Доктор Закариус

Странно мы расстались с Протасовой. Ничего друг от друга не добившись. Я-то от нее уж точно – теперь, когда я сама до краешка коснулась до придворной жизни, ясно видела, что быть придворным совсем не значит иметь какие-то связи и какое-то влияние. Да, она была богата и знатна, да, могла, наверное, во всякий день подгадать для себя встречу с Ее Величеством, но далее оказывалась столь же бессильна, сколь Нил, доктор, я, сколь любой из самых незаметных дворцовых лакеев. Может, бессильнее даже. Она тоже удалилась в четком заверении с моей стороны, что господина Закариуса свернуть с его намерений никак не можно. Но я понимала ее. Как-то уживалось сие в моей голове – что я могла зараз сочувствовать и злосчастному Бечаснову, истершему ноги в кандалах, и доктору, претерпевающему за него терзания сравнимые с каторжными, и – этой хорошо одетой даме, семь лет жившей спокойно и не помышлявшей ни о какой вине, и вдруг столкнувшейся с человеком, который принялся попрекать ее страданием человека некогда не чужого, но совершенно чужого ей теперь. Что я бы ощущала на ее месте? Досаду уж точно. Честно предприняла все ожидавшиеся от тебя шаги в счет обязательной верности человеку, коего не выбирала, а теперь ходишь в предательницах? «Почему все бабы ннневерные?», вспомнилось мне. Не потому ли, что никто не спрашивал их согласия, когда их к верности приговаривали? Я пожалуй даже взялась бы растолковать это доктору Закариусу, попытаться – хоть ничего и не обещала Протасовой – уговорить его оставить графиню в покое, да возможно, в том не было и нужды: доктор сам сейчас во дворце, и документы - у него. Может, они с Нилом что-то придумают, и полицейская машина сама завертится вспять. С удивлением поняла я также, что ничего толком нового не разузнала об обстоятельствах дела Бечаснова. То, что я и так знала, мне подтвердилось, но не более. Я по-прежнему не представляла, что такое сочинил сей несчастливый поэт, отчего его сочинение так рассвирепило Государыню, и как мог господин Закариус быть причастен к опале и ссылке автора крамолы. Отчего я не задала Протасовой об том прямых вопросов? Право, не знаю. Казалось бы, вот он, случай? Но нет – видимо, ощутила, что сам доктор только вправе мне поведать свою тайну, а через его голову вести расспросы было бы… нечестно? Но мне не было сейчас времени об этом размышлять, нужно было скорее отправляться в пенсион, а то не об чем будет доложиться доктору, когда он вернется. Да и перед Митей неловко, так медлить. Впервые за последние месяцы я снова проделывала путь до места, многие годы служившего мне единственным домом. Ванька (я так и не уговорила его остаться дома с Карлом Иванычем) держался подле меня достаточно чинно, и все выспрашивал, что мы надеемся там сыскать. Я примерно обрисовала ему картинку – фигурки, сказала, такие точеные, навроде кукол, и при них доска на клеточки поделенная… - Шахматы египетские, - уверенно определил Ванька. - А что, умеешь играть? – поразилась я. - Немного, - отвечал он солидно. – Пехотинец шагает только прямо, но может прыгнуть один раз. А конь так – вперед и туда, - он показал в воздухе пальцем. - Это славно, что знаешь. Их и ищем. Вот, погляди, каковы там пехотинцы, - я извлекла из кармана злополучную белую фигурку. – Любое из этого набору, у кого увидишь – у пенсионеров, на полу, на полке, - сразу мне говори, понял? Но Ванька, кажется, уже не очень слушал. Он уставился куда-то вбок, потешно вывернув шею, и вдруг в азарте задергал меня за рукав. - Гляди! Гляди! Я не поняла, на что он смотрит. У края дороги отдыхивалась паром груженая кобыла. За забором, в маленьком парке, двое ребят катали снежную бабу. - Гляди, урод, урод! – возбужденно выкрикнул Ванька, тыкая пальцем в одного из ребят. Оказалось, за беседою я и не приметила, что мы дошагали до краешка сада, за которым еще незаметно было здание пенсиона. И точно, один из показавшихся мне издали малым ребенком был карлою, незнакомым. Препотешным, надо сказать, такой из нашего пенсиону далеко пойдет: короткие ручонки с растопыренными пальцами будто от младенца, все прочее тело сгодилось бы для десятилетнего, а лобастая голова огромнее человечьей раза в полтора. - Урод, да, - я кивнула. – Как и я. У нас тут в пенсионе все уроды были, я ж сказывала. - Нееет… - Ванька заметно сконфузился. – Ты – ты что ж? Ты нормальная еще, не то что… Подумаешь… - он махнул рукою на свое плечо, - Ты ж не такая… - Да нет, Ванька, - сказала я весело. – Я именно что такая, как они. И они такие, как я, никакой разницы. Может, им даже и больше повезет, до государыниных шутов дослужатся, а меня вот не взяли. Он как-то попритих и только сопел и взглядывал то в мою сторону, то на копошившихся возле снежных комьев двоих (во втором я признала Лешеньку, хорошо, что он меня не разглядел покамест, мне сейчас не до него. А еще я сладостей никаких не взяла, припомнила я вдруг с раскаянием.) - Ты, Вань, не бойся, - продолжала я тихонько. – Они не страшные, а иные и поумней нашего с тобой будут. Поговорить с ними попробуй – и увидишь. Это все дело привычки. Он нахмурился и ничего не отвечал, а меж тем мы до крылечка и дошли. Отворила нам Катька-косая – ее, как и меня, много лет уж отчаялись тут к делу пристроить, и оттого она характером как-то ожесточилась. Но я Афанасия Давыдыча, признаться, понимала: на таковую рожу, как у Катьки, глядеть не то чтоб потешно очень, а как-то жутковато. Ни один из глаз на тебя не глядит, а оба куда-то в сторону, да токмо в разную. И сами глаза разные: один черный, а другой серый в рыжую крапку. Мы с Катькой завсегда друг друга не любили, и иной раз до мелких гадостей друг другу дело доходило, но сейчас я ей обрадовалась как родной! Чуть на шею не бросилась. От этакого моего напору Катька, смотрю, немного остолбенела, и рыжий ее глаз совсем в сторону уха укатился, что завсегда обозначало у ней неодоуменность. Она бочком посторонилась, чтоб дать мне войти, а я тут твердо решила, что нечего Ваньке все ж в пенсионе делать. Толкнула его тихонечко, шепнула, поди, мол, в саду пока погуляй, помоги там со снежной бабою, - он и улепетнул без возражений. Не иначе, Катькина обличность его отпугнула не на шутку. - Это кто ж к нам заявился! – Катька деланно всплеснула руками, но тут вдруг сообразила что-то, и в голосе ее злобы поубавилось: - Вааааренька! Никак выгнали? Возвернули к нам? А? - Здравствуй, Катенька, - отвечала я ей в тон. – Не выгнали, не-а. Я на минуточку. - При барине, сталбыть, живешь? – черный глаз как-то исхитрился глянуть прямо мне в лицо. - При барине, Катенька. - Ой, никак из дворянок в служанки? – вместо сказанных «служанок» не составляло труда расслышать «содержанок». - Да я больше с дитем вон хозяйским вожусь, - я кивнула в сторону убегшего Ваньки, соображая, что его явление тоже требовало минимальных объяснений. – Грамоте его учу, арихметике… Это объяснение легко сошло за правду – репутация «дуры с книжкой» у меня в пенсионе имелась испокон веку. - А к нам чего ж пожаловала? Соскучилась, что ли? - Да уж не по твоей красоте писаной, - фыркнула я. – А прослышала про несчастье с Егоровной нашей. Проведать решила. Как она там? - Ой, несчастье! Ой, бедняжечка Егоровна! – радостно возопила Катька, ненавидевшая Егоровну еще похлеще, чем меня. – Фомкой бедненькую огрели, всю бОшку рассадили, аки гнилую тыкву, и лежит на ладан дышит наша Егоровна! - Кто ж заместо нее теперь? – усмехнулась я при виде ее неприкрытого злорадства. - Сама догадаешься али подсказать? - Я так смекаю, что либо ты, либо Лешенька, больше некому, да верно выбирали из вас кого покрасивше да потолковей, стало быть, оба раза Лешенька выходит! Катьку так раздуло от злобы, что она аж дышала со свистом, а уязвить хотелось. Тогда она принялась вертеть в ушах серьги – внушительного размеру жемчужная гирька и эмалевый бант на каждой. Я невольно задумалась. Серьги Катьке не шли (впрочем, ей ничто не шло), но выглядели дорого. - Видала? – глаза ее опять разъехались к вискам, словно она сама на собственные украшения залюбовалась. – Жаних подарил! Так что вместо Егоровны иль не вместо, а я тут надолго не задержусь. - Жених! – ахнула я. – И что ж, молодой, красивый, богатый? - И молодой, и красивый, и богатый, - победоносно выпалила Катька. - Ах, горе-то какое! Молодой, красивый, богатый, - а совсем слепой, вот бедняжка! Не найдя чем ответить словами, Катька потянулась мне съездить по уху, да я отскочила к окошку. Но тут она благодаря окошку от меня отвлеклась. Уставилась на что-то, замерла на миг. - Вот он идет! – мне не дала посмотреть. – Ты поди, поди пока… - утолкала меня из холодной горницы через всю теплую и дверь за мной заложила. Надежда оставалась, что она жениха в теплую приведет, тогда я их разговор услышу, да мне прелюбопытно взглянуть на него сделалось. Никак не верилось, признаться, что хоть кто-то на Катьку нашу позарился. Но ходы-выходы все в пенсионе я помнила прекрасно, так что вышла через кухню на позадки дома и через пять минут уже стояла под окошком. Уж не знаю с чего, устроились они в холодной, так что я и вовсе ни словечка бы не уловила, не соверши обходного маневра своевременно. К моему огорчению, видно мне было опять-таки одну Катьку – ее мерзкая рожа маячила прямо напротив окна, вошедший же гость стоял ко мне спиною и пообок, так что в поле моего зренья оказалось только его плечо и пола темно-синей шинели, как я ни изворачивалась. Мелькнула мысль, что в подобной сцене я раз уж участвовала. Но тогда в том был смысл и нужда для дела, сейчас же я будто превратилась в себя прежнюю, когда еще в пенсионе обреталась, и про то, зачем я сейчас тут подсматриваю за совершенно в общем-то ненужной и неинтересной мне Катькой-косой и вовсе незнакомым ее ухажером, как-то забыла помыслить. Получалось, что из одного только любопытства. - … а я уж ждала, уж ждала, уж тааак ждала, - донеслась до меня Катькина скороговорка. – А ты, соколик, и пришел. А я думаю, придешь ли, не забыл ли обещанье, а взял и пришел, и не забыл, вот радость-то… - это было похоже на затверженную и говоримую без понимания детскую молитву. Когда Катька зашла на третий круг причитываний, человек в синей шинели соизволил наконец подать голос. - Так ты нашла их или не нашла? Говори, чего молчишь, дура. Голос был мне безусловно знаком.