Доктор Закариус

Рождественская обитель, в которой монашествовала сестра нашей Егоровны, была одним из тех немногих мест, дорогу к которым я выучила давным-давно, задолго до моего знакомства с доктором Закариусом. Как уж там у Егоровны было договорено с монашками, бог весть, а только нас то и дело посылали в обитель – то за яблоками, то за брюквой или еще за каким рожном, и я всегда эти поручения любила – хоть и не ближний свет, монастырь уже за городской чертою стоит, да и обратно с тяжелой корзиною вся изругаешься, а все-таки хоть какое-то разнообразие. Сестра Аксинья на Егоровну была вовсе не похожа, к тому ж моложе на пару десятков лет с виду, а кроме нее, кажется, у Егоровны вовсе не было на свете никого. Я невольно задумалась, сколь мало я об ней знаю, проживши столько лет бок о бок. И впрямь! Спроси меня кто в любой миг моего пребывания в пенсионе – Егоровна, она какая? И я бы точно смогла сказать только одно: жадная. Куском лишним попрекнет, никогда досыта не накормит, лоскутка пожалеет. И впервые, вот сейчас лишь, удивилась – а с чего это, собственно? Сухопарая старуха сама всегда ела какие-то мышиные крошки, дорогими уборами вовсе не интересовалась, родни опять-таки никакой… Разве что на самую старческую немочь откладывала, может, обители как раз и отписав, чтоб на ее денежки об ней заботились? Или… я даже приостановилась от следующей мысли, настолько она меня поразила – не самая мысль, а то, что никогда она мне раньше не являлась. Может, она принуждена была к жестокой экономии? Почем я знаю, сколько денег да с какою неохотою выделялось на наш дом призрения, и не приходилось ли Егоровне с трудом сводить концы с концами, не токмо ничего не откладывая про запас, но и обделяя во всем как самое себя, так и поднадзорных ей убогих? Постояв сколько-то времени и покрутив новое сие открытие в голове, я ожидала от себя укола совести, но его не ощутила. Жадна-то Егоровна была ко всем, а вот откровенно не любила только меня да Катьку. Мы отвечали ей взаимностью, и – я теперь проверила – у меня это чувство никуда не девалось, тут было, при мне. Потому что не знаю что там было у Катьки, а я хорошо-о помнила, как, разлетевшись к ней малолетней дурочкой, жаждавшей участия (еще и только от забот старой няньки, приставленной к дядиным дочкам, и увидав в ней какое-то смутное подобие доброй нашей Аглаи Петровны) – и немедленно получила чувствительный урок, такой, что их всего двух-трех достало, чтоб меня излечить от попыток искать в Егоровне образа любимой старой тетушки. К головою убогим, навроде Лешеньки, тем более мужеска полу, она была скорее снисходительна. Не добра, нет, не жалостлива, но – вроде божьи твари, пущай живут. Нас же с Катькой гоняла так, что летели пух и перья, с какой-то истовой, лютой ненавистью. Хотя казалось бы, прямые мы были ее помощницы. Одно ласковое слово, один лишний кусок – и плясали бы под ее дудку, не пикнули бы. Что ли того боялась, что мы на место ее метим? Я фыркнула, не сдержалась. Больно хорошо место! Впрочем, Катьке, кажется, ее новое положение льстит. Ладно, кто старое помянет… Авось, ежели она придет в себя, в нынешнем своем состоянии не будет против моего визиту возражать. Впрочем, больших надежд я на Егоровну не возлагала. Раз злоумышленник оставил ее в живых, стало быть, она его едва ли разглядела в потемках. Шум поднять он ей не дал, а вот последствий явно не боялся. Как ни медленно, под невеселые размышления о прошлом, а все-таки дотащилась до места – колоколенка уже возникла за ближайшим перелеском. Монастырчик был крохотный, одно название, насельниц в нем – раз-два и обчелся, человек пятнадцать в лучшие года, и зимой он смотрелся особенно неказисто, потому что огражден был серым от времени некрашеным деревянным забором, и единственное каменное здание в нем была маленькая Рождественская церковь. Монашки обитали в двух покосившихся избах, вокруг которых было разбросано старое кладбище, переплетенное тропинкой, пробитой от дома к дому, к церкви и к калитке. Иное деревенское подворье и то обширней и богаче. Правда, за забором монастырю принадлежали изрядные угодья и два великолепных яблоневых сада, совершенно восхитительные по весне, в цвету, а сейчас по-зимнему унылые. - Мне бы Анну Егоровну увидать, - сунулась я к первой фигуре в черном облачении, слабо оживившей сей безрадостный пейзаж. Монашка повернулась – и оказалась совсем девчонкой, лет, не знаю, четырнадцати, не более. - Там, - она махнула рукой на одну избу, - в матушкиной келье. Голос у юной монахини был красивый, низкий и певучий. В доме мне тоже пришлось искать самой – ни одной живой души я не встретила. На молитве они все, что ли? К стыду своему, в монастырском укладе я понимала слабо. Сначала я стучалась в каждую дверь, потом перестала – просто открывала и заглядывала. Никого в дому не было. Комнатки (кельями язык не поворачивался их назвать) были не очень даже и малы, но темны – на каждую приходилось по пол-окошка. Так что нужную я поначалу и проскочила (да признаться, и не думалось, что у настоятельницы комната может быть точно такая же, как у простых монашек – разве что окошко чуть поболе прочих). Егоровна лежала на узкой короткой постели, прямо у окна, но я поняла это, лишь присмотревшись. Остановил меня в дверях скорее звук, чем движенье – слабый шелестящий вздох, почудившийся от изголовья. Я подошла ближе и тут поняла, что ошиблась. Это была не Егоровна – какая-то незнакомая монашка, очень старая, очень худая, с пергаментно-желтым морщинистым лицом. Волоса были спрятаны под черный монашеский плат, все узкое вытянутое тело укрыто до шеи тонким шерстяным одеялом, и рук не видно. Глаза старухи были открыты и смотрели в потолок, а губы быстро и беззвучно шевелились. Я сделала еще шаг вперед, изловчилась нагнуться над постелью и заглянуть в раскрытые глаза сверху вниз. И отпрянула. Егоровна! О господи! Признаюсь, что я поверила не сразу: изучала ее еще несколько минут. Эта иссохшая фигура ничуть не напоминала знакомую мне женщину – да, старую и морщинистую, да, худощавую, но ведь не настолько же! Сколько я помню Егоровну, она за все мое пребывание в пенсионе словно и не менялась. Какой была, когда я туда попала, таковой же на вид и осталась годы спустя. Я глядела на фигуру на кровати и думала – нет, не может быть. Потом заглядывала в глаза – и натыкалась на знакомый взгляд. - Анна Егоровна! – позвала я негромко, с опаскою. Она не пошевелилась, не ответила никак. - Анна Егоровна!!! Я подняла руку, чтоб дотронуться до ее лица, да так и опустила. Пришло вдруг на ум, что за все годы я, пожалуй, ни разу и не прикасалась к ней – разве случайно, ну или уж она ко мне, в виде подзатыльников, от которых я, впрочем, быстро насобачилась увертываться. Разозлившись сама на себя, снова велела себе руку поднять. Ну что за глупости? Как едва знакомого чужого мужчину за плечи хватать али вовсе черного мавра держать за руку без стеснения, это пожалуйста, а как погладить больную старуху, так силенок не хватает? Кое-как донеся до постели скрюченный дрожащий палец, я провела по желтой пергаментной щеке. И еще, и еще раз, уже не с ласкою, а теребя, пытаясь привести в сознание. Показалось, или губы старухи задвигались еще быстрее? Я прильнула ухом возможно ближе, не зная, что услышу: просьбу? Жалобу? Свое имя? Святую молитву? Божбу? - но из непрестанно шевелившихся губ Егоровны не вырывалось ни единого звука. * Ежели я и надеялась подспудно на что-то – на что? разве на то, что доброе чувство в моей душе шевельнется при виде Егоровны в нынешнем ее положении, и я возмечтаю о том, чтоб она пришла в чувство хотя бы для того, чтоб мне можно было пред ней повиниться за годы неприязни, не говоря уж об пользе для расследования, - то следовало признать, что не дождалась ни одного, ни другого, ни тем паче третьего. Ничего помимо равнодушия к этой чужой, холодной старухе во мне не возникло и в помине. Просто выполнила намеченное. Никакой моей вины в постигшем Егоровну изыскать было невозможно – а вот Катькину, Катькину вполне! Откуда-то точно знала она, чем Егоровну по голове огрели. Не она ли и провела вора – своего полюбовника - в пенсион, а после помогла скрыться, пока шум не подняли, да фомку прибрала? Может, глупости конечно, может, она ту фомку сама домыслила, дескать, вор влез, так чем еще мог вооружиться? С фантазией-то у ней всегда было не хуже моего. Скоро, совсем скоро мы все насчет этого ейного кавалера разъясним, вот только настанет время печку затопить! Домой я вернулась еще до сумерек и намерилась ждать Ваньку сколько смогу, не ложась спать. Даже с самоваром не стала возиться, в любой момент может понадобиться сорваться с места. Попила воды и устроилась в креслах. Но Карл Иваныч не дал мне рассиживаться. - Варррварра, - укоризненно каркнул он, пикируя на стол и поднимая ветер крылами. От того ветра на пол слетел листок бумаги. Странно, вроде бы я все прибрала, закончив изготовление фальшивой записки для пехотинца. Я подняла листок и приблизила к свече. Почерк этот я ни с одним на свете не перепутала бы. «Варя, немедленно воротись во дворец» - гласили крупные ученические буквы доктора Закариуса.