Доктор Закариус

До Ильинки оказалось так близко, что я не успела пожалеть, что у Михеева сыскалась лишь открытая телега. Ничуть не озябла по дороге. Придумывать, как вернусь, тоже пока не стала – чего уж там, небось и среди здешних мужичков охотники заработать найдутся. А нет – так пешком добреду, не развалюсь. Барский дом был невелик, и от деревни стоял почти не наособицу, избы лепились чуть не к стенам его. И кругом – тишинааа… Такая тишина, что я была благодарна вороне, вдруг начавшей надсадно прочищать горло на коньке ближайшей крыши. Мне пришло в голову, что, пожалуй, я приехала рановато – вредная Мавра разбудила меня чуть свет, домчали мы мигом, и престарелая барыня вполне еще может почивать и совсем не обрадуется, коли я ее разбужу. Но делать нечего, я пошла по узкой пробитой в снегу дорожке к грязно-белому господскому дому. Сугробы тут, похоже, расчищать было не принято, довольствовались тропкой. Одинокий санный след тянулся по краю запорошенной луговины куда-то за усадебный дом и там пропадал. Я несмело поднялась по короткой лесенке на крыльцо, двускатное на старинный манер, и остановилась. Постучать? Но тут приоткрылась нижняя дверца под крыльцом, и оттуда выскользнула простоволосая девушка, кое-как одетая, в огромных валенках, и намерилась выбивать на снегу половичок. Я окликнула ее, представилась, упомянула Мавру – и через пять минут, скинув шубу в прихожей, уже поднималась в покои барыни Анны Кондратьевны (выяснилось, что та давным-давно поднялась - у ней бессонница). Старая барыня сидела в глубоких вольтеровских креслах, одетая по моде прошедшей эпохи – таких старух я видывала только на закопченных портретах в Лавреновском. Чепец с пеной оборок, в которых утопало лицо, набеленное и нарумяненное в тщетной трогательной попытке удержать исчезнувшую красу. Руки в длинных кружевных манжетах мелко тряслись на коленях тщедушной фигурки. В комнате царил торжественный полумрак, тяжелые темные шторы были задернуты, и только узкий лучик света пробивался в том месте, где они соприкасались. Анна Кондратьевна была слепа, ей вообще свету не было нужно. Я произнесла довольно длинный приветственный монолог, не забыв назвать себя, пожелать всевозможных благ, осведомиться о здоровье, передать приветы и поклоны от Мавры и – сразу намеком на будущую беседу – от столичной родни, и провозгласить явление горшочка с притираньем. Уф, аж выдохлась говорить. Старуха в кресле склонила голову набок и отвечала: - Ась? Слепая, да еще и глухая! Мне сделалось досадно. Я подошла еще на пару шагов и прокричала ей прямо в ухо: - Варвара Сухарева я! От Мавры, травницы! Она вам притиранье для спины шлет! - Зачем орешь-то так, прости господи, - сморщилась старуха. – Я, чай, не глухая. Слава богу, она и впрямь оказалась не глуха – уже потом я сообразила, что, должно быть, все-таки разбудила ее своим появлением, и первых моих слов она не разобрала спросонок. Но дальнейшая беседа потекла куда как ловчее. Она с удовольствием приняла горшочек, для виду слабым голосом покликала какую-то девку, чтоб та со мной расплатилась, и явственно осталась очень довольна тем, что платить не понуждится (как бы в следующий раз у Мавры не возникло с этим проблем, мелькнуло у меня в голове – не без доли злорадства. Ничего, сама разберется!) Забрав лекарство из моих рук и спрятав его куда-то себе за спину, старуха велела мне нагнуться пониже и ощупала сухими и колючими кончиками пальцев все мое лицо. Пахло от нее мятными пастилками, старой лежалой тканью, немного сыростью и еще чем-то пряным. - А ничего, красивая ты девка, - прокомментировала наконец, выпуская мой подбородок. Я только вздохнула про себя – эх, не там щупали, Анна Кондратьевна. Повисло молчание, и мне показалось, что старуха стала как-то клониться в кресле, вроде бы задремывая. Этого нельзя было допускать. - Привет вам от племянницы вашей, Катерины Никитишны, - громко проговорила я, решаясь. - Али ты с ней знаешься? – старуха встряхнулась и вдруг явственно рассвирепела. – А коли знаешься, так скажи ей, что негоже родню-то забывать. С курортов своих модных еще хоть писала, в месяц две строчки, а сейчас и вовсе забросила меня, старуху. День пути! Ты возьми да не поленись приехать, так нет же! Все балы, поди, все с этим своим шутом вертлявым разъезжает!.. - Это вы про Матвея Петровича? – удивилась я. - А то про кого? У меня слава богу рассудок вместе с глазами не помутился, все понимаю! Моя Катька на лицо не так чтоб цесаревна, да и фигуркой не в нынешнюю моду вышла, нешто б ее такой хлыщ заради нее самой заприметил? Сам гол как сокол, ни родословной, ни клочка земли, одни шпоры, да рост, да эдакий кураж. Нееет, под мое именье он целил, теперь ждет, как бы поскорее меня схоронить! Не дождется! – с этими словами старуха скрутила выразительный кукиш и потыкала им в пространство туда и сюда. - Мне кажется, племянница вас любит, - пискнула я наугад. - Любит! – старуха фыркнула. – Наряды она любит да сережки, а больше ничего! Лишь бы в ухе брульянт поувесистей, а на остальное плевать хотела!.. А коли любит, - прибавила, смягчаясь, - так пускай приедет, навестит старуху. Коли приедет до весны – все ей отпишу, а нет, пускай не надеется, и Мотька ейный пускай не надеется, сестрам в обители все отдам. Сестры что! они бессребреницы, им для себя ничего не надобно, они бога молят, его милостью живут… Голос старухи делался все глуше, и я поняла, что она опять задремывает. В принципе, я узнала почти все, что хотела, но была еще одна вещь. Я покашляла. Фигура в глубине кресла встрепенулась. - Анна Кондратьевна, - спросила я почтительно, - а вот это у вас справа на стенке не Катерины ли Никитишны портретик? – я надеялась, что хозяйка помнит, где у ней чего висит, даже пускай и не видит. Так и вышло. - Над столом-то? Это сестрица моя покойная, Лизавета, - равнодушно отвечала старуха. – Примечательной наружности была особа, царствие ей небесное. А Катькина обличность там, в шкапу, - она махнула рукой в темный угол комнаты. - Дозволите взглянуть? – вежливо осведомилась я, но ответа не получила: старуха уже сызнова клевала носом. Тогда я не стала стесняться, подошла к шкапу. Дверцы оказались не заперты. Из ветхого шкапа резко пахнуло чем-то вроде скипидара, видимо, применяемого от древоточца. Картинок малого формату тут, на переднем плане книг, стояло несколько, но я в полумраке комнаты безошибочно вытащила небольшой портретик. Поняв, что лицо на нем разобрать могу лишь с трудом, подошла к портьере и чуточку ее сдвинула. На картинке оказалась молодая пухлая особа в розовом, с живыми и насмешливыми карими глазами. Но и вправду отнюдь не хорошенькая – особливо ее портил носик, вздернутый, как поросячий пятачок, а еще большая бородавка слева над губой. Вместо того, чтобы польстить юной девице, неизвестный художник с явным удовольствием прорисовал эту бородавку во всей отвратительности, и даже торчащий из нее жесткий волос не забыл выписать. Прическа у девушки на портрете была гладкая, оставлявшая уши почти открытыми, и вправду в каждой мочке болталось по здоровенному рубину, очень тщательно изображенному, почти выпуклому, так что хотелось дотронуться, проверить, что это не настоящий камень, а всего лишь поверхность холста. Мое нахальное изучение портрета спугнул явственный сдавленный кашель. Не из вольтеровского кресла – а вот откуда, бог весть. Может, кто по коридору мимо прошел, али служанка под дверью подслушивала, успокаивала я себя, а сама уж поскорее ставила портретик на место и шкап прикрывала. Анна Кондратьевна почивала по-прежнему, и в ее дыхание стали вплетаться всхрапы, все более громкие. Я шепотом попрощалась, не желая быть невежливой, но и будить ее не желая, и пошла к выходу. Я отлично помнила, в которую дверь входила. Но вторая, слева, чуть приоткрытая, была так близко, заглянуть в нее – одно мгновенье, а оправданье, если что, вот оно: с дверью на лестницу перепутала. И я тихонько толкнула вторую дверь, прошептав себе под нос - «любопытной Варваре…» Светлая комнатка с большим окном, размером примером с ту, в которой принимала меня только что Анна Кондратьевна, но благодаря падавшему из окна солнечному свету эта казалась просторнее и в ней как-то легче дышалось. По стенам тут были развешаны премилые картины, в основном натюрморты с букетами ярких цветов, у стены стоял небольшой клавикорд с открытыми нотами, у другой – диванчик, посреди – маленький ломберный столик с двумя стульями. С одного стула свисала забытая шаль. На столе, будто минуту назад брошенные игроками, разложены были карты. Я не знаток салонных игр, но тут и гадать не пришлось – играли не более и не менее как в дурачки. Слуги, что ли, развлекались тайком от барыни? На сукне крестиками велся меловой подсчет побед, игроки в столбцах обозначались инициалами «Т» и «С». Кто бы это были? Зачем-то я обратила внимание, что «Т» все время лидировал, «Эс» проигрывал ему примерно две игры из трех, с хорошей повторяемостью последовательности. Никакого подслушивающего, спугнувшего меня кашлем, в этой гостиной не было и в помине. Я уж хотела выйти прочь на лестницу, но тут заметила зеркало у самой двери. Не удержалась, глянула. «Красивая ты девка», прозвучало у меня в голове. Красивая? Ежели совсем на плечо скособоченное не глядеть, а только на лицо? Нет, пожалуй. Красивая – это вот Нина, скажем. А я – никакая. Кабы не мой горб, меня, думаю, люди на второй раз бы не узнавали. Обычная. Два глаза, один нос, один рот, все более-менее симметрично, да и только. Вспомнилось, как Георгий Иваныч описывал Ильинского – примерно в тех же словах. Я вздохнула и вышла из гостиной. Внизу меня уж поджидала давешняя простоволосая девка. - Уснула? – она одними глазами показала наверх. – Это уж она завсегда так, цельную ночь колобродит, а потом откушает, да и снова носом клюет. Вы уж обратно? Пойдемте, хоть чаем горячим напою перед дорогой. Это мне было на руку, от прислуги тоже можно было многое узнать. Девку звали Аксиньей, как выяснилось, с Маврой она была неплохо знакома, это именно ее обыкновенно барыня отправляла за всевозможными снадобьями к старой знахарке. Мавру девушка боялась до икоты, и смотрела на меня с каким-то священным трепетом: - А вы ейная помощница что ли будете? Я постаралась отвечать на это как можно неопределенней – и да и нет, чтоб не разочаровывать. Устроились мы в тесной кухне, выходившей окошком на задний двор. В окошко ослепительно светило низкое солнце. Где-то на дворе взоржала и затихла лошадь. Аксинья явно расположена была поболтать. - Как она нынче? – спросила. – Оченно на племянницу свою жаловалась? - Не без того, - я вздохнула. – Забывает молодежь старуху, обижает, да? - Да как вам сказать… Катерина Никитишна не часто конечно бывают, но и не то чтоб совсем про тетушку позабыли… На прошлой неделе вот-с приезжали-с, - огорошила меня Аксинья. - Как на прошлой? Что ж Анна Кондратьевна говорит, что с самого возвращения из-за границы носу не казала? Аксинья торопливым движением почесала за ухом. - Тут вить какая история, - она чуть придвинулась ко мне доверительно. – Я уж думала, совсем из ума наша благодетельница выжила!.. Катерина Никитишна-то приехали, да Анна Кондратьевна ее на порог не пустили! Кричали-с, что это обманщица, что она хоть и слепая, да не глухая, и всегда свою племянницу по голосу-от узнает, а эта мол мошенница и самозванка, и всякими словами на нее еще понесли-с… - Так она это была или не она? – я даже со стула вскочила. - Да мне ж почем знать, Варвара Митревна, голубушка? Я ж ее отродясь не видала, племянницу-то, я тута токмо с прошлого году. - Но другие слуги-то ее признали? - Да кто ж другие, голубушка, я тут одна около барыни, больше и нету никого... - растерялась Аксинья. - Ну хоть на портрет она похожа? Портретик в шкапу у Анны Кондратьевны стоит. Девица в розовом платье, тут вот рубины, в волосах роза, а вот тут прямо над губою огромная бородавка – она? - Эта вроде без бородавки была… - Аксинья опять почесала ухо. – И без розы, - прибавила, совсем повергая меня в отчаянье чего бы то ни было от нее добиться. Уточнила только, что мнимая Катерина Никитишна являлась одна, без супруга – «потому как Анна Кондратьевна уж больно господина Ильинского недолюбливают-с». Ладно, главное я от Анны Кондратьевны уже разузнала. По всему выходила Василисина правота. Портрет в основном совпадал с тем описанием молодой барыни, что дала стряпуха – разве что вот бородавку та не упоминала, но, быть может, перед свадьбою Катерина Никитишна решилась этакую некрасоту с лица удалить? Хоть и не знаю, какой цырюльник на это б осмелился, в моем понятии такая операция была куда как небезопасна. Но Василисе оно может и невдомек, что бородавка имела место, однако ж теперь, на приеме у Ильинских, надо глядеть в оба: без следа ее с лица не уберешь, непременно рубец останется. Как его не маскируй, а я наверняка примечу, есть он али нет его. Мне ужасно захотелось поскорее своими глазами поглядеть на эту Катерину Никитишну. И увижу, в четверг уже увижу – два дня всего осталось.