Доктор Закариус

Наверное, отчаяние придало мне сил. Я вопила и вопила, сорвала голос, барабанила в дверь и в стены, и по всему вероятию в какой-то миг, как поняла уже после, сотрясла лежанку, на которой ночевал мой сторож, иначе бы мне его не поднять нипочем. В коридоре что-то упало, покатилось, раздалась матерная брань, и наконец дверь моего узилища отворилась, немедленно вызвавши ледяной сквозняк. Но явление всклокоченного спросонок Егорова с фонарем мне показалось лучше ангельского. Да он впрямь был чем-то вроде пародии на ангела, в лунном серебре его застиранное, не то чтоб очень белое белье, видневшееся из-под поспешно накинутой на плечи шинельки, сошло б за ангельское облачение. Я, кажется, впервые толком разглядела его – высокий мужик самого простецкого виду, рыжеватые неровные усы щеткой, толстый длинный нос. Левая щека рябая. - Ты чего буянишь, б… оглашенная? – спросил он меня мирно, без угрозы. Я сдержала желание броситься ему на шею и припомнила наш с Ванькой уговор. - Убег же! Вон, гляди, ведро подставил, кой-как дотянулся, окошко рассадил – и выскочил! Еще нагоните, только что убег! Надежда была на то, что рост мальчишки он с большой точностью запомнить не мог и меня в сообщничестве не заподозрит. Егоров широко зевнул. - Ну убег – да и шут бы с ним, - он махнул рукою. – Задаром никому не сдался! Спи, не шуми. И собрался уйти. - Так мороз, помилосердствуй! – воскликнула я. – Стекла-то нет! Окоченею к утру, а начальство с тебя спросит, коли я ноги протяну от холода, - я ткнула в высвистывающее остатки тепла оконце. Егоров остановился, с минуту разглядывал окошко, потом почесал в затылке широкой пятерней. - Хоть доской бы заколотил, - подсказала я. - Где ж я тебе средь ночи… Это завтрева уж с утра, мужика позовем, плотника, он заколотит, - пробормотал мой тюремщик. - А как же я? - Дык это… - он еще подумал и вдруг решительно потянул шинель с плеча. – Возьми вона покамест, укроешься… Я покачала головою. - Все равно околею. Эх, помереть, видно, мне в вашей тюрьме на роду написано, - и тут я для самой себя неожиданно вдруг легко разревелась, обливаясь крупными горячими слезами. Не старалась разжалобить ни его, ни себя – само вышло. - Тьфу ты, - сказал Егоров раздосадовано. - Что ж мне делать-то с тобою… Он опять поскреб затылок своей мужицкой лапищей, потом, видимо, принял решение. - Ладно, пошли. В караулке поспишь. Только побожись, что не сбежишь, там окно большое! - Вот те крест, - с благодарностью выдохнула я. – Только забери меня отсюдова. - А то с меня его благородие голову снимут, коли еще и ты… - Егоров счел нужным пуститься в разъяснения. – Мальчонка, он что – ситник на базаре стянул, все дело на две копейки. А ты - друга статья, тут меня по голове не погладят, коли не услежу за тобой, понимаешь. Часы из господского дому! – он уважительно поднял палец. – Это тебе не ситник. - Я не воровала их, - для порядку уточнила я. - А это не нашего с тобой ума дело, - заметил Егоров, запирая с тщанием дверь опустевшего ледника, в который обратилась теперь камера, и крепко беря меня за запястье. – Это вот пущай начальство думает, кто чего крал, а кто нет, кто правый, а кто, выходит, виноватый. Наше с тобой дело же – исполнять. Твое – сидеть, коли посодют, а мое – баланду тебе носить. Таково, понимаешь, мировое жизненное устройство, и супротив него не попрешь… - Что ж, у тебя уж и совсем собственного мнения нет? Чай не мальчик, на свете пожил, многое повидал – и преступников, и невиноватых. Неужто одних от других не отличишь? Он остановился посередь коридора и наградил меня тяжелым взглядом. - Ты иди, иди, не болтай. За такие разговоры… сама знаешь. Ты мне это брось! - Нету же никого кроме нас, - пробормотала я напоследок, но на это он уж не ответил. Караулка оказалась маленькой комнаткой с высоким узким окном – окно допрежь всего бросилось мне в глаза. В такое, точно, пролезла бы и я, и иной арестант покрупней меня. Одною стеной, заворачивая за коридоров угол, караулка соприкасалась с камерой, и у той стены устроена была всерьез лежанка – тюфячок какой-никакой, и даже простынка, и даже думочка небольшая. Подле на стуле аккуратно развешан был мундир Егорова, чтоб не помялся, рядом сложены портянки. Но караулка рассчитана была на нескольких дежурных, и оставались две свободные лавки. - Ложись, спи! – Егоров ткнул мне в одну из лавок, потом оглядел свою постель критически и подал подушку: - На-ко вот тебе. Подушечка оказалась расшитая крестиком – ободок из незабудок, маков и ромашек, и надпись посередке вышитая: «Спи-почивай мене не забывай». - Красивая какая, - я провела по вышивке рукой. – Жена делала? - Дочка, - отозвался Егоров. Он выпростал босые ноги из сапог, а шинель так и оставил заместо одеяла. – Меньшая. - Сколько ж ей годов? - Десятый. А средняя – вона, - желание похвастаться перевесило в нем желание спать, он пошарил в шинели и показал мне маленький, но весьма искусно сработанный бисерный кисет. Видимо, обе сестрицы питали неравнодушность к надписям, потому что тут главной темой послужил «Отче наш». - А старшая? – спросила я, потому что он сам меня подвел к вопросу, и мне ничего не оставалось. - Старшей не до баловства, - отвечал он важно, - старшая в будущем месяце под венец идет. Приданое обшивает. И то сказать, пора, засиделась в девках. Девятнадцатый год пошел. Егоров потянулся, размял кости, устраиваясь под шинелью. - Они у меня все три красавицы, - с наивной откровенностью прибавил он. Я вздохнула тихонько. Сна, как назло, не было ни в одном глазу. И то сказать, мы с Ванькой полдня накануне продрыхли, и теперь я таращила глаза в темноту, слушала храп мгновенно уснувшего Егорова и думала. Глупость выходила полная, ежели так-то посмотреть. Окно в караулке даже бить не нужно – отвори, и вот она свобода. Егоров может и не проснется, если тихонько. И тогда точно к визиту в дом Ильинского поспею. Только я знала твердо, что не сбегу. Нельзя. Слово, данное Егорову, меня привязало, не могла я его обмануть. Я сидела на скамье, разувшись и привалившись спиною к стене, ложиться не хотелось, и думала о Ваньке. Ваньку нужно конечно взять с собою. Хоть бы мы его с доктором отмыли да накормили досыта, а там уж решим, что с ним делать, куда пристроить. Вообще-то говоря, продолжала я сердито, словно доктор Закариус был тут и что-то мне возражал, глупо не понимать, как нам такой Ванька будет полезен в хозяйстве. Как, если уж на то пошло, нам именно его и не хватало в нашем деле. Смышленый мальчишка, юркий и ловкий, всяко больше разведает и разнюхает, чем приметная корявая девица. Не говоря уж о том, насколько он проворней меня. Ежели уж совсем начистоту, именно Ванька нужон доктору, а не я. Ну да авось меня он по старой памяти не выгонит, даже заполучив к себе Ваньку. Вроде он ко мне… привык? Я попыталась думать о докторе – волнуется ли он обо мне, что я супротив уговоренного на два дня пропала, или так своей графиней Протасовой увлекся, что про меня и думать забыл, но мысль соскакивала все равно на Ваньку. Исполнил он обещание али нет, интересно? Побежал прямиком к Мавре или же, едва из окошка вывалился, отряхнулся и давай бог ноги на все четыре стороны, а обо мне и думать позабыл? Почему-то мне верилось, что исполнил. Однако я тут же и поняла, что даже ежели Ванька оказался достаточно совестлив, чтобы исполнить обещание, от этого может выйти для меня мало толку. Прежде всего, Мавры он может не застать – ну как она к больному среди ночи ушла? А и застанет – что ж с того? Прибеги Мавра сейчас выручать меня, что она сделает? Тут старшого офицера надо упрашивать да подмазывать, а не этого, твердолобого и неподкупного… Впрочем… Мне припомнился рыжий жандарм в крепости, на которого доктор мне указал, веля запомнить как редкое явление природы. Коли редкое, быть может, Егоров все ж из другой породы жандармов? С чего я взяла, что он неподкупен, я что, пробовала? Даже не пыталась… Чем черт не шутит, была не была! Я громко покашляла и постучала по стенке, но Егоров не проснулся. - Эй! – сказала я в полный голос, но не помогло и это. Он спал, хоть из пушек пали. На миг мне стало его жалко – я-то выспалась, а ему каково? Но я быстро в себе это чувство подавила, подошла к лежанке и с силою потрясла жандарма за плечо. - Ну чего ишшо, оглашенная? – простонал он, приподымаясь. – По нужде, что ль, сводить? - Я тут чего подумала, - быстро сказала я, будто продолжала прежний разговор. – Оно, поди, дорого, свадьбу-то по нынешним временам устраивать? А я б тебе полста рублей дала… дочке на свадебку-то? Ты меня отпустишь теперь – а я тебе полста рублей. Он молчал – не то ошарашен был моей наглостью, не то задумался. - Или сто, - прибавила я небрежно. – Сто всяко лучше, чем полста, а? А ты меня отпусти… - Как же я тебя отпустить могу? Ты пойми, девка, я человек маленький. Мне приказано тебя стеречь – я тебя стерегу. Прикажут отпустить – я отпущу. А порешить, виноватая ты аль нет, это я не обучен, на то есть поумней меня. - Так не решай! – я подсела на край его лежанки, старалась говорить убедительно. – Ты не решай, виноватая ли я. Ты мне просто дверь отопри и выйти дозволь. По Ваньке сбежавшему ты не больно-то убивался, так что ж? Ситник он поди слопал, не вернешь, а часы у вас останутся. Никакого убытку. Скажешь, что мы оба в окошко разбитое сиганули, и вся недолга. Я буквально кожей почувствовала, как, будто перед грозой, все в караулке заискрило от напряжения егоровской мысли. Он так сосредоточенно размышлял, что сел и стиснул голову руками, словно боясь, что она разорвется от несвойственного усилия. Увы, мне не суждено было узнать, что ответил бы Егоров по окончании мыслительного процесса. Потому что в этот миг кто-то забарабанил на крыльце, требовательно, настойчиво. - Кого еще нелегкая… - пробормотал Егоров, подымаясь, всовывая опять босые ступни в сапоги и набрасывая шинель. Он затеплил фонарь, вышел было в коридор – но вдруг вернулся. - Со мной пойдешь, обувайся! Мне показалось обидно, но понять его можно было. Застегивать башмаки было некогда, пришлось, по примеру Егорова, просто сунуть в них ноги. Он опять стиснул до синяка мое запястье и поволок с собою, не доверяя. За дверью обнаружился военный в шинели, притом видимо Егорову знакомый. Мой тюремщик сначала вроде как слегка струхнул, с поспешностью позорно козырнул об пустую голову, но увидав, что пришедший один, принял из его рук записку, и распрощались. В караулке Егоров сел за стол, придвинул бумагу к фонарю и принялся шевелить губами. Чтение давалось ему тяжко. Так тяжко, что я опять его пожалела. - Давай прочту, - предложила. Он только рукою махнул – не до тебя, уймись, мол. Читал он долго. Не столько, кажется, не мог осилить, сколько не мог поверить прочитанному, отчего снова возвращался к буквам и словам, испытывая потребность убедиться, что они ему не помстились. Наконец, сказал, и в голосе его сквозило неприкрытое изумление: - Это… отпустить тебя велено. Прямо сейчас, получается, среди ночи! – он поскреб в затылке. Сердце мое подпрыгнуло. Ванька! Мавра! Как же им удалось-то? - А что ты там про сто рублев толковала? – вдруг спросил он. Я начала смеяться. Сначала тихонько, а потом в голос, зажимая рот вышитой подушкой. Егоров в свете фонаря выглядел настолько нелепо, осознание уплывшей прибыли на его физиономии отпечаталось такой досадой, что сил моих никаких не было сдержаться. - На, - я отлистала три рублевика, - дочкам гостинцев купи. Не поминай лихом, - застегнула ботинки, поднялась, встала у двери и выжидательно протянула к ней руку. Егоров с кряхтеньем, нехотя, но и без возражений поднялся, отпер, прошаркал за мною через коридор, отпер вторую, и спустя минуту я была совершенно свободна и стояла посреди кромешной зимней тьмы на дворе, понятия не имея, в какую сторону мне надлежит податься.