он мастер настоящий. - А сюртук вам тогда – тоже новый? - Это еще с чего бы? Старый чем нехорош? - Дыра на плече! - Кто не знает – и не заметит! – отговорился, в общем. Дыры и впрямь было не видно, коли не знать, заштуковано на совесть. Но вообще, если не считать нежелания менять собственный гардероб, доктор Закариус что-то уж больно суетился вокруг всего этого приема у Якушева. Нашими стараниями возвернувшийся на стройку архитектор был мне неприятен, ибо я все время держала в памяти, что прожект он украл у Арцыбашева, сидящего сейчас в каземате пред отправкою на каторгу. Хоть мы и отбили его от обвинений в убийствах, снять с него вину в приписках в расходную книгу никому было бы не под силу. А Кюхлера – увы! - не поймали. Ушел он от нас и от жандармских офицеров – заподозрил неладное и в ту же ночь еще, прежде чем письмо наше попало к полковнику, утек. Ищи его теперь! Мальчишка портновский тихонечко кольнул меня булавкой в горб. Делал он это нарочно – очень его забавляло, что на уродку шить приходится, но я виду не подала, потому что уж слишком зверски его хозяин лупил. Уколом больше, меньше – все едино это шитье платья – одно мучение. Приходило на ум, что доктор мог бы и без меня нанести визит к Якушеву, но этого он даже слышать не хотел. Карла Иваныча перед приходом портного пришлось ремешком привязать к шестку, поэтому работал мастер под хриплые вопли и брань. То, что видела я в зеркале, меня отнюдь не радовало – платье меня не то что не красило, а только еще портило, если только возможно. Высокое, в рост, зеркало портновский мальчишка притащил к нам на своем горбу, получив леща – едва сгрузил его на пол – за то, что где-то там дорОгой чуть зеркалом об угол дома не приложил. В зеркале я и увидела лицо возвернувшегося с улицы доктора. Такое лицо, что я сразу про платье позабыла, дернулась, наживленные швы разъехались, булавки дождем посыпались – что? - Варенька, - тихо проговорил доктор, глядя пристально мне прямо в глаза, - Арцыбашев нынче ночью в камере удавился. * Смотрела я на Якушева, смотрела – нет, не могу, ненавижу, и все. Стоит перед глазами чеканный профиль погубленного им молодого секретаря, которого он обокрал, бледное гордое лицо Нины, и до того досада берет, что этакую дрянь мы из тюрьмы выпустили и ко двору вернули! Должно быть, на лице моем прямо все это и прочитывалось, потому что доктор, стоявший за моим вздернутым лилового шелка плечом и чуть сбоку, зашептал: - Зато он введет нас с вами в совсем другое общество. Не покраденные с веревки солдатские рубахи теперь будем искать, а бриллиантовые государынины сережки, ну! А там и до особых дел недалеко. - Ненавижу, - тихо, одними губами, пожаловалась я. – Жизнь Арцыбашеву загубил. - А господин Арцыбашев - на вашу покушался, забыли? Если б не поручик Шатский, вас бы сейчас и на свете не было, - напомнил доктор вполголоса. Я шмыгнула носом. Все равно нас никто не видит. Мы стояли ряду в третьем гостей (были, впрочем, еще четвертый и пятый), но это меня как раз устраивало. При входе в дом я насмотрелась на свое отражение в огромном зеркале в золоченой раме, хоть плачь, во как насмотрелась. Ничего конечно никакой портной с моим плечом поделать не мог, поэтому он попытался его замаскировать громадным тряпичным букетом. Верх сего украшательства приходился вровень с моей макушкою, и казалось, что на плече моем сидит огромная райская птица многоцветная. С тем же успехом можно было взять с собою Карла Иваныча – хоть бы на людей посмотрел и себя показал, развеялся. На голове у меня было начесано нечто из моих же собственных волос и украшено все теми же матерчатыми цветочками. Доктор Закариус однако же перед выходом обозрел это безобразие с удовлетворением и даже заметил, что «кажется, вышло по моде». Я не стала язвить, что его парик был по моде назад тому лет пятнадцать. Якушев ходил от гостя к гостю, важный, как чучело крысы. Весь он оказался сухонький, сморщенный и очень самодовольный. Нас приветствовал: - Мои спасители! – мне склонился к руке, но не поцеловал, а так, для виду. И доктору что-то такое кричал, работая на публику – мол, батюшка ты мой, жизнью и честью я тебе обязан, и тому подобное. Я подивилась, как оно у Шатского выходило искренно, а у этого – нарочито. На его «чем смогу отплатить» доктор Закариус ответил витиевато, но совершенно конкретно – мол, всегда рады служить интересам государства и справедливости, так что вы уж нас не позабудьте, коли какое объявится дело, - и сделал после жест быстрый, вздевши вверх палец, так что все – и Якушев тоже, конечно, - верно поняли: дело там, в верхах, а не просто дело. На этом наша аудиенция по сути окончилась, и все, что мне оставалось, это бесцельно слоняться по раззолоченным комнатам. Прием был устроен с размахом: в одной танцовали, в другой сплетничали, в третьей накрыт был обильный стол. Мне хотелось пить, но подойти к столу я робела. Доктор Закариус исчез куда-то. В следующей комнате наткнулась на милующуюся парочку, шарахнулась от нее дальше – и попала в комнату тоже ярко освещенную, но куда не забрел еще никто из гостей. Хотя поначалу мне послышался в ней какой-то звук, я заозиралась даже – но нет, никого тут не было, просто, видимо, от ветра окошко распахнулось и толкнуло маленький легконогий столик. Окошко я закрыла – в тонком шелке мне сразу сделалось на сквозняке зябко, а столик подняла и поставила у стенки. Занятно, он оказался почти таким, как в моих мечтах о Митином житье-бытье у государыни – с ровными плиточками игральной доски сверху, только не каменными, а из черного и красного дерева. Под угол шкафа закатилась одна фигурка - всадник. Я подняла его и поставила на доску. Больше на полу ничего не было. Где ж прочие фигуры? Наверное, напрасно я в мыслях сочла все это за одно событие. Не столик с фигурами опрокинулся, а просто столик, пустой. А фигурку обронили раньше, когда все их в какую-нибудь коробку убирали. Только теперь я заметила, что полукруглая комната полна диковин: посредине на резной колонке стояла под стеклом модель какого-то чуднОго здания с башнями, вырезанная из дерева, по двум углам железные начищенные латы, с потолка свешивалась клетка с чучелом яркого попугая (памятуя первую встречу с Карлом Иванычем, я с пристрастием рассматривала птицу, но нет, она наверное было неживая), а стены украшали не картины, но собранные в рамы всевозможные вещицы – в одной целый ворох разноцветных перьев от неведомых птиц, в другой – карнавальные личины, и одна, посреди, до того страшная, чисто черт с рогами. Черти мне сегодня мерещились с самого утра, и опять кольнуло в сердце – «будет четвёрта»… Но я уже знала, где черт, обещанный старым юродом. Он вот тут, пониже тряпичного букета, в самой груди моей утеснился. Дотронулась снова – нет, никуда не делся, сидит. Похоже, так мне с ним теперь и вековать. Ладно, пора и честь знать. Авось можем мы уже откланяться, отбыли свою повинность у знатного покровителя? Только надобно сначала доктора сыскать. Я проскользнула соседнюю комнату (парочка уж улепетнула), еще другую, потом курительную, потом ту, где накрытый стол – пристально вглядываясь в гостей, но тщетно, и вошла в танцевальную залу. И что бы вы думали – первое, что бросилось мне в глаза – господин Закариус, ведущий в полонезе нарядно одетую молодую даму. В его-то годы!