Доктор Закариус

Ванька обернулся скоро, я не успела ни затревожиться, ни заскучать. - В первом этаже никого, а во втором и третьем квартируют господин полковник князь Иловейский, - выпалил он, вполне собой довольный. – Самого не видел, правда, но в прихожую нос засунул. - И как? - Не хоромы, - пренебрежительно процедил Ванька, и я не могла сдержать улыбки. Имя звучало знакомо. Князь Иловейский. Откудова могу знать? Упоминал кто-то? Сам Шатский и упоминал? Почему-то представилось лицо Нила – может, от него слыхала? Ладно, утро вечера мудренее, об этом стоило еще поразмыслить. Я похлопала себя двумя пальцами по правому плечу, повторяя жест Никиты и Георгия Иваныча. К чему бы все это? * Наутро отправились в Захаровку. Салтыков раздобыл крепкий новый возок, сам умостился на козлах, и приходилось признать, что ехать и удобно, и приятно. Доктор Закариус больше помалкивал, погруженный в свои мысли, и я размечталась о том, как увижу былое Митино обиталище. Почему-то никак не удавалось себе его представить, словно Митя появился у нас в пенсионе сразу, нигде не быв и не живя до того на свете. Вошел из ниоткуда, с шахматами под мышкою, и все тут. А где жил прежде? В каких комнатах, у каких людей? Откуда вынес эту болезненную злую гордость, неверие себе, неумение оттаять душой ни с кем, и хрупкую ранимость, и брезгливость, подчас оскорблявшую тех, кому он был дорог? Отчего прежний хозяин продал его – от надобности в деньгах ли, или в надежде на взлет Митиной придворной карьеры (по самого Мити просьбе, может?), или просто от ненужности, как продают постаревшую охотничью собаку или надоевшую мебель? Почему Митя никогда не упоминал об этом своем доме, сколько он там прожил, родился там или откуда-то еще попал туда? Нет, не представлялся, не рисовался в голове Митин дом, будто нас ожидал пустырь на его месте. Ничего, увидим. Тем любопытнее увидеть. Доктор, извлекши из-за пазухи какой-то листок, изучал его, отдалив от глаз. Листок подозрительно похож был на один из составлявших перетянутое ремешком дело Бечаснова. Я не решилась спрашивать. Ехали мы долго. Дорога была еще неплоха, но на последнем издыхании загородной зимы, в городе на улицах грязь местами сделалась уже непролазною, а тут покамест ничего. Салтыков пару раз окликал доктора, и они обсуждали, куда сворачивать. Раз в какой-то деревне мы даже принуждены были остановиться и спросить пути на Захаровку. Наконец, приехали. Салтыков резко осадил лошадь, и до нас с доктором донесся его изумленный протяжный свист, берущий за душу пронзительностью. Мы выбрались из возка. Что перед нами – я поняла не сразу. Вот шла-шла дорога через лес, потом берегом к небольшой деревне, лежащей сейчас от нас сзади, а у самого берега, на фоне реки, чернело нечто невообразимое. - Ух ты ж мать, - сказал доктор Закариус. А Салтыков ничего не сказал, только еще раз свистнул протяжно. Мы с доктором все-таки подошли к пожарищу, проваливаясь в сырой снег, хотя ясно было, что искать здесь совершенно нечего и разговаривать не с кем. Огонь, видно, был так силен, что его не выдержали даже печи, обвалились от жара, и только слева от господского дома, который был когда-то, должно быть, и обширным, и красивым, сохранилась в изначальной форме какая-то маленькая пристройка. Если не глядеть на цвет, она была будто настоящая и обитаемая, но тоже сплошь черная, от земли до крыши. В сторону пристройки тянулась узкая желтоватая колея. - Ну-ка, Варвара Дмитриевна, постучите, - велел доктор, указывая на то, что могло быть дверью почернелой хибары (а могло быть упавшим наискось в снег куском кровли, преградившим проем). Меня взяла неуверенность – нешто доктор всерьез полагает, что там внутри кто-то может быть? Однако, стоило мне трижды стукнуть кулаком, сколоченные друг с другом обгорелые доски вдруг резко отметнулись в сторону, и из черного прогала на нас глянуло молодое и красивое женское лицо. Несколько мгновений мы с незнакомкой разглядывали друг друга. Почему-то при взгляде на нее мне вспомнились иззябшие Нинины ноги в таких неуместных в крепости атласных туфельках, и я никак не могла понять, в чем тут дело, пока не углядела, что на девушке разные валенки – один крепкий, белый, высокий и явно ей великоватый, а второй, серый, покороче, по ноге, но огромною дырою спереди. Вообще от всей ее фигуры веяло какой-то неуместностью на этом пожарище – неприбранные белые косы, тонкие черты лица, совсем не крестьянские руки – и деревенский наряд с чужого плеча, собранный будто с миру по нитке. Она нарушила молчание первой. - Господа, проходите, проходите! Вы ведь насчет шахмат? За моим плечом доктор Закариус шумно вздохнул. Девица между тем заторопилась внутрь пристройки. - Сюда пожалуйте, - говорила она с вежливой мелодичностью, и мы неуверенно шагнули за ней, в темноту, чтобы через три шага вновь вынырнуть в дыру на пепелище усадебного дома. Она же, будто знакомой дорогой, перебиралась через кирпичные завалы и груды мусора, приговаривая: - Вы какими более всего интересуетесь? Вот у Алоизия Яковлевича здесь почти вся его коллекция, но самые ценные экземпляры в его кабинете, он вам сам покажет, когда освободится. А тут, изволите видеть, шахматы из индийского ореха и из рога африканского слона, вон те – изукрашены жемчугом, они не дороги, ибо жемчуг мелкий, речной, но выполнены неизвестным мастером около ста лет назад с большим искусством. Затем есть доска красного дерева… - она повела рукою налево от себя. Там ничего не было. И справа от нее, и сзади, и на всем нашем пути по пожарищу не было ни-че-го окромя разбитых печей и валяющихся обгорелых досок, но девушка со всей серьезностью вела нас по музею редкостей. Казалось, она видела перед собою наяву все диковины, которые называла. Я обернулась на доктора. Он был в ужасе. Я ни разу допрежь не видала его в таком испуге! - Она что, сумасшедшая? – пробормотал он, едва не отпрыгивая в сторону, когда девица оказалась рядом с его плечом. - Похоже на то, - отвечала я негромко, но, кажется, зря старалась приглушать голос – девица не воспринимала нашу речь, она и видела нас, и не видела, потому что перед ней был сейчас богатый барский дом во всем роскошестве его убранства. - Как тебя зовут, милая? – я дотронулась до ее руки, но она не отреагировала. Указав куда-то вверх (мы невольно подняли головы, хотя смотреть было совершенно не на что), она проговорила: - Алоизий Яковлевич сейчас занят написанием писем – он разыскивает одни совершенно уникальные шахматы из прозрачного камня, и кажется, уже напал на след, его посланцы держат его в курсе дела. Поэтому сейчас мы не можем взглянуть на хранящиеся в его кабинете шахматы царя Петра, а также фигуры работы уральских камнерезов, из коих каждая имеет портретное сходство с одним из домочадцев и друзей Алоизия Яковлевича, это подарок ему был на позапрошлые именины. Она говорила как по писанному, и ежели закрыть глаза и представить, что стоишь не на пепелище, а в нарядной гостиной, все вставало на свои места. Доктор словно потерял дар речи. Он подергал меня за рукав и кивнул в сторону девушки с мучительной гримасой на лице – мол, еще что-нибудь спроси, а я не могу. По опыту своему жизни в пенсионе я знала, как тут важно каждое осязаемое прикосновение, а потому перехватила указующую руку девушки и легонько пожала. - Как ты все это интересно рассказываешь! – восхитилась я. – Верно, барин тебе очень доверяет? Она улыбнулась! Улыбка вышла блеклая и жалобная, но все ж это была реакция на мои слова и проблеск чувства. - Конечно! Только мне поручает свои шахматы от пыли протирать, знает, что я не испорчу, не уроню ничего. Так и говорит, только ты, Палашка, сама сделай, ни на кого не полагайся. - Палаша, барин тобой гордится, - серьезно сказала я. – А много ли у него всего шахмат? - Ой много! – она даже руками всплеснула. – Тридцать здесь, в гостиной, и еще пять в кабинете, самые лучшие. Я все их наперечет знаю. - Какие ж самые дорогие? - Это сложный вопрос, - белый лоб девушки наморщился. – Полагаю, что обошлись Алоизию Яковлевичу дороже всех хрустальные, но потому, что генерал Васильчиков нещадно торговался. Будто базарная баба, - она слегка фыркнула, но тут же шлепнула себя по губе. – Но ценит он пуще всех, конечно, царские. Шутка ли, сам государь Петр эти фигуры передвигал! - Жалко, что мы их не можем сейчас увидеть, - осторожно сказала я. – Может, постучимся в кабинет, может, Алоизий Яковлевич уже не заняты? - Что вы, что вы! – Палашка замахала на меня руками. – Никак нельзя заходить в кабинет, там… там… - тут лицо ее странно сморщилось, она несколько раз моргнула глазами и с усилием выговорила: - Алоизий Яковлевич занят. Он не позволяет в кабинет, когда он занят. - Ну и не надо, в другой раз, - успокоила я ее, поглаживая красивые белые пальцы девушки. Видно по ним было, что грязную работу ей не поручали. – А помнишь Митю? Карлу, которого Алоизий Яковлевич года полтора-два назад продал? Она вежливо покачала головою. - Я ж здесь только с прошлого марта, должно, не застала. - А что здесь все-таки стряслось? – доктор оправился наконец от своего испуга, вызванного первой, что ли, в жизни встречей с умалишенной. – Почему все погорело? Давно ль? Я не успела остановить этот вопрос. Но, как выяснилось, этого не требовалось. Девушка опять вовсе не услышала его, как будто доктор смолчал. Она откинула тонкие перепутанные пряди с лица и пошла дальше по тому, что считала домом, притом – могу побожиться! – отворяла двери, а в одном месте подвязала шнурок у портьеры. Все ее движения были точные и выверены, так что я почти наяву увидала и портьеру, и шнурок. Не знаю, что еще она намеревалась показать нам – далеко пройти, спотыкаясь о руины, мы не успели: от деревни катилась уже шустрым колобком к пепелищу коренастая баба, на ходу увязывавшая платок. Еще не достигнув нас, она начала причитывать: - Наказанье с ней! Палашка! Опять по погорелью бродишь, валенки рвешь! Воротись, кому говорят! Наша странная проводница при виде бабы послушно остановилась и стала ждать ее приближения, впрочем, лицо ее ничего при том не выразило – ни испуга, ни досады, ни радости. Добежавши, баба ухватила Палашу за рукав, чересчур крепко, словно опасаясь, что та вырвется и исчезнет куда-то. Девушка не сопротивлялась. - Сызнова утекла, - сообщила нам баба, кивая на свое пленницу. – Догляд нужен! Маленько у девки прохудилось, - она свободной рукой постучала по голове – не себе, а Палашке. - После пожара? – спросила я быстро. – Что тут случилось-то? - Ой, страх, - баба покачала головой, но тут же начала рассказывать с видимым смаком. – Тому уж третий месяц пошел – в одну ночь все дотла! И барин наш заживо в своей постели, и-и! – она поднесла угол платка к глазам, но больше для приличия. – И барыня! И все слуги до единого! Одна Палашка, горничная барынина, как-то выскочила, но уж теперь не расскажет, в чем суть да дело, повредилась головой девка, как есть повредилась. Все толкует целыми днями про шакмату, это ей мнится, будто, как в стары времена, к хозяину гости приезжали за много верст чуть не кажну неделю, в ту шакмату стучать по деревянным доскам. А она и рада каждого встречного будто гостя в дом, на пепелище тащить. - Бедная девушка, - с трудом выговорил доктор Закариус за моим плечом. Он был под куда большим впечатлением от этой встречи, чем можно было от него ожидать. Даже из покойницкой выходил когда, и то глядел бодрее. Продолжая привычно приговаривать «такое несчастье, видно господь нас карает за что», баба потащила повредившуюся рассудком горничную за собой. Мы стояли и смотрели им вслед, пока они не скрылись в одной из деревенских изб. - Что ж, здесь нам более делать нечего, - доктор махнул и мне в сторону деревни. – Однако что не помнит горничная, могут все-таки припомнить другие. Митя был фигурой приметною. - Все без толку? Вертаемся? – спросил при нашем появлении Салтыков, скучавший при возке. Доктор объяснил ему в двух словах свое намерение порасспрашивать о Мите в деревне, и Салтыков вызвался взять сию задачу на себя. Мол, с ним, как с человеком незнатным, и говорить крестьяне станут свободнее. - А вам бы передохнуть, - он озабоченно глядел на доктора. – Лица на вас что-то нету, опосля этакой страсти-то, - прибавил он, кивая в сторону развалин усадебного дома. Он был прав, надо признать. Для ускорения и упрощения расспросов доктор выдал Салтыкову, выгребши из карманов, всю медь. Разговоры и впрямь прошли скоро, или так мне показалось за размышлениями о странностях судьбы. О том, как быстро и неудачно оборвалась нить нашего расследования, как обидно, что несчастная Палашка не помнила и не застала Митю, и как напуган был доктор первым в своей жизни столкновением с умалишенной (да первым ли?) Надо же, бедняжка живет будто в прошлом, и впрямь будто мы гости какие, приехали с хозяином вечер провести, в шахматы сразиться, она так сразу и сказала… Впрочем, нет… Как же точно она сказала? Но уже вернулся Салтыков с неутешительной новостью: несмотря на успешное подмазыванье докторовыми медяками, ни один из крестьян не смог припомнить никакого карлы, жившего при доме. Получалось, что Афанасий Давыдыч чего-то позабыл? Или Митя так недолго тут, в Захаровке, пробыл, что крестьяне толком его и не знали-не видели? Странно! Мысли мои тут вернулись к прежнему соображению моему, я обернулась к господину Закариусу: - Доктор! Я вот что подумала… Та баба, что Палашку увела, твердила, что нас приняли за гостей, любителей шахмат, что мы на вечер шахматный будто приехали, с хозяином сыграть, но ведь Палашка-то сказала… - Варя, ты что, не видишь, что я не расположен сейчас рассуждать? – резко оборвал меня доктор. – Голова разболелась, нынче о деле думать не могу, до дома бы добраться, - и с этими словами, кивнув Салтыкову, он полез в возок. Я, чувствуя себя обиженною, помешкала, но когда уселась напротив доктора на сиденье, он быстро взял меня за руку, потом выразительно приложил палец к губам и мотнул головою в сторону нашего возницы. Обида слетела с меня в один миг, и я поскорее кивнула. * - Так что, вы думаете, он это нарочно? – выпалила я, едва мы, распрощавшись с Салтыковым, поднялись по лестнице. Но доктор меня не слушая поспешил к Ваньке (тот, видать, вернулся давно, умаялся нас ждать и посапывал в кресле, укрывшись армяком). Ванька встрепенулся. - Ну? – господин Закариус крепко ухватил Ваньку за плечо, даже встряхнул. - Все сделал, - отвечал тут чуть даже обижено, мол, что ж вы во мне сумлевались-то. – Велено три дни обождать. Тут доктор выдохнул будто с облегчением и вспомнил о моем вопросе. - А то ты не поняла, на что все деньги пошли? Ими же Салтыков рты деревенским и позатыкал, для того сам и вызвался. - Он хочет, чтоб мы не узнали ничего про Митю? Но почему? Ведь господин Пичугов за тем нас снарядил, а Салтыков ему служит! - Не знаю пока. Но это определенно так. А ты что мне тогда в возке начала, про Палашкины слова? - А, это, - я припомнила. – Может, глупость, мало ли что у умалишотки на языке-то, но все прочие слова ее звучали здраво, если позабыть, что красоты дома она нам показывала среди углей. А значит, можно и про первые ее слова как здравые думать. - Первые – это что она приняла нас за гостей, приехавших играть с хозяином в шахматы, на шахматные вечера его? - Нет, - я покачала головой. – Она сказала «Вы насчет шахмат?» - именно так сказала. Будто мы покупатели на них, а не игроки. - Так тем более и выходит, Варя – заметил доктор, усаживаясь в кресло и вытягивая ноги, - что завтра тебе в Захаровку возвращаться, и вооружиться уже не медью – серебром. А мне Салтыкова отвлекать.