Доктор Закариус

(*извините, я сама в прошлой главе обсчиталась в количестве шахматных фигур, теперь все поправлено*) - Кто это был? – спросила я Касьяна, возвернувшись. - А? – он поднял голову; в руке зажата белая фигурка. - Человек этот, в шинели, который сейчас из пенсиона вышел. Кто таков? - Так вроде Катерины Викентьевны знакомый, - неопределенно протянул карла. - «Викентьевны»! – я фыркнула. – Она такая же Викентьевна, как я Дмитриевна! Ишь, власть взяла! Он ничего на это не отвечал, только косо усмехнулся, и я опомнилась. Касьян Касьянович выбросил последнюю фигуру и потопал ногами по канавке, утаптывая снег. Лешенька тут же потопал рядом, не вполне понимая, зачем, но азартно. - А что, Касьян Касьянович, как бы мне увидать АфанасийДавыдыча нашего? – спросила я. Мне не сделалось яснее, что делать дальше (искать черного визиря? Но где и как? Катька, поди, все уж перерыла, заради лазорева перстенька-то!), и я ухватилась за ниточку первоначального плана, в котором стояло – узнать, откудова Митя к нам в пенсион был послан, где, от кого он мог такие шахматы заиметь, а значит – что могут искать в них такое удивительное. - О, это трудно, - карлик потер выпуклый лоб едва достававшей до него детской ладошкой. – Он теперь не скоро явится, думаю. Сказывал, не раньше масленой. Я подумала вдруг, что понятия не имею, где Афанасия Давыдыча искать. Всегда он являлся к нам сам, являлся как посланник иного какого-то мира, деловитый, озабоченный, глядящий мимо, когда хотел, и остро пронзающий вглубь самого твоего существа – когда ему было надобно. Касьян, выяснилось, тоже ни малейшего понятия об том не имел. - Я человек тут новый, - извиняющимся тоном заметил он. - А кто из стареньких остался? – я мотнула головой в сторону крыльца. – Кроме Алеши, разумею. Карла вновь провел по лбу, словно от малейшего мыслительного усилия тот покрывался испариной или начинал болеть. - Так это… Катерина Викентьевна же… Значит, сызнова с Катькой идти разговаривать. Ох и не хотелось же мне! Ни в кухне, ни в горницах я ее не обнаружила, и пришлось тащиться к ее комнате, и стучаться, и ждать, пока открыть соизволят. Она еще, заслыша мой голос, нарочно время потянула, мол, невелика птица, обождешь. Открыла довольная, разомлевшая, щурившая разноцветные свои уродские зенки, будто наевшаяся кошка, и следила еще, вертя головою, примечаю ли я в глубине комнаты за ее спиной измятую постель, верно ли примечаю, успеваю ли сообразить, с чего она среди дня измята. Тьфу! - Бесстыжая ты, Катька, - вырвалось у меня. Лучше б смолчала. - Я-то, может, и бесстыжая, да это оттого, что мне стыдиться нечего. А вот ты, смотрю, как была завистлива, так и осталась, - с удовольствием выговорила она, поправляя на плечах цветастый платок и словно ненароком вновь притрагиваясь к жемчужной подвеске в ухе. - Это кому ж это я по-твоему завидую? Неужто тебе? Рыжий глаз радостно уставился мне в середину лба. - Бедная ты бедная, - посетовала Катька. – Так уж мне тех девок жаль, которым никогда ни за что не познать, как любовь сладка! Так уж жаль! Волна горячей ярости окатила меня. Наверное, щеки мои сделались ярче маков на Катькином платке. И главное, самое неутешительное, было в том, что не просто она меня язвила, а еще и в больное место безошибочно попадала. Потому как одинаковое оно у нас с нею было, что греха таить. Налюбовавшись моим безмолвным захлебнувшимся мучением, Катька вознамерилась дверь захлопнуть, но тут, хромая изо всех сил, мне на помощь подоспел Касьян Касьянович. Принялся расспрашивать, будто от себя, где бы ему Афанасия Давыдыча сыскать; даже причину какую-то измыслил. Я же отползла по лесенке в горницу и присела там на лавке. Мне опять оставалось лишь пожалеть, что доктора со мною нет. Да, от меня польза была, когда дело шло о Лешенькиных тайниках, но дальше я оказалась ни на что не способная. И на чем сломалась! Катьке косой завидую! Я зло шмыгнула носом. В окошко было видать, как Ванька с Лешенькой на пару насаживают на верхний снежнобабий ком дырявый чугун. Лешенька подпрыгивал, высунув язык. Вообще, ежели поразмыслить, я была порядком завистлива во всю свою жизнь. Дядиным дочкам точно по малолетству завидовала. Ну, понятно, графине Протасовой там или Кате Ильинской мне завидовать не с руки, что уж тут, какого они полету птицы – и какого я. Ну и никому из шутов при дворе у Государыни, конечно, тоже (хотя в бытность мою в пенсионе могла б и позавидовать, не зная доподлинной ихней жизни). Нилу, бедняге, тоже было завидовать не в чем. Разве ж это жизнь? Почитай как в тюрьме. Арцыбашев, ясное дело, вовсе не моего поля ягода: красив был, упокой господи его душу (и сними с нее тяжкий грех, пожалуйста), - да и талантлив, что ж удивляться, что Нина всем сердцем к нему прикипела, не смотря на руку его калечную? И тут завидовать нечему, не мой случай, понятно. Но с Катьки косой и ее полюбовника меня что-то вот как разобрало. По ступеням неровно вниз затопали короткие ноги Касьяна Касьяновича. Я еще раз носом шмыгнула и поскорее вытерла злые слезы. Он все выспросил за меня и узнал. Искать Афанасия Давыдыча, оказывается, следовало не в городе – а нынче отбыл он в свое сельцо, в пяти верстах от города. Сельцо называлось Черволово, и – тут я усумнилась в верности слова «свое», оброненного Касьяном – адресоваться туда следовало не иначе как «в собственном дому графа Кречета». Бог весть, как была фамилия Афанасия Давыдыча, но он точно не был графом Кречетом, мы бы знали об таком обстоятельстве. Что ж, я с благодарностью откланялась. Затворяя за мной дверь, Касьян Касьянович спросил озабоченно: - Вы это про пряник… для Леши… так толковали али принесете? Он спросить может запросто, памятлив больно стал. Заверив его, что принесу всенепременно, я кликнула Ваньку, не без сожаления оторвавшегося от рисования углем глаз и многозубого страшенного рта снежной бабе, и мы поплелись домой. Эх, вот бы прийти туда – а там уже господин доктор Закариус! Все ему вывалить подряд, перескакивая с пятого на десятое, даже не для того, чтобы он все мне по местам расставил, а просто чтоб самой утрясти в голове ворох мыслей. Или вот еще, - я поглядела на Ваньку, припомнила и чуть хмыкнула, - не худо для того же мозгового упорядочения в участке ночку-другую скоротать. Отлично все по полочкам в голове раскладывает таковое сидение. Кстати, Ванька! Чем он, собственно, для сей нужды хуже господина доктора? - Слушай, - проговорила я, ухватывая Ваньку за плечо. – Не будем терять времени. Давай думать вместе, что ж это у нас получается такое? - Ага, - сказал он неуверенно, и ждал продолженья. Но мне только того и было надо. - Кто-то у Мити узнал, где шахматы, - начала я. – Давай назовем его «человек с голубой лентой». Давай? Ванька пошевелил мозгами и солидно кивнул. - Прознав, тот человек с лентою, коему отчего-то вот как нужны были эти шахматы, - отчего это, мы пока не знаем, но примем, что в какой-то из фигур набора что-то внутри, под суконкою, скрывалось, что бы оно ни было, - так вот, прознав, он – не сам, верно, а чужими руками – учинил покражу. Бедной Егоровне досталось по голове фомкою… - Почем ты знаешь, что фомкою? – спросил вдруг на лету схватывавший Ванька. – Касьянка сказал «чем-то». Я на миг задумалась. Отчего это фомка у меня перед глазами, будто я сама видала, как она опускается на излюбленный желтый ночной чепец Егоровны? Намыслила я это, что ли, представивши, что у грабителя всенепременно должна была быть фомка, иначе чем он окошко поддевал? Нет, поняла я в следующую минуту. Ничего я не намыслила. Это мне Катька косая сказала. Ага. Так прям и сказала, будто она сие видала. А потом к Катьке стал захаживать кавалер, не гнушающийся ее кривой образиной, и требовать, чтобы она сыскала оставшиеся фигуры! Стал захаживать… потом? - Ванька, - ахнула я. – Кажись, понимаю! - Да и я понимаю, - буркнул он. – Треснули чем-небось старуху, фигуры покрали. Потом на дорогу вытащили, все пораспотрошили, ничего не нашли, да и ходу. - Глупо очень, - сказала я, припомнив тележную канавку. – Зачем же на дорогу? То есть ясно, что от дому подальше, где вокруг Егоровны крик уж подняли, но почему не в кусты? Не в следующий проулок? - Темно было, - авторитетно заявил Ванька. - Оно понятно, что темно – да можно подумать, на дороге светлее! - Пади! – раздалось вдруг зычно над дорогою, и мимо нас (едва мы успели отскочить) прогромыхала на мост почтовая карета. Фонари на ней раскачивались, как бешеные. - Фонари! – сказала я быстро. Ванька уставился на меня. - В карете приехал? Станет извозчик разбойника дожидаться у места покражи! - В своей карете приехал, Вань, - проговорила я. – В своей. И фонари на ней горели. Он дошел до кареты с покражей и в нетерпении начал сдирать суконки и швырять пустые фигуры. - В карманах их принес? – разумно спросил Ванька. Я помотала головой. - В доске. Там разборная доска была, из двух половинок. Нашел их все разом, забрал, принес сюда… - А доску куда дел? На это у меня не было ответа. Забрал с собою? Зачем? А если шахматы взял без доски – и впрямь, не в карманы же их нагреб, два десятка фигурок-то? - Предположим, - я сделала над собой усилие чтоб не произнести «р» излишне раскатисто, подражая Карлу Иванычу, - предположим, доску он зачем-то взял с собою. Не знаю, зачем. Видала я ту доску, ничего на ней не было. Может, решил тщательно разломать ее по щепочке, а инструмента такого не припас. Потом… потом человек с лентою снова к Мите приступился. И… мучил его, чтобы вызнать, где еще две фигуры, черный визирь и белый воин. Но Митя ничего такого не знал, и… - я поскорее свернула на другое. – Тогда снова заслал своего человека, чтоб искал оставшиеся две фигуры, а человек тот их стал с Катьки требовать, суля колечки-сережки. Но Катька – а она въедливая, что есть то есть! – ничего за эти дни не сыскала. Вот если б она хоть одну фигурку сыскала, то отдала б ее своему… - я проглотила при мальчонке дурное слово, хлопнув себя по губе, - ка-ва-ле-ру, а тот потащил бы тому, с лентой, и мы могли бы… Стой! – завопила я тут так, что Ванька аж подпрыгнул, потеряв с головы великоватую ему шапку. Мы были уже почти у дома доктора Закариуса, но я остановилась посередь улицы будто снежная баба примерзлая. - Чего? - Беги назад! Беги, Ванечка, пока не стемнело! Помнишь, где в канаве фигуры все лежат? Где Касьян их снегом забросал? Сыщи среди них белого пехотинца поцелее, грузик для него свинцовый, суконку, коли попадется, и тащи сюда.