Доктор Закариус

До Твери удалось даже и поспать в уголку почтовой кареты – в такую рань, да по зимнему времени, охотников разъезжать нашлось не много. Противу меня было одно только семейство – поп с попадьей, уж не знаю за каким интересом им в Тверь понуждилось. Между дремотой я гадала, что ж все-таки скажу неведомой тетке – Василиса тоже не смогла мне помочь с ее именем-фамилией, хоть и силилась припомнить. Она той тетки и не видала никогда, а что до писем от племянницы, иногда проходивших через ее руки, так «на то она грамоте не обученная», как она выразилась. По словам остроглазой бабы, в доме все было по-прежнему за тем исключением, что барин ее стал со своей выдаваемой за законную супругу девкой «поругиваться». Кроме того, от одной из горничных были получены Василисой достоверные сведения, что Матвей Петрович второй день уж почивали в кабинете в креслах. Похоже, размолвка между господами была нешуточная, к тому ж наводившая на мысль о том, что подменная Катерина Никитишна обладала каким-то особым на Ильинского влиянием. Не он ее изгнал из спальни в собственном дому – она его. Кабы просто то была нанятая ради шутки девица, этакое нахальство ей бы с рук не сошло. Тут пахло по меньшей мере соучастием в преступлении или хотя бы пониманием оной девицею каких-то целей, преследуемых Матвеем Петровичем. Встали на очередной почтовой станции, и я очнулась ото сна. Поп с попадьей, наоборот, дружно сопели, я покосилась на остатки их снеди, разложенной на сиденье, и остро ощутила, что завтракала давным-давно, уж и воспоминаний не осталось. Выйти, спросить чаю на станции? Я нашарила узелок, подшитый под шубою, вытащила и зажала в кулаке две копейки. Аж страшно делалось от того, сколько у меня с собою денег, отродясь такой суммы в руках не держала, и все щупала узелок, даже сквозь сон – на месте ли? Доктор Закариус кажется отдал мне все что у него было, притом с такой поспешностью, будто откупился от моего присутствия. Помехой я ему, когда до Протасовой дело дошло, конечно! Только зря он так со мною, право слово. Ну сказал бы попросту – тут вот личное, ты в это, Варвара, не лезь, прошу по добру, я б и не полезла. А не то поделился бы – нешто я не помогала б? Я вздохнула этим мыслям и приуготовилась выбраться из возка, размять ноги. Попова жена тоже потянулась, зевнула, перекрестив рот, и стала глаза тереть платком. Тут дальняя дверца кареты медленно приотворилась, и в ней показалась маленькая рука, которая молниеносным движением ухватила лежащие на сиденье четверть круга колбасы, кусок краюхи, что-то еще – все одною рукою, не вру! – и в тот же миг исчезла. Я б и не поняла, что произошло, но попадья завизжала как резаная, толкнула мужа локтем со всей силы и с воплем «Грабят! Режут!» бросилась за вором вдогонку. Муж – за нею. На дворе поднялся крик, похоже, мои попутчики всполошили вмиг всю станцию. «Держи вора!» звенело в воздухе кругом кареты, и я предпочла за благо немного переждать суматоху. Вдруг открылась и тут же закрылась ближайшая ко мне дверца. Можно было, моргнув, начисто пропустить это движение, настолько малый миг оно заняло. Только что ничего не было, потом холодок по ногам пролетел, и – люди добрые, сидит противу меня, на поповском месте, мальчонка. Совсем щуплый, лет, может, шести али семи, грязный до умопомрачения, но сквозь слой грязи еще можно углядеть, что светловолосый (мне тут же вспомнился рассказ об внешности Ильинского – тоже глаза черны, а волоса белы). Смотрит на меня прямо в упор и нахальным самым образом у меня на глазах пожирает, давясь, колбасу и булку, минуту назад стянутые с сиденья. Не знаю, почему он не испугался, что я заору или за руку его ухвачу – видно, сил уж не осталось ни на что, надоело убегать. Так мы друг на друга глядели – мальчонка с ужасом, застывшим в лихорадочно блестящих глазах, я с любопытством, - и он ел. Не ел – жрал, заталкивал в себя эти жалкие объедки, так что на глазах у него выступали слезы от натуги и от сухомятки. Место-то для схрона он выбрал отличное. Кабы поп с попадьей были единственными пассажирами, никому было б и невдомек, что вор тут угрелся на их же скамье. Одет он был – одно название. Мне при взгляде на доктора-то обыкновенно делалось зябко, как он выходит на мороз в одном сюртуке, а у мальчишки в дырьях рубахи светило голое тело, что, впрочем, делалось ясно не сразу, а только как приглядишься, потому что по общей грязности оно цветом от той рубахи отличалось несильно. За стенкой кареты свистопляска начала немного утихать, видимо, поиск вора зашел в тупик. Мальчонка насторожился, дожевывая последнюю корку. - На, - я протянула ему две копейки, так и лежавшие у меня в руке. В глазах его мелькнул почему-то испуг, но он быстро схватил монеты с моей ладони, оцарапав, как дикий зверь, глянул с диким торжеством и успел, выпрыгивая из кареты вон, показать мне язык, обидным жестом похлопать себя по загривку и выкрикнуть громким шепотом – «дура кривобокая!» Я оторопела. Кажется, за последнее время я успела отвыкнуть от насмешек над моею несчастливой внешностью, то оказываясь на высокосветских приемах, где до такого никто не опускался, то просто живя бок о бок с господином Закариусом, который потрезву, пожалуй, не обращал внимание даже на то, какого я полу, не то что красавица или уродка… ну и конечно благодаря Георгию Ивановичу, который… Теперь же меня будто ударили. И ведь кто - не преступник какой-то, нами с доктором изловленный и злобу затаивший, не случайный уличный пьяница, всех прохожих костерящий без разбору, а ребенок, которому я только дурного и сделала, что на расправу его не выдала да копеечку подала из милости. Я почувствовала, что глаза мои сами собою наполняются слезами. Осыпая вора проклятьями, в возок вернулись мои попутчики, но у меня не было сил с ними поддерживать беседу. Я опустила платок на мокрые глаза, прикрыла лицо рукою и отвернулась к окошку, будто сплю. И впрямь видимо заснула, а проснулась от голоду и от резкой новой остановки. На станции на сей раз был и самовар, и сахар, и свежие баранки, и в последний отрезок пути я отправлялась умиротворенная, потому как сытая и согревшаяся. От обиды на маленького вора и следа не осталось, даже и примеси досады. Жалко его, и все тут. Глупый и озлобленный на весь мир. А в общем и целом – забавное происшествие, и ничего больше. Будет, что доктору рассказать, - на тот случай, ежели ничего нужного не узнаю, конечно. Высадили меня на окраине, еще почитай до въезда в город, я приготовилась к долгому пути – и чуть с разбегу городок насквозь не пролетела. Тьфу ты, одно название! Деревня деревней, а каменных домов – одна улица да главная площадь. Правда, еще пойди попади туда! Приехал-то возок в Заволжье, а мне надобно было на другой берег. Я туда, сюда, а моста нету. Как бы мне, спрашиваю бабу одну на берегу у проруби, перебраться? А вон, говорит, вишь, девка, где все идут? Так и ты иди, не боись. Мост? Мост есть, говорит, ага, как не быть. Летом. На плотах его наводят. А зимой он на что-от? Зимой тебе лед за мост послужит. Ну, перебралась, перекрестимшись. Спервоначалу пужалась, ногой каждый шаг прощупывала, а потом гляжу, все идут, как ни в чем не бывало, и толще меня есть, и тяжельше, и с телегами. Ну и ничего. Перешла. Улица главная в Твери, правда, оказалось солидна. По домам и за столицу принять можно. Есть такие дворцы, что постучаться страшно, я даже забеспокоилась, стала в бумажку с адресом вглядываться – да по счастью, оказалось мне дальше. Изба, не дворец – но изба хорошая, крепкая с виду, только некрашеная, и оттого черным-черная вся, будто погорелая. В окнах вроде бы огонек теплится. Я и постучала скорее. Отворила мне женщина. Старуха? Пожалуй что, во всяком случае, доктора Закариуса точно постарше будет. Нос у ней крюком, морщины, на голове черный плат – вот точь-в-точь Баба-Яга, которой няньки малых детей стращают, только спина прямая да нога не костяная. Конечно, меня в детстве никто сказками не тешил, только дядюшкины дочки любили меня пугать тем, что от своей Петровны узнавали. Но я не больно-то боялась, может, оттого, что поутру да при свете оно уж все не так, как с вечера, а может, оттого, что Петровна меня жалела, сама к дядиным дочкам спешит, а мне нет-нет да яблочка или калача сунет, и вроде как для меня по малолетству выходило, что я с той Бабой-Ягой заодно, и меня она не обидит. Словом, гляжу на хозяйку, и мне не страшно, только любопытно. Поклонилась, и скорее письмо от господина Закариуса подаю. Он что-то уж больно таинственности напустил вокруг личности хозяев дома, куда определил меня ночевать. Именем моим, говорит, там особо не размахивай, да и вообще больше помалкивай. Письмо вот подашь, тебя и приютят на одну ночку, не откажут. А разговаривать тебе там не об чем. Притом письмо, на меня покосясь, накрепко запечатал, да я успела углядеть, что кроме записки, сунул туда пятирублевую, из чего заключила, что едва ли речь о близком друге али благодарном ему за что-то человеке навроде Шатского. Тут скорее деловые отношения, денежные. Старуха меня с ног до головы осмотрела, потом все так же молча приняла из моей руки письмо и распечатала. Деньги сразу вытащила и куда-то в глубины своего черного наряда препроводила, были и нету. На улице уже смеркалось, но она вперила взгляд в строки записки, и вроде что-то разбирала. Читала она долго, я устала стоять перед нею (дверь она за своей спиной закрыла плотно, чтоб избу не выхолодить). Наконец, сказала, кивая на письмо: - В столицах, значит, обретается. Ну-ну. И как я погляжу, как был трусом, так и остался. Голос у нее был красивый, звучный. Молодой.