Доктор Закариус

Хоть я и понимала, что впереди у меня двое суток безвылазного тюремного сидения, раз кто-то порешил с уверенностью не допустить меня в дом Ильинского, хоть и вроде бы успокоилась, а заняться размеренным планомерным обдумыванием произошедшего со мною, разложить новые знания по полочкам и попытаться понять весь замысел, лежащий в основании этого странного дела, никак не удавалось. Я все время сворачивала на мысль, что вот я сижу в тюрьме, принималась шарить глазами по пустым стенам и голому потолку, и никак не могла прекратить это пустопорожнее занятие. Немало способствовал такой рассеянности и терзавший меня холод. Я пыталась зарыться в солому, но сидеть на полу было едва ли не холодней, чем мерять пространство шагами, так хоть чуть согреваешься. Есть еще тоже стало ужасно хотеться. По истечении времени – часа или около того – дверь вдруг лязгнула сызнова, и моя многострадальная шуба влетела внутрь и упала у моих ног. Я поскорее подняла ее и не могла не расхохотаться с удивлением и облегчением – денежный узелок был всунут в рукав, и ни рубля в нем не тронули. Вот и брани после этого жандармов за бесчестность! Алмазных часов, впрочем, конечно не было. Удивительно, сколь скоро я осознала, отчего это сидельцы частенько сходят с ума. Вроде бы, сколько часов и дней в своей жизни я провела в одиночестве, в холоде и голоде, без возможности уйти – из того же пенсиону, и не особенно этим тяготилась. А теперь едва ли прошло три часа, да я в возке почтовом до Твери дольше добиралась, и места там всяко было меньше в разы, чем в нынешнем моем положении, а меня уже всю трясло и крутило, я готова была колотиться в стены, звать на помощь, просить о пощаде, и в любою минуту могла бы разрыдаться, дай я себе волю. Я попробовала заставить себя подремать, но не уснула. Опять-таки, в животе так урчало, что куда там уснуть. Тогда попробовала петь – с этим вот пошло лучше, голосом меня бог обделил, но тут уж не до стеснения. Потом, когда глаза в полусумраке совсем пообвыклись, нашла еще развлечение: стала по стенам читать выцарапанные кем-то до меня скабрезности и слезные признания. Да не так просто читала, а вслух громко выкрикивала, не стесняясь в выражениях. Прочту пять штук – песню спою. Перехожу к следующим пяти. За оконцем явственно стало смеркаться. Песне на десятой был принесен мне ужин – и как я ни была голодна, из странного зеленоватого варева, отдававшего тухлой селедкой, не сумела проглотить ни ложки. Только хлеба поела и воды попила. И опять за старое. Хожу, матерщину чужую выкрикиваю, деревенские песни все какие припомню дурным голосом ору. Песен, выяснилось, я маловато знала. Скоро пришлось на второй круг заходить. Тут я почувствовала, что меня стало смаривать мало-помалу. Устроила себе лежанку соломенную, зарылась в нее, как могла, и с облегчением уснула. Наутро же не поняла, с чего меня так терзало вечор. В оконце попадали теплые золотые лучи, в них плясала пыль. Оставленную в плошке кашицу аккуратно подъедала мышь, до того умилительно славная, что ее хотелось погладить по бархатистой спинке, но неловким движением я ее спугнула. Долго выкликала ее снова, потом поставила плошку поближе к тому месту, куда она улепетнула, да явился Егоров, плошку забрал, обменявши на ломоть хлеба и свежую воду. Я хотела для мыши оставить корочку, но не удержалась, съела все сама. Сейчас, утром, по полочкам все тоже само разлеглось. Я видела портрет – доктор нет. Это может быть единственной причиной, почему кто-то не желает допустить меня до знакомства с той, что выдается Матвеем Петровичем за супругу. Стало быть, на портрет она не похожа. Однако рано или поздно я вернусь, и все доктору Закариусу расскажу. Так или иначе, он узнает все то, что знаю я (эх, жаль, я рисовать не обучена, ему бы показать тот портрет, а не описать!) – и мы сопоставим облик обеих дам. Но вот чего те, кто приказал Аксинье подложить мне часы, не знают – так это того… Засов лязгнул. - Давай, давай, пошел! – прикрикнул на кого-то Егоров, и в мою камеру влетел кубарем человечек, маленький и тощий. Я глянула – и немедленно узнала его. Тот самый мальчишка, вор, стянувший у попа в почтовой карете круг колбасы! Он, разумеется, узнал меня тоже. Вскочил, прижался к стенке, смотрит волчонком. Я отвернулась к окошку, чтоб его не смущать. Помолчали. Что, говорю, погорел, попался? На чем погорел-то? В ответ молчание. И я, говорю, вот погорела, как видишь. Молчание. Засадили меня сюда, друг мой любезный, говорю, обвинили в покраже брульянтовых часиков у одной барыни. Только это вранье, не трогала я ейных часиков, а нарочно мне их подбросили, чтобы я уехать до четверга не успела. Потому что я знаю большую тайну и могу одного нечестного человека вывести на чистую воду. Молчание. Тебя как звать-то, говорю? Не хочешь, не говори, говорю, буду звать тебя отроком Варфоломеем. А меня Варварой зовут. Он шмыгнул носом и вдруг спросил: - У тебя есть пожрать? Нету, говорю, извини. Но скоро явится жандарм по фамилии Егоров, ты с ним уже знаком, и принесет нам отвратительной похлебки. Лично я ее есть не могу, хоть уже в глазах темнеет с голодухи, так что коли у тебя получится, можешь на мою порцию рассчитывать. Помолчали. Я уселась на солому и стала устраивать себе нечто вроде кресел, взбивая подголовник, чтоб удобней было. Кивнула ему на оставшуюся охапку, но он остался сидеть на корточках в том же уголку. - Ванька, - сообщил вдруг, шмыгнув носом. – Я Ванька. - Не удивлена, - откликнулась я. – Странно было бы, окажись ты и впрямь отроком Варфоломеем. Так он и не решился приблизиться до самого обеда. Сидел супротив меня и все больше помалкивал. Вдруг сорвал с ноги опорок, прицелился куда-то в угол. - Мышь не трогать! – заорала я. Едва успела, еще миг, и кинул бы, а ему, пожалуй, в меткости не откажешь. - Это моя мышь, - объяснила я Ваньке, который смотрел на меня насупленно и снова обувался. – Меня-то обижать можно, ну да ты знаешь. Ее – нельзя. Он опять шмыгнул носом и ничего не сказал. Удивительно, но с его появлением, хотя он со мною не сказал и десятка слов, мне сделалось ничуточки не грустно сидеть. В обед я, как обещалась, отдала ему свою тарелку, и он выхлебал обе с ужасающей быстротой. Я вдруг вспомнила манеру есть доктора Закариуса. Интересно, кто из них кого бы обогнал, соревнуйся они взапуски? А уж после обеда, видимо, разморенный, он отважился на то, чтоб перебраться на краешек соломы. Я задремала, а проснулась оттого, что он, ища тепла, подлез совсем близко и сопел куда-то в подмышку моей шубы, будто котенок. Я подоткнула под него солому со всех сторон, обняла его за плечи и снова уснула. Сызнова проснулась глубокой ночью, но кругом был разлит белый молочный свет. Полная луна глядела прямо в наше оконце, и на фоне нее мне было отчетливо видно, как Ванька силится достигнуть окошка, царапая руками по оштукатуренной гладкой стене. Но даже и подтащенное им к самому окну поганое ведро не помогало. Стена была в добрых два его роста, а окошко – под самым потолком. Я еще днем различила, что стеклышко в окне примазано толстым слоем замазки и держится на паре гвоздочков. Коли он бы достал, глядишь, и впрямь был бы на свободе, потому что его тощему телу пожалуй и удалось бы протиснуться в крошечный проем. - Эй, - позвала я шепотом. Он шарахнулся в угол и забормотал что-то оправдательное и угрожающее одновременно. - Я никому не скажу, - заверила я его. – Я тебя подсажу, хочешь? Без меня тебе не выбраться, а вдвоем мы справимся. Но и ты мне должон помочь. В его глазах плеснула луна – он наклонил голову, слушая меня. - Ты Мавру, черную травницу с Купеческой, знаешь? Ванька издал некий звук, который я сочла за утвердительный ответ. - Мне надобно, чтоб ты к ней сбегал. Сейчас, немедля, как выберешься, прямо среди ночи. Она больных принимает, им ночью дверь отпирает. И тебе откроет. Я тебе денег дам – и тебе самому, и для нее, ей передашь. Скажешь, коли надобно больше, будет потом и больше. От моего… словом, она знает. Обскажи ей все, где я сижу, скажи, что обвиняют в краже, которой не было, что хотят задержать, чтоб я доктору важную вещь не успела вовремя сообщить. Нарочно держат. А мне надо воротиться скорее, до завтрашнего вечера, а то поздно будет. Запомнишь? Повтори, что Мавре скажешь. - Запомнил уж, - буркнул он в ответ. Повторять не стал, много чести. * Оставшись одна, я выждала, как мы условились – не меньше часа, думаю. Старалась поменьше сумлеваться, правильно ли я доверилась маленькому чертенку, да еще и деньгами рискнула, пусть и не всеми. Убежит ведь, пожалуй, с деньгами, а к Мавре с моей просьбой и не подумает идти. Однако то был мой единственный шанс, больше мне было надеяться не на кого. Поэтому лучше об том было не думать. Доверилась – значит, доверилась. Сочтя, что времени вышло достаточно, я подняла аккуратно выставленное Ванькой стеклышко и с силою швырнула его об стенку. Звон такой раздался, всех жандармов подымет! Поскорее подобрала стекла и постаралась забросить в зияющую дыру оконца – коли парень бы разбил стекло, осколки в основном бы наружу попадали, не внутрь. Но немного могло и в камере остаться Я обещала Ваньке, что шум подниму, но не сразу, закричу, что он убег – чтоб на меня как на сообщницу не думали и чтоб его уж и след простыл. Однако что-то никакой Егоров на звон и крики мои не спешил. Я уж почти все осколки перекидала, одним порезалась, но никто не отпирал камеру и искать сбежавшего мальчонку не торопился. В камере меж тем сделалось еще холоднее. Оказывается, тут все-таки недурно держалось тепло, пока стекло было крепко на своем месте примазано. - Сюда! Скорей, он в окошко лезет! – попробовала я наудачу последний раз, уже понимая, что до самого утреннего обхода Егорова обречена прыгать, чтобы не превратиться в ледышку. Никто не отозвался.