Доктор Закариус

Доктор явился через минуту после нас. Ванька деловито и четко рапортовал ему про наши достижения, и кажется ничего не перепутал, и кажется доктор хвалил его, и даже Карл Иваныч обронил снисходительное «недурррно», а я все стояла с развернутым листом в руке, и руку мою жгло. Почему-то першило в горле – рано, должно быть, шубу скидывала, обрадовавшись весне, весенним ветром и прохватило. Господин Закариус заметил, наконец, мой ступор, подошел, вынул у меня бумагу из руки – дай-ка. Пробежал глазами, фыркнул: - Все ж таки на Изотовой, зря, дурак!.. А Карл Иваныч рад подхватить – зрррря, дурррак! Раз десять повторил. - Придется однако посетить, - добавил доктор, угоманивая птицу каким-то съестным подношением. – Хоть и до чертиков неохота. Что ж, сходим, почтим присутствием. - Он вас приглашает, не меня, - буркнула я. – Вас одного. Это была неправда, приглашение было адресовано обоим. Доктор окинул меня взглядом и заметил, что там видно будет и что утро вечера мудренее. Это я ему все так твердила, когда ему то или иное в расследовании не давалось или чрезмерно тревожило. А теперь вот он мне. Они с Ванькой затеялись ставить самовар, а я что-то пробормотала про усталость и злой весенний ветер и убралась в свою коморку, и даже разделась и легла в постель, только не уснула. Просто лежала, уткнувшись носом в подушку. Признаться честно, такой дурости я от себя даже не ожидала. То есть ты, Варвара Дмитриевна, спросила я себя с пристрастием, всерьез вот тут что-то такое себе напридумывала? С чего, позволь узнать? С того, что он жизнь твою от Арцыбашева спас? С того, что вежлив с тобою был, ради твоей службы у доктора, или что руку у тебя целовал как человек воспитанный и дворянин? Или это докторовы пьяные посулы, мол, давай Жоржа женим на тебе, так в твое дурацкой голове преломились? Да ты в зеркале давно ли себя видала? Пойди и посмотри! Плакать я себе запретила, хотя шершавый ком в горле все не исчезал, царапался и ворочался. Или, может, спросила я себя еще, тот сон припомнила, что тебе на пути в поломавшейся карете привиделся? Что будто Шатскому лучше в жены взять не барышню Изотову, а ее скромную компаньонку? А это уж и вовсе не твоего ума дело, милая! Знала же ты, и давно, что Irène Изотова – невеста его, а он ей жених. Или думала, так весь век в женихах и проходит, чтоб горбатой дуре несбыточными мечтами обольщаться? Попыталась думать о другом – об том, что нам завтра надлежит с утра предпринять, как сыскать лавку, откудова происходят Митины шахматы, и о прочих нужных вещах. Но вместо того видела перед собою лицо Георгия Ивановича, и как рука его, сильная и надежная, поднимала меня из сугроба, и деликатно предложенный его платок, и вся его великолепная фигура в алом мундире была тут, отгоняя любые иные помыслы. Ах ты ж кривобокая дрянь, возмутилась я тогда. Ты вот как, да? Тогда слушай же – в наказание ты, именно ты, а не один доктор, отправишься на свадьбу и своими бесстыжими глазами увидишь, как девица Изотова становится пред богом и людьми госпожою Шатскою. И притом еще изволь со всей искренностью молодых поздравлять и никакого неподобающего уныния на своей роже изображать не смей. Приговорив саму себя к таковой каре, я вдруг, видимо от нечеловеческого над собой усилия, заснула – как чувств лишилась. Не знаю, надеялась ли я увидать во сне что-то наподобие той свадебной сцены, что я видела в карете, но приснилось мне совсем иное. Я входила в странную комнату – каков был дом снаружи, бог весть, я будто сразу шагнула за порог, и дверь за мной прикрылась. Комната была высока, но не широка и не длинна, может, раза в три-четыре только обширней моей коморки, и ужасно захламлена вещами. Какие-то кресла, поставленные на попа оттоманки, столы и бюро громоздились с трех сторон от меня, выше них темнели провалы полок и антресолей, тоже сплошь заставленных. Тут я смекнула, что нахожусь, не иначе, в тряпичной магазее Яшки Абрашкина. Завертела головой в поисках хозяина, но никого не углядела. Тогда я покашляла и потопала каблуками сильнее обычного – с тем же результатом, вернее, без оного – никто не явился. Ладно. Я сделала несколько шагов вперед. Лавка как-то расступилась, она уже не казалась комнатушкой, размером сравнимой с моим обиталищем, а превратилась в подобие узкого длинного коридора, горы вещей нависали над его ущельем по сторонам, грозя обрушиться на голову посетителю. При этом ни один предмет мне не удавалось ухватить зрением и рассмотреть в подробностях. Стоило задержать на нем взгляд, он как-то мутнел и расплывался. Я прошла вперед еще немного, и вдруг приметила странное мягкое свечение в полумраке старьевщицкого коридора. Исходило оно будто бы с верхней полки, ну или с достаточно высокой (потолок мне виден не был). Я присмотрелась и тихо ахнула: там, на верхотуре, стояла – и как отсюдова я только ее углядела! – крохотная шахматная фигурка. Точеный черный визирь. Тут мысль моя во сне заработала четко и быстро. Нужно поскорее добыть черного визиря и понять, что скрывают его недра, пока не явился хозяин или другой посетитель. Уже протягивая к фигурке руку, я взгромоздилась на удачно подвернувшийся под коленку табурет. Не так уж и высоко стояла фигурка! Если, допустим, перехватиться рукой за вон ту закраину полки, а после переступить – со всей осторожностью – на удачно ничем не занятый пятачок посреди пыльной рухляди, то можно… - Давай, Варя! Ты дотянешься! – это Митя подбадривал меня сзади, он стоял у двери. Я на миг обернулась – Митя был почему-то в облике Касьяна, но я все едино знала, что это он. - Не оборачивайся, - велел он испуганно. – Сорвешься – и все пропало, и поминай как звали и тебя, и меня, и доктора Закариуса! Пока он это не сказал, я особенно не боялась, но тут коленки сами собою затряслись. Полки будто раздвинулись, тусклое свечение позади шахматной фигурки сделалось ярче, и я увидела, как черный визирь нависает над моей головой, блестя костяным боком. Он показался мне чересчур большим – такого и двумя руками не ухватить. - Варя! – предостерегающе крикнул Митя сзади не своим голосом. Я от неожиданности разжала руки и ухнула вниз – - чтобы очнуться в своей постели, с бешено колотящимся сердцем. - Варя! Ты там живая? Десятый час, - звал меня голос доктора Закариуса из-за двери. Я охнула, не веря, что в моем коротком сновидении уместилась вся ночь, и тут доктор прибавил: - Салтыков уже тебя заждался. Собирайся, с ним нынче вдвоем пойдете! Если что и могло сбить меня со вчерашней всепоглощающей думы про приглашение на плотном белом листе, так только какая-нибудь гадость в этом роде. Я? С Салтыковым? В пять минут умывшись и одевшись, без завтрака, я торопливо повязывала у двери платок под сочувствующий взгляд Ваньки, трудившегося над белым свежим калачом, а доктор, отметая широким жестом руки все мои сдавленные возражения против общества Салтыкова, втолковывал мне последние наставления: - У Абрашкина сама знаешь, что спрашивать, разберешься. Но главное вот что, - он покосился на дверь и понизил голос, - проси, чтоб Салтыков с тобою в лавку вошел и хозяину на глаза показался. Если откажется, не настаивай, очень-то, но чуть подпусти такого там, женского – мол, одна к жиду идти боюсь, и все такое. Испытай его, захочет ли войти и с хозяином лавки говорить. У меня на языке вертелся вопрос, но я не задала. - Ну, с богом, - заключил доктор, наконец. - Да как искать-то его, этого Абрашкина и его лавку? – пискнула я, так и не услыхав от него самого главного наставления. - А! – в глазах господина Закариуса заплясали чертенята. – Думаю, с этим сложностей не выйдет. Ты, главное, перед Салтыковым держись уверенно. И он вытолкал меня на лестницу. * За последние месяцы в моей жизни много приключилось странного, и чего пугаться тоже было. И убивать меня пытались, и в тюрьму запирали, а только никого я прежде так не боялась, как боялась идущего сейчас бок о бок со мною человека. Ничего себе такой человек, высокий, статный, лицо чистое, и если не красив, то по меньшей мере не урод. Одет во все крепкое, выправка военная, шаг четкий, речь любезная. Руку держит кренделем, чтоб мне удобней взяться. И держусь, и иду рядом с ним, а только ноги, чую, еле волочатся, будто отдавило мне их телегою. Очень страшно. Не знаю, что он про мое обморочное молчание подумал, но только сам первый и начал разговор. Вы, говорит, госпожа Сухарева, давно ли при господине дознавателе помощницей? Я, говорит, почему интересуюся, больно уж вы молодая, да к тому ж девица, и так-то оно удивительно, не каждый мужеского полу помощник будет доктору полезен, а тут поди ж ты! Особое вам уважение – значит, и таланты ваши особые. Я его слушаю-слушаю, а сама про себе смекаю, это ж он меня как Катьку-косую, на лесть приманить вздумал! И ничуть от его вежливых слов и пусть фальшивой, а все ж симпатии, не легче, а наоборот – страшнее. Умом понимаю, что лучше бы всего сейчас мне ему подыграть, будто растопила меня его лесть, какое-никакое девичье кокетство изобразить – а не могу. Во как напугалась. Наконец, я немного с духом собралась, говорю, у доктора я уж порядком, а насколько я ему полезная, о том его надо спрашивать, а мне невдомек. А сейчас, говорю, наше дело такое – идем до тряпичной лавки Яшки Абрашкина, да позадаем ему вопросов. Потому как похоже, что шахматы, из-за которых шута дворцового пытали и убили, из его лавки происходят. Стараюсь говорить со значением и с уверенностью, мол, сама знаю, куда нам идти да где свернуть. Про себя помню только, что лавка где-то неподалеку от дворца, примерное направление держу. Или он держит? Идем, словом. И главная моя забота – чтоб рука на его руке не слишком дрожала. Но она дрожала, я так думаю, и пресильно. Потому что он вдруг меня по руке взял и погладил, и говорит: - Да ты никак, милая, меня боишься? Я взгляд поднять на него насмелилась, а его глаза глядят на меня в упор и смеются. И вот тут – безо всякой на то причины – страх мой куда-то подевался. - Тебя, говорю мне с чего бы бояться, - и вздыхаю озабоченно. Ты нам помощник, да от самого господина Пичугова посланный, от тебя одно мне облегчение и забота. А пуще всего, говорю, я жидов боюся, с самого детства. Нянька мне с сестрицами много про них порассказывала, как они младенцев-то невинных заживо раздирают и кровь выпивают у них, а еще про злого глиняного страшилу, который вдоль забора у них ходит и с большой дубиной никого до их жидовского города не допускает. И в жизни я их никогда вот так вот прям, как тебя вижу, не встречала, вот теперь поджилки и трясутся. Может, я тебя у дверей обожду, а ты сам войдешь да все без меня расспросишь? Тут он начал меня горячо уверять, что бояться мне нечего, и всячески мои таланты и смелость превозносить, так что я даже всамделишным румянцем зарделась. - Ну хоть не одна я буду, с тобой вдвоем, - я вздохнула и теснее к его локтю прижалась. - Я так думаю, - вдруг сказал Салтыков, останавливаясь, - что мне-то лучше снаружи на карауле остаться, чтобы никого ненужного внутрь не допустить, чтоб случайный посетитель вашему разговору не помешал. И рукой указывает на вывеску, а другой рукой дверь отворяет и внутрь меня этак мягко вталкивает, в затхлый прохладный полумрак.