Доктор Закариус

Перво-наперво я подумала отчего-то про Арцыбашева. Это была глупость, Арцыбашев умер, о чем знала и я, и доктор, и Нина, но одной короткой фразой из записки меня так проняло, что я готова была бежать на помощь неизвестному в каторге страдальцу хоть сейчас же. Я так впечатлилась прочитанным, что чуть не упустила удобный момент: музыкантша, окончив пиеску, встала из-за инструмента, и вдруг один нотный листок от поднятого ее юбками ветра спланировал на пол, прямо к моим ногам. Я поскорее присела, листочек подобрала – и с поклоном ей возвернула. Надо отдать ей должное – в лице ее ничего не поменялось, ни мускул ни дрогнул, когда она ощутила под листком в руке своей свернутую бумажку. Не удалось мне приметить, и куда она положила ее, и в какой миг прочла (и прочла ли!) – по крайней мере, к доктору Закариуса она более не приближалась и партикулярных бесед с ним не заводила. Мне было страх как интересно, кто ж она, эта дама в желтом (в общем шуме представлений я никого, кроме хозяйки, имен не запомнила), но я быстро придумала, как разузнать. Завела беседу с самой молодой из моего «кружка» слушательниц, которая слегка скучала, да и посетовала на плохую память на имена – она мне всех и перечислила. Итак, дама в желтом звалась госпожой Протасовой, по имени Варварой Васильевной, супругою графа Протасова. То, что она оказалась моей тезкою, было мне неприятно. - Удалось? – вот был первый и единственный вопрос, заданный мне доктором, едва мы вышли на черную улицу из освещенного подъезда дома Корсаковой. - Да, - сказала я. – А вы не заметили? Когда она ноты уронила. - Спасибо, - сказал доктор вдруг, и голос у него почему-то дрогнул. – Теперь ждать остается и фортуну ловить в других палестинах, авось попадется в наши сети! Фортуна или графиня Протасова? – вертелось у меня на языке, но я смолчала. Я оказалась в положенье предвусмысленном: мне до смерти хотелось узнать, о ком речь в записке, но и признаваться, что я ее прочла, не хотелось. Вдруг я сообразила, и спросила самое простое и очевидное: - А что вы к ней писали? Доктор Закариус внимательно на меня глянул и усмехнулся. - Положим, как вы передали письмо – я не видел, но как читали – отлично разглядел. Будет вам прикидываться, Варвара Дмитриевна! На такое я не нашлась что ответить и весь остаток пути прошел в молчании. Я была уверена, что доктор Закариус стоял спиною ко мне все те несколько мгновений, что я потратила на подглядывание в свернутый листок, однако поди ж ты! Не Корсакова же ему сказала? Или могла? Она-то как раз была ко мне лицом. А не то я сама себя выдала, слишком большою паузой перед вопросом о содержании послания? Так или иначе, поставленная на место, я более не решалась ни о чем спросить. Упреков не было, - стало быть, господин Закариус не считал, что я вовсе не должна даже краешком догадываться о содержании. Однако ж не было и разъяснений – отчего? Напрашивался ответ, что записка не касалась до работы, а токмо до личных дел. Кстати вдруг дошло до меня, что записку доктор заготовил заранее и принес с собою из дому – у Корсаковой он чернил не спрашивал и ничего не писал. Дома Карл Иванович встретил меня, как всегда, радостным «Варвара, повтори», чем заронил еще одну крупицу для размышлений. При первой моей встрече с вороном, помнится, доктор обмолвился – ты, мол, не ленись, потому как умеешь имя «Варвара» говорить. И вот - письмо к госпоже Протасовой, которую тоже зовут Варварою, и дело явно личное. Только в чем оно состоит? Дни потекли по-прежнему – письма, на которые мы давали более или менее уклончивые ответы, приглашения, от которых более или менее обоснованно отказывались, среди них еще два, на которые мы ответили согласием – и посетили еще два дома, также богатых и знатных, поставленных на широкую ногу. Я глядела зорко, но ни в одном из них госпожи Протасовой среди гостей не мелькнуло. Оба раза доктор Закариус сызнова сдерживал свое слово насчет трезвости и воздержанности, так что на этот счет я расслабилась, а еще - немножко начала привыкать к жадному вниманию гостей – не к моей персоне, а к рассказываемым мною небылицам. Поскольку почтовый ящик тоже проверяла я, могу утверждать с уверенностью, что и с почтой ответа от графини Протасовой не приходило. Доктора это, кажется, заботило, потому что неделю, считая с передачи записки, он мрачнел день ото дня, опосля чего напился в стельку, не выходя из дому, одному богу ведомо, чем. Обнаружилось это вдруг: когда я позвала его чай пить, он вышел придерживаясь за косяк и притолоку. Взгляд его был мутен. - Вот скажи мне, - изрек он мрачно и уселся в кресло, великолепно ловким движением смахивая стакан кипятку со стола и не обращая на брызги и дребезги ни малейшего внимания (воистину пьяных бог бережет! Хоть бы одна капля на самого попала!), - скажи мне, как жжженщина. Почему все бабы неверные, а? Одно только меня остановило от того, чтобы плюнуть да уйти к себе – нежелание его оставлять в такой кондиции наедине с кипящим самоваром. Нехорошая мысль воспользоваться его слабостью, чтобы кой-что прояснить, шевельнулась у меня в голове. Спросить, что ли – «это вы о Протасовой?» - авось с пьяных глаз все мне и выложит. Но меня что-то в честность потянуло, я возьми да и ляпни: - Вы про то, что я в записку подглядела? То не неверность, а любопытство, ничего больше. Любопытной Варваре, сами знаете, на базаре нос оторвали – это про меня. Он отмел мой вопрос еще одним широким жестом (на сей раз я была начеку, и второй стакан удалось сберечь). - Не об тебе разговор, - грассирование его кажется усилилось. - А о ком? – решилась я. Но он покачал нетвердо головой и уронил ее лбом на растопыренные пальцы. - Не отвечает, а? – донеслось глухо. - Протасова? – спросила я, бросив таиться. – Не отвечает, как видите. А вы надеялись? Долго от него не было ни слова, но потом я разобрала что-то невнятное, навроде кашля или всхлипа. - Что? Что? – спросила я, склоняясь с нему. Он ничего не отвечал, только поднял лицо, и оно залито было злыми пьяными слезами. На секунду я растерялась. Доктор был мне противен и жалок, но жалок, наверное, больше, поскольку на сей раз я ощущала в нем скрытое горе, бывшее веской причиною для подобной слабости. Мне не больно-то приходилось иметь дело с пьяными, зато с дурачками неразумными – сколь угодно. Разница-то, пожалуй, и невелика? Я присела на корточки подле него, принялась гладить безвольно свесившуюся руку, растирать сведенные плечи, приговаривая почти бездумно: ничего, ничего, шшш, все будет хорошо, она напишет, она ответит, она решится, а коли не ответит, мы сами придумаем, как без нее, мы его спасем, мы ему поможем… - и так далее, на ту же тему, потому что и так было ясно мне из записки лишь одно, что дело тут в страдающем на каторге человеке, не в Протасовой. Наверное не в ней. Я нашла верный тон, потому что он явственно утишился. Утер мокрое лицо рукавом, тут я ему и стакан чаю пододвинула, и сахару кусок, и вчерашних баранок. Чай он осушил один глотком, а баранку принялся скармливать Карлу Иванычу (который, конечно, был тут как тут, как же без него!) При этом доктор с пьяной нежностью оглаживал птицу по крыльям, почесывал ей шею - словно передавал ту ласку, которая от меня доставалась его руке и плечу. Он принялся втолковывать мне, что ворон – птица премудрая, и что его можно не только словам научить, но и хитрым трюкам, если учить с птенца, а потом заключил, что крыла суть особливое божье расположение к птицам. - Токмо птицы их имеют… и ангелы! Вот ангелы еще, навроде тебя. Тебе дядя твой не сказывал, что ты ангел? Как же, озлилась я, что ни день, то напоминал, а крылья у меня в горбу сложены, ага. - Вот мы тебя за Жоржа моего выдадим, а? Нравится он тебе? Скажи, хорош парень, все девки от него без ума, а я так сделаю, что только твой будет! Я не сразу поняла, что он имеет в виду поручика Шатского. А когда поняла – разозлилась вовсе. - Недобрый вы человек, господин Закариус. Мое дело привычное, но право слово, будь вы сейчас тверезый, так по щекам бы вам и надавала. Коли чай допили, а баранку только раскрошить сумели – ступайте-ка спать, и пока не проспитесь, видеть вас не хочу!