Доктор Закариус

Оно и неплохо, что добираться пришлось на своих двоих. За два, много три часа дойду, голову проветрю, а подумать дорогою было об чем. Что-то тревожило меня в услышанном нынче в Ильинке, но я не могла никак понять, что. В том, что поведала старуха Анна Кондратьевна, никаких несообразностей вроде как не имелось. Портретик полностью утверждал правдивость Василисы, с точностию до уродливой бородавки, вернее, ее отсутствия. Что старуха не упомянула о приезде мнимой племянницы – а с чего б ей упоминать, коли она считала сию особу никоим боком к Катерине Никитишне не относящейся? Тогда, быть может, то, что меня тревожило, средоточилось в разговоре с Аксиньей? Я стала с тщанием перебирать всю нашу с ней беседу с самого начала – и вдруг припомнила. Лошадь! Лошадь, подавшая голос на дворе, когда мы только вошли с Аксиньей в кухню. Выходит, девка врала мне на голубом глазу, когда сетовала, что ни одной завалящей лошаденки нет сейчас при доме ни в деревне, одну поп забрал, на другой мужики воск на ярмарку повезли. Да еще неискренне сочувствовала, что мне придется ноги бить весь путь до Твери, ах ты ж ехидна!.. Но, поразмыслив еще, я рассмеялась. Нет, глупости, вранье насчет лошади может быть связано с чем угодно – скажем, с неохотой предоставлять мне возничего, которого несомненно ожидало в обществе Аксиньи куда более приятное времяпрепровожденье, или с чем угодно другим. И все же она была неискренна. Бог с ней, с лошадью – но в доме точно были другие слуги, помимо Аксиньи, иначе кто ж резался в дурачки в маленькой гостиной? Не слепая же барыня, ей-же-ей. Небось своего кавалера, того самого, что пожадничала со мною отпускать, и принимала Аксинья в той комнатке тайком от барыни. «Т» и «С», вспомнилось мне некстати. И кто ж из них Аксинья? И отчего партия за ломберным столиком выглядит внезапно брошенной на незаконченном ходе, будто человек сорвался с места по внезапному окрику, Аксинья же предстала передо мною лениво выбивающей половик, то бишь за совсем несрочной работой? Объяснение можно было придумать и этому, мало ли, в конце концов, что то был за окрик и что за ним воспоследовало, но… но… Маленькая гостиная мне, если разобраться, вовсе не понравилась. На театре мне вот бывать не доводилось, но я слышала, что там нарочно ставят пред публикою всякую мебель да вешают картинки, чтобы создать впечатление, будто это жилой дом, будто актеры и есть самые жители этого дома, пьющие чай из пустых чашек понарошку. Вот и эта игра в дурачки была какая-то будто понарошечная. Будто для зрителей расставленная. Для зрительницы. Слева от дороги с мягким шорохом упала с елки снежная шапка. Я вздрогнула невольно – но нет, то был естественный звук окружающей меня природы, никого, кроме меня, не было на версту. Дорога была не больно-то хороша, но все ж проезжена, и даже довольно свеже – может, лошадка на ярмарку и отправилась прямо передо мною, и та самая, что заржала на дворе? Только кто ж это на ярмарку выезжает к полудню, интересно знать? Или поп здешний на одолженной из Ильинки кляче по окрестности разъезжает? Я нагнулась над следом и ясно увидала - он точно был тот же самый, что огибал дом, только вел в иную сторону: на правом полозе характерная засечка на краю, и когда возок чуть вилял мимо колеи, след оставался с выщерблинкой, очень отчетливый на нетронутом допрежь снежном одеяле. И это тоже ничему не противуречило, ровным счетом ничему. Потянувшись взглянуть, я оступилась из колеи и набрала в башмак снегу. Пришлось остановиться и вытряхивать, прыгая на одной ноге. Оцарапала крючком палец, - даже не ощутила на холоде боли, а красная полоска на коже выступила. Я потерла палец снегом, но полоса не убралась. Странно. Да это и не кровь вовсе, похоже, измазалась чем-то, давно, уж подсохло. Чем-то вроде… краски? Я выпрямилась посреди дороги в одном башмаке, второй в руке, и являла собой зрелище, думаю, пренелепое. Хорошо, что некому было видеть. Краска - ведь это значит… значит, что… Нет, конечно же, краска могла мне встретиться где угодно еще – на ручке дверной, на косяке, да хоть на ободе михеевской телеги, мало ли мест. Да вот скипидаром пахло только в одном. Признаюсь, я не до конца понимала, что все это может означать, и даже боялась самостоятельно, в одиночку и без доктора обдумывать следующие из моей находки выводы, просто пошла себе скорее и понесла эту мысль осторожно, как сосуд, который мог расплескаться дорогою. Авось еще успею к почтовой карете, и поздним вечером буду дома. К Мавре не зайду и денег ей не отнесу, ну что ж, придется с извинением в письме ей отослать. Не до того чтоб мешкать, один только денек у нас с доктором останется до четверга, чтоб понять, к чему все эти секреты. Лес кругом меня тем временем расступился. Застава и первые домишки показались впереди. Черный распряженный возок стоял подле полосатых столбов, помечавших въезд в город. Лошади, впрочем, топтались тут же, возница с заботою вытирал им бока от пота и поправлял что-то в упряжи. Я было вскинулась, но нет, даже и не разглядывая его полозьев, могла сказать, что возок не тот – ехавший передо мною был об одном коне, а этот одвуконь. Тот, должно быть, давно проехал. Может быть, к Мавре успею забежать, подумала я. Хотя поесть бы еще в дорогу чего прихватить, а то совсем без припасов тяжко, - это мне пришло в голову, когда возница, уже закончивший с попонами, отер ладони и вытащил из-за пазухи ржаной ломоть. Однако какой-то военный невысокого росту очень сердито ткнул его кулаком, тот поскорее сунул завтрак обратно и бросился запрягать лошадок. Суровый военный тем временем решил пройтись для моциону, но своеобразно: делает три шага вперед, ровно до шлагбаума, развернется на пятках – и три шага до возка. Потом опять. Аккурат у шлагбаума мы с ним нос к носу и оказались. - Имя, звание? – произнес он отрывисто, заступая мне путь. – Куды следуете, по какой надобности? Эвон как у них тут строго. Что-то на пути в Ильинку нас с Михеевым никто не останавливал. Приключилось что ли какое злодеяние? Я назвала себя и прибавила, что следую по частной надобности из Ильинки, где была в гостях у тамошней владелицы. - Сухарева Варвара Дмитриевна? – переспросил офицер. Я оторопело кивнула. Ни имени, ни отчества я ему не называла, только фамилию. - Егоров! Исполнять! – выкрикнул он с какой-то радостью, что ли, так мне почудилось. Вмиг откуда ни возьмись выскочил другой военный, в серой шинельке, чином пониже, а ростом повыше, и с такой внезапной силой заломил мне руку за спину, что я вскрикнула от боли. - Легче, Егоров, - офицер скривился. Меня втолкнули в возок, как-то боком, носом в пыльную, не иначе как сенной трухой набитую подушку в углу. Хватку Егоров немного ослабил, но и только. Почему-то я молчала, не задавая никаких вопросов, не протестуя. Все силы уходили на то, чтобы дышать, а также чтоб не начать голосить и судорожно дрыгать ногами, что было бы совсем уж недостойно и попросту глупо. Ехать пришлось совсем мало. Мне показалось – минут пять, не больше, а если учитывать неудобство моего положения, то, наверное, по-настоящему и того меньше. Меня вытащили из возка и препроводили в небольшое помещение, которое, пожалуй, было жандармским участком, и ничем иным быть не могло. За барьером тут сидел какой-то штатский неопределенных лет, с гусиным пером за каждым ухом, они придавали ему сходство с безумной взъерошенной птицей. - Сухарева Варвара Дмитриевна, - радостно повторил все тот же офицер. – Егоров, записывай! Егоров записывать никак не мог, потому что удерживал мои руки. Но штатский с перьями стал быстро что-то карябать еще третьим пером, взятым со стола, не трогая тех, что украшали его обличность. Может, и он был Егоровым? подумала я, подчиняясь безумности происходящего. - Вы, сударыня, шубку-то скиньте, - предложил коротенький офицер. – У нас тут тёпло. Это было не предложение, а приказ, но я его исполнить не могла. - Руки пустите, я и скину, - сказала я. Получилось хрипло. Военный Егоров пустил меня, наконец, но далеко отходить не стал, будто всерьез боялся моего побега. Я стащила с себя шубу, и он тут же принял ее на руки. - Записывай, - повторил офицер. - …и бывшее при ней имущество, кое… коие состоявшее… в… из… При этом он делал пальцами будто быстрые щупательные движения, и не успела я опомниться, как Егоров поднес своему начальнику на вытянутых руках мою жалкую шубейку, вывороченную потертой подкладкою, узелком с деньгами наружу. - Что сие? – спросил офицер, тыча в узелок пальцем, однако не прикасаясь до него и даже будто бы немного отшатываясь. Эх, плакали докторовы денежки. Без особой надежды я быстро сказала: - Это деньги. Получены мною на законных основаниях от моего начальника господина Закариуса, мастера сыска, состоящего при государынином дворе. Деньги надобны на выполнение важного секретного приказа, - и быстро прибавила по памяти, сколько именно денег, и какими билетами. - Проверим, проверим, - сказал низенький офицер. – Вот, Егоров, ты проверь. Егоров-военный (нет, верно, писарь все же носил другую фамилию), быстро подцепляя стежки пальцами, стал подпарывать узелок, а я уж видела, что стежки не мои. Поаккуратнее, но подлиннее. Даже и нитки иного цвету. Так что плакали наши денежки-то плакали, да не сейчас, а много раньше. Я опять подумала очень дурно про Аксинью, и что шубу зря оставляла без присмотру в Ильинке в господском дому. Тут последние нитки наконец поддались стальным пальцам Егорова, узелок раскрылся, и я увидела, что деньги-то в общем на первый взгляд все на месте. То есть не на первый, а на второй. Потому как на первый взгляд увидала всего только один предмет, что лежал поверх всех денег. Часы. Чужие толстые золотые часы в круглом корпусе, все усыпанные бриллиантами по какому-то вензелю, сразу видно, что страх какие дорогие. Я их никогда раньше не видела. Егоров поднял золотой кругляш в воздух, и веселые алмазные искры рассыпались по всей комнатке. Часы шли и даже с закрытою крышкой громко, на всю комнату, тикали, и я поразилась, как, во имя всего святого, могла не услыхать их по дороге. Сердце, что ли, заглушало. - Ваши? – спросил офицер с нескрываемой издевкой в голосе. Сука, Аксинья, подумала я. А вслух сказала: - Мои. Купила в Ильинке у тамошней девки, Аксиньи, она сказала, что барыня старая ей от щедрот пожаловала, а они ей ни к чему. Полста рублев отдала. - Так уж и барыня пожаловала? – скривился офицер. – Девку дворовую? Брульянтовыми часами? - Я тоже подумала, что странно. Но коли соврала, так то на ее совести. Я ж ее прямо спросила – не краденые ли. Она божилась, что никак нет. - Божилась! А я вот тебе сейчас побожусь! – перед моим носом явился увесистый кулак, заплясал, а Егоров-штатский опять быстро-быстро побежал пером по бумаге, пусть ему команды на то и не было дано. – Я тебе скажу, откудова эти часы: ты их в Ильинке украла! Нам все об тебе ведомо, - он почему-то похлопал себя по боку, хотя карманов в его мундире не имелось. - Так вы Аксинью-то спросите, - посоветовала я, отстраняясь от кулака. От него разило чесноком, словно хозяин кулака не просто тот овощ чистил и ел, но расплющивал на спор чесночные головки и спор выиграл. Мне казалось, что все это происходит не со мною, и было не столько боязно, сколько интересно, куда оно повернет. - Ты мне не указывай, кого нам и об чем спрашивать! Спрос тут знамо с кого, поскольку согласно уложению за номером… - вдруг он запнулся, словно с размаху влетел в какой-то камень преткновения, и махнул все тем же кулаком, но уже не мне: - Егоров, веди! Егоров-военный снова заломил мне руку, хорошо, что теперь другую, потому что без шубы это оказалось даже больнее, но теперь я была готова и не пикнула. Он меня четким шагом проэтапировал через коридор, где сидели какие-то не то просители, не то арестованные – все больше старики в драных тулупах. При виде меня они потупились все как один и стали смотреть в пол. Мой позорный путь окончился быстро, в просторной довольно-таки комнате, не столько широкой, сколь высокой, будто поставленной на попа, и дверь за удалившимся без единого слова Егоровым лязгнула. Комната была изнутри оштукатурена и абсолютно пуста, за исключением понятной надобности известкового ведра с крышкою и невеликой кучи соломы в углу. Под самым потолком светилось маленькое оконце. Вероятно, комната помещалась внутри пристройки, вынесенной за пределы дома, отчего тут было невероятно холодно, настолько, что с первого же мига у меня застучали зубы. Хотя, может, и не от холода, а это меня так первый испуг отпускал. Я запоздало заколотила в дверь, закричала – «Шубу верните! Отдайте шубу! Я же тут околею!» - но Егорова уже и след простыл. Я опустилась на солому, завернулась в платок, обхватила себя за плечи руками и начала беззвучно и отчаянно смеяться пополам со слезами. Говорено же неоднократно – от сумы и от тюрьмы не зарекайся! А я, видать, все ж считала, что как бы там не распорядилась мной судьба – монастырь ли, государынин ли двор или навсегда пенсион для убогих, но тюрьмы там точно не значилось. Ан вот и ошиблась. Понемногу однако мысли мои успокаивались, приходили в порядок. Мысленно повинилась даже перед Аксиньей за грубое слово – ясно было, что такое она не сама выдумала, не сумела бы. Кто-то повелел ей подложить мне будто бы украденную драгоценность, чтобы вышел повод задержать меня в Твери. Надолго ли? А до четверга, объяснила я сама себе. Кто-то очень не хочет, чтобы я своими глазами увидала госпожу Ильинскую, вот оно что.