Доктор Закариус

Нашумели мы, должно быть, знатно – сначала грохот обвалившегося дивана, потом припадок чиха у меня – но ни одна душа на звук не открыла к нам дверь полюбопытствовать, что собственно происходит в коморке. Прочихавшись, я обнаружила, что Нил от катастрофии только выиграл себе более удобное место – потерявшая ножки кушетка стала ниже, зато и ровнее. - Забыл, на вас обоих отвлекшись, на чем мысль остановилась, - попенял нам доктор Закариус. - А я так надумал уже один важный вопрос, - Нил живо ко мне повернулся. – Варя может знать, ибо она с Митей была в близком знакомстве. Варя, а где Митя жил раньше? До приюта, разумею? До приюта… встреча с Афанасием Давыдычем вдруг всплыла в моей голове – встреча, которую я так ловко попыталась позабыть, что почти сумела, отвлекшись на наследника с его шпагою… Егоровна, противостоявшая грабителю – человеку, скорее всего искавшему зачем-то Митины шахматы. Господи, шахматная фигурка в моем кармане, вина моя в Митиной гибели! Слезы враз подступили к моим глазам, и Нил спросил быстро, сходя с дивана и подсаживаясь ко мне на полу: - Что? Я поспешно, пополам со всхлипываниями, выпалила им всю беседу мою с Афанасием Давыдычем, и про свой грех не утаила. Тут Нил взял меня за плечи и слегка тряхнул. - Варя, - проговорил он, приблизив ко мне черное свое лоснящееся лицо и блестя белками глаз, - в гибели Мити повинен тот, кто его шилом пытал в тронной зале. Не вы, понимаете? Убийца виновен. - Но ежели он искал того пехотинца… - начала я сызнова. - А ежели купец поставил сторожа у лабаза с товарами, а того сторожа воры по голове прибили ради покражи из лабаза, так в убийстве купец виноват? – спросил резко доктор Закариус со своей подоконницы. - А ежели в ваше отсутствие прочие фигуры другие пенсионеры растащили, и злодей половины их не сыскал? Тогда как? Кто в том повинен? Вы все скопом? - добавил Нил. - Из чего, кстати, эти фигуры? – снова подал голос доктор. - Костяные, - отозвалась я, с удивлением понимая, что от Ниловой встряски мне почему-то полегчало. – Жаль, что вы шубу мою не захватили, у меня же в кармане как раз… - Захватил, - буркнул доктор Закариус будто нехотя. – Внизу, в прихожей оставил… Я взвилась в один миг. - Погодь, Варвара Дмитриевна, вот шалая!.. Дорогу-то не найдешь! – но я уже доктора не слушала. Нил догнал меня уже у поворота на лестницу. - Провожу, - и подал мне руку. * Не знаю, как я дошла до шубы – на лестнице трижды чуть кубарем не полетела, ноги не держали. Спасибо, Нил подхватывал. Фигурка была на месте, в кармане – маленькая белая пешка. Нечего было и думать, чтобы донести ее до господина Закариуса, а потом всем вместе обследовать. Я бы по лестнице тогда не взошла. Торопливо осмотрев фигурку всю, со всех сторон, я безжалостно наполовину содрала ногтями суконку, приклеенную на ней снизу. За суконкою была выдолбленная полость и маленький свинцовый шарик для весу. Более ничего. - Ничего нет, - сказала я, ощущая, как вмиг лоб мой покрывает испарина облегчения. Нил принял у меня из рук белого пехотинца и тоже осмотрел со всем тщанием. То же проделал и доктор Закариус наверху несколько минут спустя, но гораздо более бегло. - Попустило? – спросил почти весело. Я смогла только кивнуть. - Человек, допытывавший Митю, все же мог искать шахматы, - проговорил Нил. – Несмотря на то, что фигура, оставшаяся у Вари, пуста, само предположенье кажется мне не бессмысленным. - Что в нее поместится? – господин Закариус пожал плечами. - Записка, - сказала я. Я уж думала об этом. – Дорогой камень – ежели вместо грузика. - Пожалуй, - доктор снова принял у меня фигуру и, отодрав суконку уж совсем, стал осматривать следы клея на ней. - Оттого и важно знать, откуда Митя к вам в приют явился. Я об том и думал-то, что коли дело в какой-то имевшейся у него вещи али в чем-то, чего он знал, то недурно бы понять, откуда могла происходить та вещь или то знание. Я покачала головою. - Он не сказывал никогда. - Это выяснить не штука, вопрос в другом. Пускай мы знаем, что в одной из фигур скрывалось нечто важное; для чего оно сдалось Пичугову, да еще до такой… крайней степени? Никакой камень не может стоить столько, чтоб его заинтересовать, - голос доктора прозвучал глухо: стоя к нам спиной, он поднес фигуру близко к оконному стеклу и пристально изучал ее недра. - Оговорился – заметил где? – сказал Нил. Вместо ответа доктор Закариус повернулся к нему и бровь поднял. - Скрывается, не скрывалось. Коли Митю пытали после того, как в приют проникли, стало быть, во всех там найденных фигурах не нашли искомого. В Вариной пешке – тоже ничего… - Сие означать, помимо твоего «скрывается», может с не меньшим вероятием и две другие вещи – перво-наперво, дело может быть вовсе не в шахматах. - А вторая? - А вторая – мы понятия не имеем, не сыскал ли наш лиходей нужную фигурку уже после того, как Митю убил. Успел вызнать. - Не мог он ничего у него такого узнать, - встряла я. – Митя когда уходил, комплект фигур полный оставил. Ежели какая еще утрачена, то это уж после моего ухода. Начало разоренью я положила, - я указала на пехотинца в пальцах господина Закариуса. - Стало быть, или дело не в шахматах, или же где-то по свету гуляет еще одна фигурка, позже сей отлучившаяся от своих товарок, - согласился доктор. - Не в шахматах, но в другой Митиной вещи, а не в сведениях ни в каких, - заметил Нил. – Иначе кража не имела смысла. - У него не было больше ничего, - грустно сказала я. – Я помню, как он в приюте появился – узелок малый имел при себе только, да эту доску подмышкою. Афанасий Давыдыч ввел его тогда в горницу, да и говорит… - Ввел Афанасий Давыдыч? – доктор потер подбородок. – Любопытственно! Таким манером мы еще долго протолковали – больше толкли воду в ступе да переливали из пустого в порожнее, потому как ни к каким иным выводам не пришли. Мыслью об том, что шахматы могли представлять ценность все вместе, и с доскою, я поделилась, но принята всерьез не была. Доктор к тому же все возвращался к теме, которая волновала его, кажется, больше – об возможности заглянуть в какое-то дело, обретавшееся в Государыниной опочивальне. Нил неизменно, с нарастающей раздражительностью, отвечал ему, что взял это на себя, напоминал про обещанье попытаться, и велел ждать терпеливо. По каким-то одному ему ведомым признакам Государынин мавр определил наступление нужного часа (за окном давно стемнело), и, оставив доктора в захламленной коморке, мы вдвоем воротились в приемную подле опочивальни. Здесь было все как накануне, и шуты уж все расположились на своих местах. Нил раздобыл где-то хлеба, не менее сухого, чем в прошлый вечер (я сообразила, что, кажется, не у одной Меланьи тут имеется тайник с запасами), и здесь наконец, расправившись с двумя черствыми кусками, я неожиданно для себя задремала с ускользающей мыслью о том, каково доктору без воды и хлеба в пыльной крохотной коморке всю ночь. Разбужена была неласково, и будил меня Нил. - Варя! Быстро! Проснитесь! К Государыне! – Нил рывком поднял меня на ноги. – Сейчас сказку врать начнем, своим чередом, да дело не в этом. Запоминайте. Будет миг, когда мы все – я и девки, что в опочивальне носом клюют – соберемся подле Государыни, низко над нею склонимся, неважно, зачем. Заслоним собою. Вы тогда не зевайте и в тот же миг хватайте со столика папку бумаг – я вам укажу, которую, но верней всего самую толстую, - и бегом к доктору. Бумаги ему оставите, а сами назад, да в опочивальню сразу не суйтесь, а в приемной потом ждите. Позову. - А как же вы сумеете… - начала я, слабо соображая спросонок. - Не ваше дело, - оборвал он меня. – Живо, живо! Снова – во второй раз я очутилась в опочивальне Государыниной. - Толмачка явилась, - приветствовала она меня радушно, но со сварливыми нотами. – Соври мне, давай, что ж. Соври. Я догадалась поклониться, нашарила уже знакомую скамеечку и только потом глянула на Нила – и чуть не вскрикнула. Не будь он черен, верно, побледнел бы, пот стекал у него по вискам, а глаза остановились на чем-то одном. Я проследила его взгляд – он смотрел на столик в изголовье Государыниной постели. Совсем маленький, сувойчатого дерева. На нем была шкатулка, флакон нюхательной соли, стакан с водою и графин, еще какая-то пилюльница с эмалевой крышкою, книга в потертом сафьяне и белый платок. А больше ничего не было.