Доктор Закариус

Поначалу повеление навестить поручика Шатского меня страх как обрадовало. Я будто на крылах слетела почти до самого повороту на Сенную, - и приостановилась, заробела. Вспомнила первую нашу встречу, в нумерах, и то, что виделось тогда забавным недоразумением, теперь вдруг меня бросило в краску. Стыдобища-то какая, что я себе позволила, к незнакомому мужчине, едва одетому, в комнату вломиться, без извинений и угрызений совести! Нипочем сейчас такого бы не попустила. Почему-то ужасным ужасом казалась мне нынче именно необходимость оказаться в той же комнате. Быть может, мне повезет, я встречу Георгия Иваныча на улице, и подниматься к нему не придется? Загадала – лучше б не загадывала, потому что сбылось, да не так, как чаялось. Завернувши за угол, я ахнуть не успела, сразу влетела в трех людей, беседовавших на тротуаре подле немецкой булошной. Поручик Шатский был одним из беседующих, а прочие две были дамы. - Варвара Дмитриевна! – воскликнул поручик при виде меня. – Вот так штука, весь мой цветник в сборе! – и к ручке приложился. Про цветник, это он, по-моему, зря ляпнул. Дамы смотрели на меня настороженно, без особой приязни. Одна из них, с более резкими чертами лица, отчего-то сразу понравилась мне своими умными грустными глазами, словно у взглядывающего на хозяина верного пса. Вторая же, у которой из-под щегольской меховой шапочки выбивались совершенно ангельского цвета локоны, точно так же быстро и резко не понравилась. Она надула губки, устремила бирюзовый взгляд на поручика и проговорила: - Жорж, представьте же нас! Георгий Иванович спохватился и представил. Меня назвал «девицею Сухаревой, помощницей господина Закариуса, моего славного спасителя», и вообще всячески отводил внимание от моей персоны в сторону доктора, а ее поименовал «моя добрая знакомая Ирина Михайловна Изотова». Мне сразу вспомнилась Irène, о которой поручик раз с доктором толковал как об своей невесте. Вторая же дама вовсе представления почему-то не удостоилась. Я поклонилась им общим неглубоким поклоном, и вдруг поняла, по небрежному ответному движенью Изотовой и по старательному приседанию второй, что то и не дама вовсе – так, видать, какая-то приживалка белокурой красавицы, следующая за ней с обязанностью прислуги. Вон у ней и шубейка будто с чужого плеча, и ботиночки худые, несерьезные, каши просят. - Проводите же меня домой, поручик, - проворковала Irène, отворачиваясь от меня, и прибавила по-французски своей спутнице – «rentrons, Eugene». К чести поручика, он задержался под этаким напором на достаточный миг, чтобы спросить у меня: - Вас доктор ко мне? Важное дело? – и глазами просигналил через плечо Изотовой, что да, важное. - Чрезвычайно! – с жаром воскликнула я. – Сурьезное дело расследуется, касаемое знатной особы, и по разумению доктора, только вы можете нам многие сведения недостающие сообщить. - Непременно дождитесь меня, и я все что знаю вам предоставлю, а коли потребуется, запишу для доктора, - поручик был увлекаем вперед по улице с силою, которой он не мог противостоять, и последние слова ему пришлось почти выкрикнуть. Мне сделалось смешно и жалко его, а к тому же ясно, что ждать, возможно, придется долго – от него потребуется всенепременное словом и делом полное отрицание какого бы то ни было поспешанья ко мне, а это займет много времени. Но он обернулся не более чем за полчаса – вероятно, расстояние было совсем смехотворным, что-нибудь в соседней улице. Мы поднялись в небольшую гостиную (слава Богу, он квартировал в двух комнатах), Шатский согнал с оттоманки заспанного денщика, и тут же снова с виноватым видом сунулся целовать мне руку. В свете его неловкости мое смущение показалось мне вовсе крошечным и поспешно развеялось. Тут ему надо было помогать, не об себе думать. Я поскорее взяла разговор в свои руки, и, ни словом не поминая обеих дам, сразу перешла к делу. - Ильинский Матвей Петрович, - назвала я. – Знаете такого господина? - Как же! – благодарно подхватил поручик, - Мотька Ильинский! Душа человек! Служили с ним бок о бок, сначала в Кумыкском походе, а потом и в Переславце. - Расскажите мне все о нем, пожалуйста, это чрезвычайно важно. - Он ведь ничего не наделал? – запоздало спохватился Шатский. – Или… - По крайней мере, он жив-здоров, нынче утром прислал господину Закариусу приглашение нанести ему визит по случаю возвращения из-за границы, - успокоила я его. – На водах был, с супругою. Большего, простите, сейчас сказать не могу, сама не понимаю еще. Просто расскажите, что знаете. Он сделался серьезен, как отвечающий урок школьник, потер переносицу, зачем-то встал, снова сел, сложил ладони на коленях и начал: - Мы с ним вместе прослужили не очень долго – чуть больше года, много два, пересекались частенько. Не то чтоб друзья крепкие были, а так… Он постарше, и порядком, годов на десяток, но его все звали Мотькой, и я заодно со всеми. Пил залихватски! Ой как пиииил! Всех нас мог перепить. И на выдумки неистощимый человек. Однако, помню, что ловил себя пару раз на мысли, не мысли даже, так, чувстве мимолетном, – что, мол, гуляем нынче? Гуляем, да вон и Мотька здесь, стало быть, ничего плохого не случится. Какой-нибудь, разумею, драки или еще чего эдакого… за гранью законности. - И действительно в его присутствии ничего дурного никогда не случалось? – полюбопытствовала я. - Выходит, так… Сейчас вот припоминаю – да, взаправду так! Вроде и выпито бывало немало, и сам он первейшим заводилой в разгульной жизни выступал, ан кончалось все тихо-мирно. - Почему? - Не задумывался, признаться! Но вот вы спросили – и кажется, теперь вижу. Первейшие беды от пьянки, они с чего возникают? С того, что у человека пьяного супротив него же трезвого характер меняется – и ведь нет чтоб в лучшую сторону! Шутки из забавных становятся злы и обидны, манеры дурны, тут тебе и до драки недалеко, али до дуэли, а Ильинский – он никогда и ни с кем не дрался. Ни он никого не вызывал, ни его никто, а все потому, что шутил он необидно, что трезвый, что пьяный. Вот ни разу не припомню, чтоб злое слово человеку сказал. Притом шутил остро, самый записной был у нас по части шуток! И во хмелю таким же оставался – ну может малость шумней делался, а так все тот же. Слово бросал метко, а бил небольно. Поскольку ж он и постарше нас был, и вроде как верховодил, с его участием все мирно и обходилось – будто остальные ему начинали подражать и тоже коли друг друга и задирали, то без злобы. Опять же, у меня особая причина Мотьку Ильинского любить, - продолжал поручик, сжимая руку у ворота. – Когда меня в растрате обвинили, он один из немногих остался, кто мне поверил. Не Егор это учинил, говорит, не верю, и вся недолга. Вроде и причин у него к тому не было, мы с ним, повторюсь, в закадычных друзьях отроду не ходили, и так-то меня это за душу забрало, доверие его!.. - Хороший человек, – полувопросительно проговорила я. Мне сделалось до того интересно, что я будто даже позабыла, что говорю с Георгием Иванычем, и куда больше его персоны стала меня заниматься персона Ильинского. Что-то он скажет о нем дальше? – А каков он? Можете лицо, фигуру описать? - Высоченный и тощий – был об ту пору. Может, обженившись, растолстел, бог весть. Выше даже доктора Закариуса. А волосы – такого оттенку, какой бывает только у малых детей, светлые-светлые, будто льняные. Глаза при том темные, большая редкость. Словом, знаменательная фигура, не спутаешь. - Красавец, выходит? - Красавец? Воля ваша, Варвара Дмитриевна, я в этом не силен, в мужской красе. Нос один, уха два - не урод, вроде, и на том спасибо. Такого, чтоб бабы на него особенно вешались, не припомню. И метресок он заводить вроде не заводил, то есть, разумею, постоянных, так-то в смысле чтоб наведаться в веселый дом, это он не хуже нас всех… - тут Шатский закашлялся. - Говорите-говорите, - сурово сказала я. – Будто с доктором Закариусом. Меня нечего стесняться, я для вас сейчас заместо него. - Ага, - Шатский еще раз прочистил горло. – Но, я так тогда полагал, насчет метресок, оно ему было без интересу, потому как он жениться вот-вот собирался – то есть натурально, сколько его помню, все время вкруг него вились разговоры «А Мотька-то у нас скоро женится!», и все шутки были на одну неизменную тему. - Над ним из-за этого шутили? - И над ним – мол, богатую невесту ухватил, по расчету, ради имения да годового доходу, сам-то он был не из состоятельных, в кармане вошь на аркане. Еще при любом удобном случае все начинали грозиться отписать его Катерине об поведении ее суженого, ну и в таком роде прочее. Но и он шутил на ту же тему охотно. Невеста, как помню, ему часто писала, не реже чем в неделю раз, и он устраивал из получения этого письмеца целое представление. Бывало, зачитывал будто бы нам куски из писем – думаю, на ходу сочинял, хоть имел листок в руке. Такое порой читал, обхохочешься! Сейчас уж не упомню – вроде как она у него завзятая охотница, ходит как заправский егерь с ружьем на крупного зверя, и то соседскую корову завалит метким выстрелом, а то самому соседу в задницу дробью, ну и другое всякое, эх! – Шатский даже покачал головой, не то удивляясь, какие подробности сохранила память, не то отдавая должное себе-тогдашнему и дружеским проделкам. – На медведя с рогатиной ходила!.. Такая вот невеста. - Вы ее видели? Были на свадьбе у Ильинского? - Не довелось: нас всем полком аккурат после его отставки в Энск загнали, оттуда не наездишься. Никто из наших и не был. Но мы ему подарок отправили – невесте туфельки, а ему пару игристого, так в письме написали, - поручик с удовольствием рассмеялся воспоминанию. – Заместо туфелек была пара валенок агромадного размеру, еле достали, а в каждый мы втиснули по бутыли самогона! Это тоже от его шутки все шло – он в одном письме, до отъезда, просил невесту прислать след любимой ножки, чтоб целовать, изнывая в карауле, она и прислала – отпечаток грязной босой лапищи в четверть сажени длиною, не меньше, вот провалиться мне на этом месте! Мы со смеху помирали, когда Мотькин черед был в караул идти – не забудь, кричим, след любимой ножки! - А портретов она не присылала? - Как же-с, были и портретики, тоже умора. То тоща, как жердь, то кругла, как колобок, то вот тут у ей такенные стати!.. Только я так кумекаю, половину тех портретиков, ежели не все, Мотька сам рисовал, чтобы нас потешить. Он рисовал всегда отменно, две-три линии, и карикатура готовая. - То есть никакой уверенности? Высокая или маленькая, темная или светлая? Шатский развел руками. - Получается, так. Имя знали, что Катерина. Кажется, сирота она была, проживала с теткой, про эту тетку тоже много смешных подробностей было, позабылись уж. Но тетка богатая – Ильинский все поговаривал, как приберет к рукам теткино имение. - Где то имение было – не упомните, конечно? – спросила я на всякий случай. - Отчего ж? Помню – под Тверью, к югу чуть отъехав, и называлось, что Мотьку завсегда восторгало, Ильинка. Он говаривал, что прям ему судьбой та Ильинка предназначена. Вот фамилию теткину не упомню, простите. - Все равно большая удача, что вы название вспомнили, - на это я, признаться, и рассчитывать не могла. – Больше вы его никогда не видели, как уехал? - Никогда; и не писал он, вроде бы, никому. Что-то общее черкнул в ответ на наш шутливый подарок, да на том и все. Я задумалась. Образ неведомого мне Ильинского и складывался, и не складывался у меня в голове. Наверняка я уверилась лишь, что в Матвее Петровиче было изрядно актерства – а значит, в глубинах, с изнанки того актерства, могло таиться что угодно иное. Шатский, кажется, исчерпал все, что мог сказать сам, но терпеливо ждал моих вопросов. - А как вы полагаете, Георгий Иванович, – Ильинский военный службой тяготился? Отставку предвкушал, торопил? – спросила я. - Женитьбу, по всему, точно торопил. Что ж до военной службы… Пошел он на нее конечно не вполне по своей воле, по бедности, куда еще деваться молодому человеку родовитому, да без гроша в кармане, но у нас не скажу, чтоб не пришелся ко двору. Молодежь ему в рот смотрела, шутки за ним повторяла. Смелости ему было не занимать – я бок о бок с ним в горячем деле попадал лишь раз, и ничего не могу сказать, он вел себя похладнокровней многих. И до чрезвычайности метко стрелял – упражнялся даже в свободные дни, упорно, часами. Мог карточное очко вслепую выбить. Хотя… Вот сейчас всплыло в памяти, хоть он нас с забавами нашими компанейскими ни разу под монастырь не подводил, сам однажды на чем-то попался, и что-то серьезно, чуть не месяц на гауптвахте. И никто так и не дознался толком, за какое прегрешение, но слух ходил, что он отказался приказ высшего чина выполнять. При мне его потом один приятель мой допытывал, Ерофеев, что ж то был за приказ, а он шуткой отделался. Жучку, говорит, полковую собаку нашу, в нос приказали поцеловать, а я брезглив и через листик только согласился, ну полковник ногами затопал и сейчас меня в арестантскую. - У него была родня? Брат? Шатский покачал головой. - Если и была, при нас не упоминал никогда. И никому, кроме своей Катерины, писем не писал. А ей постоянно писал, чуть свободная минутка.