Доктор Закариус

У Вознесенской церкви, что на Казарменной, было я сразу увидала что людно. Небольшая праздничная толпа стояла негусто, гости в ожидании молодых разбились на кучки, и оттого казалось, что запружен людьми весь церковный двор. Тут же деловито сновали несколько поджарых бродячих собак, неизвестно на что надеялись, будто бескорыстно радовались предстоящему празднеству. Двор уж весь вытаял из-под снега, и торчали даже кое-какие простые первоцветы желтенькие, веселые на припекавшем утреннем солнце. Шатский, оказывается, был уж тут, ждали только невесту. Он быстрыми шагами вышел нам навстречу из кружка людей в таких же мундирах, и в первый миг мне показалось, что он будто уже чуть под хмелем, настолько им владело радостное возбуждение. Доктора он обнял и расцеловал, а потом так же радушно и меня, в обе щеки, так что я от неожиданности застыла соляным столбом, но Георгий Иваныч моего смущения вовсе не заметил. Он увлек доктора с собою к толпе военных, приговаривая, что господин Закариус ему отец родной, без него и жизнь его была бы безвременно окончена, и сей знаменательный день вовсе никогда бы не настал. Я огляделась – и с радостью заметила Катю Ильинскую, стоявшую об руку с великолепным ее супругом. - Катя, Матвей Петрович, как хорошо, - выдохнула я, поскорее подходя. Щеки мои горели. - Как на тебя пошито, - Ильинская критически оглядела ею же подаренный наряд с янтарной брошью и осталась довольна. Тут же еще раз вгляделась в меня, отпустила руку мужа, отвела меня в сторонку и зашептала: - а ты что такая… будто зареветь собираешься? У меня недостало сил ответить, я лишь обернулась туда, где по другую сторону церкви мелькали алые мундиры, и среди них оживленный жених, и вздохнула. Катя, мудрая, раскусила меня в миг. Обняла, пригладила мне волоса и очень серьезно проговорила: - Это ты брось. Он тебе не пара. - Я знаю, знаю, - торопливо начала я. – Какой там пара! Он такой удивительный, добрый, честный, красивый… Дальше последовало бы мое «а я-то», но Катя перехватила мои слова. - Вот именно! Добрый, честный, красивый – и все. Этого мало. А тебе умный нужен. - А? – я подняла голову. - Умный, говорю. Как ты. Чтоб тебе пара был, должон быть умный - чтоб меж вами за утренним самоваром как встречаетесь, аж искры пролетали. Так что ты это брось. Красивых оставим Изотовой, а тебе другого сыщем, коли захочешь. - Ну что ты, Катя, - сказала я слабо. – Какого такого другого, где ты для такой как я сыщешь… - А захочешь, и сыщу, ничего. У меня на сватовство рука легкая, - она рассмеялась. – Хочешь, просватаю тебя? Я серьезно говорю. Я на минуту позволила себе убежать мыслью в то, что со мною станется, ежели Катя и впрямь говорит серьезно (чего, конечно, быть не могло). Прислушалась к себе. - Не хочу, - ответила я, сама удивляясь. – Право, не хочу, на что мне? Жених, а тем паче муж, пожалуй, не позволит мне доктору в его делах помогать, а я только во вкус вошла! Ну его! - Жалко, - сказала Ильинская искренне. – Уж так я свадьбы люблю! Собственной, видать, было мало. Коли можно было бы еще раз венчаться, я бы пожалуй венчалась, только непременно с Мотей снова. - Ох, все спросить тебе хотела, - спохватилась я, - а как вы с Матвеем Петровичем познакомились? Ильинская тут так и засветилась от приятного воспоминания, хоть и сказала: - Да смешно и скучно, как все в моей жизни. Я тогда уж осиротела, у тетеньки жила, Анны Кондратьевны, ну а в Твери какие там балы и светские приемы! Полтора инвалида на весь танцевальный зал да бледные бесприданницы по стеночкам. Приданницы-то все в столицах. Так что если в городе вдруг стоят кавалергарды… - она засмеялась. – Как в песне поется, жизнь только тогда начинается, когда в город входят военные! Для нас, барышень, это просто было чудом и невозможным счастьем. Входишь в залу, а там краснО от мундиров, все кружит, и шумит, и бурлит в танце, и такой восторг душу охватывает! - Ты Матвея Петровича, должно, сразу заметила и решила, что он выше всех и красивей всех? - Нет, куда там! Все офицеры для меня были на одно лицо. Все красавцы, это да, но чтоб выделить кого-то! В голове суматоха, одна мысль в висках стучит – пригласят – не пригласят? Ну, сколько-то стенку поподпирала, потом раз и другой пригласили. А после я у стола по случаю оказалась и разговор услышала. Как раз тот офицер, с которым я только пять минут как танцовала, говорил с высоким светловолосым, я запомнила. Вот, говорит, провинциальный цветник, право! Три бледные маргаритки, а если вдруг розочка, то засохлая тому лет десять назад! А этакую пышку во фрезовом платье и вовсе, говорит, не приглашай, рискованно, все мозоли оттопчет! Пышка во фрезовом – это я там одна такая была, я сразу поняла, о ком он, краской залилась и в дальний угол. Все, думаю, сейчас тетушку у карточного стола сыщу, придумаю, что голова разболелась, домой, домой, сейчас же! Но тут подходит меня пригласить на следующий тур офицер. Смотрю, а это тот высокий, светловолосый. Позвольте, говорит, сударыня, ангажировать вас на танец. А меня уж досада взяла, я ему говорю: «А вы смельчак, сударь! Не боитесь за свои ноги?» А он рассмеялся и говорит – а я рискну! - Наступила? – ахнула я. - Не помню! – Катя махнула рукой. – Наверное наступила, и не раз. Мы так слово за слово, больше болтали, чем следили за фигурами. На язык-то я всегда острая была, он мне слово, я ему два, но смотрю, удар держит, а порой и меня так срежет, что я хохот сдержать не могу. Так три танца с ним протанцевала кряду, а может, больше, тетенька меня уже одергивать явилась, мол, неприлично, надо кавалеров менять. А на другой день прямо с утра он меня сватать приехал. Только сказал, что сразу жениться не может, пока его со службы не отпустят. Все время что в Твери они стояли, каждый божий день у нас бывал, тетушка уже настолько привыкла, что стала в домашней шали к нему выходить и «Мотей» звать запросто. А как уехали, письма писал… Тут Катя вдруг замолчала и, привстав на носочки, вытянула шею. - Едет! Едет Изотова! Уж не чаяли, - прибавила она ворчливо. – Думали, без нее с кем ни то первой встречной ГеоргийИваныча обвенчаем, время-то идет! К церкви лихо подкатили, один за одним, три богатых крепких возка. Из первого выбираться стали какие-то бабушки, закутанные не по сезону, замшелые господа в шляпах по моде начала царствия царя Петра и прочие гости подобного же разбору, и из второго то ж. А из третьего выпорхнула невеста. О, как Irène Изотова была хороша! Не девица, а чисто ангел с церковной росписи. Изящная, но не чересчур худая, с округлыми белыми руками, с золотыми локонами, вся в пене кружева, в блеске бриллиантов! Ею нельзя было не залюбоваться, и я искренне залюбовалась, забыв расчесывать свои жалкие укусы ревности. По толпе гостей при появлении невесты пронесся даже какой-то тихий вздох (может, правда, просто заждались, застоялись). Шатский выступил ей навстречу, и все как-то полукругом подались так же, поприветствовать, а я в толпу лезть не стала, осталась поодаль у карет, и видела, как из той же невестиной кареты выбралась еще одна гостья. Та самая маленькая чернявая компаньонка, которая снилась мне на месте невесты поручика. Эжени? Кажется, так ее звать. Она – тем паче по сравнению с ослепительной невестою – пожалуй, подурнела. Большая лиловая шляпа с бантом не шла к ее волосам и выглядела чужою и чужим человеком поношенной; лицо покрывала землистая бледность, а под темными глазами залегли такие круги, что глаза казались вдвое большими и глядели невидяще куда-то перед собою. На руках она тащила белый песцовый палантин, видимо составлявший дополнительный элемент наряда невесты, который мог потребоваться, если бы ветер сделался чересчур ощутителен, на одном локте белый же зонтик (не нужный вовсе), а на другом объемистый атласный мешочек, где запросто могли помещаться туфельки, да не одна пара, и что-нибудь к ним еще. Мне сделалось жаль ее. Подойдя ближе, я спросила, протягивая руку к ее поклаже: - Мадмуазель Эжени, вам помочь? – и, видя, что она не понимает, прибавила: - laissez-vous aider. Она подняла невидящий взгляд, но попыталась улыбнуться и покачала головой. Меж тем гости входили в церковь. Я поискала глазами доктора Закариуса или Ильинских, но не сыскала и вошла одной из последних, снова остановившись рядом с тяжело нагруженной Эжени. Надобно сказать, что соседство с нею оказалось моим спасением. При виде ее мученичества мне неловко как-то было вспоминать свои треволнения и терзаться ими. Я церемонию-то увидала едва, и скорее ее глазами. Как она болезненно морщилась при первых звуках службы, как темные отчаянные глаза заполнили все ее побелевшее лицо, когда Шатский, где-то там, за головами толпы, нам не видимый, выговорил четкое веселое «Да!», и как закаменело потом это маленькое заостренное лицо и оставалось таким до самого конца. - Laissez-moi vous aider, - повторила я, потому что мне казалось, что ее нужно как-то вывести из эдакого состояния, а не то она сейчас лишится чувств. - On ne peut pas m'aider, - ответила она, не понижая голос. На нас заоборачивались. Нет, нельзя было мне теперь улизнуть, как я хотела и намеревалась. Нельзя! Еще сотворит что-нибудь над собою, в таких-то чувствах, догляд нужен. За столом, накрытым в огромном длинном зале незнакомого мне дома (вероятно, то был дом Изотовых) я, увы, оказалась далеко от Эжени, и далеко опять и от доктора, и от Кати. А хуже того, что мне ее было не очень и видно, Изотова, должно быть, затребовала компаньонку поближе к себе, и невысокая фигурка терялась от меня за головами. Поэтому нужный момент я чуть не упустила. Но слух мой, должно быть, донельзя обострился, потому что я сквозь гам, говор, звон бокалов услышала вдруг в один момент легкий стук двери. * Я долго не могла ее нагнать, она, верно, бежала бегом, но наконец увидала хоть край ее платья, заворачивая за угол. Это придало мне сил, я тоже перешла почти на бег, и схватила ее руку на средине моста. С дыханья я сбилась, все слова у меня в горле застряли, и вылетали оттуда по одному или даже частями, так что не знаю, что она поняла. -… тттак нннельзя, - заключила я на выдохе. – Пожалуйста, пожалуйста, Эжени, милая, хорошая, не делайте глупости этой несусветной, вы что! Дочитайте свою книгу до конца, как же вы не узнаете, что еще могло быть в ней? Быть может, ваша история еще и не начиналась вовсе, а вы оборвете!.. А самое интересное в ней впереди!.. Напрасно только я думала, что она не поняла. Все она поняла. - Я думАл ты тож, - она говорила со странным акцентом, который мне раньше не доводилось слышать. – Тож любил его. - Тем более, - крикнула я сердито, поудобнее перехватывая обе ее руки, чтобы не вывернулась. – Мы с тобой, выходит, сестры по несчастью. Так? Но ты на меня посмотри, какие есть у меня шансы? Никаких! Видишь – я урод! А ты красавица, тебя приодеть, причесать, и все кавалеры будут твои!.. Ты что!.. - А мне все шевалье не нужЕн, - ее темное лицо опять осветила измученная улыбка, совсем не веселая. – Один нужЕн. Но я не нужЕн. - А с чего ты взяла? Ты не можешь, не можешь знать, будешь ты ему нужна или нет! Вот он жил-жил, все хорошо у него было, а вдруг обвинили в растрате, - знаешь? – и доктор Закариус спас. Рядом оказался. А в другой раз что-то случится, и ты спасешь, и нужна будешь. - Нужна? – переспросила она тихо. -Если будешь рядом, - кивнула я. - Il a besoin de vous. - Даже еслИ нужна потом, - она сжала мою руку, - как живу теперь рядОм с ней? Я нет, не герой, я умру! - Ты-то не герой? Ты сколько лет уже при ней приживалкой? Эжени, если ты не герой, я не знаю, кто герой. Я Изотовой не знаю, но я… я понимаю примерно, каково оно, когда… Она смотрела на меня так, словно я пророчу великие истины. А я не знала что ей сказать и путалась в словах. - Ты приходи к нам, Эжени, - говорила я. – Ко мне приходи. Вот как можешь терпеть, ты терпи, а станет невмоготу, опять про мост подумается, ты сразу говори себе: Варя! Варя велела к ней идти! – и бегом к нам, мы в третьем этаже на Почтовой, где кирпичная труба. Посидишь со мной, посмотришь на мой горб жуткий, и полегчает. Я у тебя заместо лекарства буду. И так мы обе будем ему нужны – ты нужна ему, а я тебе, чтоб дотерпеть до момента, когда ты ему нужна сделаешься. Потому что нету никого добрее и лучше Георгия Ивановича, что бы там Катя не говорила. Тут я почувствовала, что на глаза мои навертываются слезы. Эжени обняла меня обеими руками, и мы, две бесталанные дуры, стояли над рекой на весеннем ветру и плакали друг у друга на плече.