Доктор Закариус

Вот как не везло мне в последнее время! Да что ж это такое, все улики ведут на людей исключительной приятности! То вот Касьян в душегубцы попал, а теперь славный ясноглазый мальчик из приемной, который так деликатно вернул мне платок, невесть каким странным делом занимается. Но я сразу поверила в Аксиньины сведения – потому как именно в разговоре Шатского с Егоровым в первый раз слышала я зловещее имя Креола. То, что надписи с именем Креола делаются как-то с тем Креолом связанным человеком, было понятным вполне. Просто не хотелось верить. За окнами длинного коридора сгустилась уже тьма, я устроилась в отведенном мне месте, которое Арендт счел наилучшим для ночного караула – за какой-то вазою на углу, на полпути от караулки к лестнице. Совместными с фрейлинами усильями мы разузнали, что Егоров как раз нынче дежурит; стало быть, если во время дежурства или же сменившись с него в полночь он пойдет не в казарму, а во внутренние дворцовые помещения, меня ему не миновать. С другой стороны, рассуждала я, писать на стене – не людей резать и жечь в их домах. Что из такой надписи может выйти и для кого или чего она пишется, мы не знаем. Да, Арендт прав, что большое есть вероятие, что выйдет из этого дурное для Иоанна Алексеевича; но, по правде сказать, я столь мало осведомлена об характере Наследника, а о чаяниях и намерениях его еще меньше, а то что знаю, не в пользу его говорит. Сам же Арендт признает, что править ему – беда, но он при нем с наследниковых детских лет, жалеет его, иные же люди могут и не жалеть, а хотеть твердо увериться в том, что Государыня при жизни распорядится иначе и страна избавлена будет от такового «анпиратара». Так? Получается, что так… Но спокойнее на душе мне все равно не стало. Пожалуй, увидь я Егорова или Шатского в роли бунтовщиков, кощунственно берущих Наследника под стражу, и то было бы легче. А дело писания пашквилей и угроз по стенам было каким-то… неподобающим, что ли. Грязным, мелочным. Не хотелось верить, что те же девичьи-холеные пальцы, что отчищаемы были моим платком от чернил, хватали пачкающийся уголь или окунались в сурик, чтобы начертать под покровом ночи клевету. Чем-то он, бедный, потом ототрется, думала я невольно. Ведь почерк Егорова я видела, пришло мне на ум. Этакое бисерное плетение, кружево – неужто тот же человек выводил эти харАктерные угловатые литеры, что срисовала Аннхен? Но по стене углем писать совсем не то, что чернилом по листу, это я тоже знала, и понять не могла, до какой степени может человек изобразить нарочно, допустим, чье-то чужое писание. По опытам все той же Аннхен выходило, что еще как может. И еще: а ну как у них в дворцовом гарнизоне не один Егоров? Вон, даже в тверском околотке их нашлось двое! Сидеть за вазою было неудобно. Некуда девать ноги; и в спину из пустого глухого угла почему-то сквозило холодным ветром. Ну хоть не усну, усмехнулась я про себя, в этакой-то позиции. Я бессмысленно и слепо пялилась в какой-то невнятного сюжета гобелен на противуположной стене, и вдруг негромкий цок коготков привлек мой слух. С таковым примерно звуком бегала болонка из комнаты государыниных шутов, и я прикинула, что собачонка выскочит теперь из-за поворота коридора, но она все не появлялась. Звук меж тем становился громче, я подумала, что и в караулке его наверняка слышно или вот-вот будет слышно, и тут на углу показалась огромная черная тень. Собака, но какая! С доброго коня ростом (хотя нет, поменьше – пожалуй, с теленка), и на ее спине восседал незнакомый мне шут в разноцветном лоскутном камзольчике и колпаке. Карлик. Цокал, оказывается, не пес когтями, хоть и выходило похоже, а погремушка в руках у шута, этакая золоченая палка, кончавшаяся шутовской головою в таком же раздвоенном колпаке. Я приложила палец к губам, призывая его к тишине, еще не хватало встревожить караульного. Он внял, перестал греметь, и собака со всадником бесшумно проследовала мимо меня, растворяясь в потемках. Я вздрогнула – и проснулась. Это ж надо было задремать в такой позе и видеть сон! Шут ясно откуда в нем взялся, но звук собачьих когтей и погремушки? Тут же я осознала, что некий звук я все же слышу наяву. Вероятно, в караулке дверь была отворена – и оттуда доносились до моего слуха голоса. Один из голосов был мне точно знакомый. Егоров! Никита Егоров! - Что ж, удачного дежурства, - говорил он, - а я так поспешу на боковую. - На боковую… дело молодое, знаем вашу боковую… когда есть под боком кто, так и… - грубовато пробурчал ему в ответ голос незнакомый. Егоров с готовностью хохотнул. Меня это слегка покоробило, но и утвердило: видишь, ничего ты о нем не знаешь, упрекнула я себя. Не тебе его обелять! Давай, не мешкай, пока не убег, нагонишь! Покидать дворец по своему усмотрению мне теперь ничего не стоило, накануне моего ночного бдения господин Арендт собственноручно подмахнул для меня пропуск малого двора. Отметившись у дежурного, я выскочила под мелкий моросящий дождь и скорее завертела головой. Никиты Егорова нигде не было! Ах ты незадача! Я бросилась в потемках влево, вправо вдоль ограды, понимая, что площадь перед воротами он точно не мог успеть пересечь, и тут увидела его – быстрый тонкий силуэт в тени здания кордегардии. Я – за ним. На то, чтоб успеть подумать, куда я иду, времени мне недостало. Поэтому я просто торопливо, иногда бегом, передвигалась след в след за Егоровым, прикидывая, куда он мог отправиться. Не в казарму и не во дворец. Может, на ту квартиру за пунцовыми занавесками, на которую я посылала Ваньку на разведку, или еще куда, но наверняка по делам неведомого Креола! А значит, и я не зря покинула свой пост, никакой надписи нынче ночью не появится, но я могу надеяться разузнать что-то важное. Фигура впереди меня прибавила ходу, и дождь тоже прибавил, припустил совсем всерьез. Плечи платья и подол у меня уже вымокли, и платок на голове можно было отжимать, но в азарте погони я покамест не мерзла, не до того было. Меж тем шли мы что-то очень уж долго. Город почитай и закончился, потянулись окраины с огородами и палисадами. Я ни на миг не упускала поспешающую впереди меня фигуру из виду, совесть моя была чиста, но какое-то сомнение слегка грызло, и тем сильнее, чем более удалялись мы от дворца. Невозможно не вспомнить было моего преследования Арцыбашева, и невольно приходило, конечно, на ум, что молодой Егоров может тоже идти к какой-то своей зазнобе; и не успела я это подумать, как он свернул с улицы и исчез в двери одного из домов. Гадая, хороша ли собой Егоровская зазноба, я прильнула к черному окошку. Огня в доме не зажигали так долго, что я успела задуматься, не обозналась ли – вдруг он прошел дальше, а я не приметила? Но тут какой-то фитилек все ж затеплился, вернее, появился, будто ниоткуда – должно быть, его зажгли в задних комнатах, а потом человек, прикрывая огонек ладонью, прошел ближе к окну. Тут он отвел ладонь и глянул прямо – не будь за окнами темень, заметил бы меня, мокрую, встрепанную, с раскрытым ртом. И немудрено было рот раскрыть: человек в доме был вовсе не Никита Егоров! Как я могла так обознаться? Этот человек был старше по меньшей мере вдвое, такого же примерно роста и худощавого сложения, но и только! Шинель на нем была старая, даже без форменного ремня, а заместо фуражки на голове – войлочная шапка. В довершение всего, человек, за которым я так долго гналась, носил изрядной длины извозчичью бороду. Чуть не в голос простонав, я сползла на мокрую завалинку. От самого, выходит, дворца я следила не за тем! В то время как Никита мог, прождав недолго, вернуться и хоть все залы исписать воззваниями Креола. Впрочем, о моей намеченной слежке он знать не мог, значит, все-таки из караулки вышел во двор. Там-то я его и потеряла. Я шмыгнула носом, борясь с желанием начать себя жалеть, невезучую. Что делать теперь? Вернуться во дворец? Мне представился Арендт, горестно цокающий языком, огорченно кривящий рот, и разочарованные взгляды фрейлин. Наобещала им с три короба, а сама… Что теперь будут они думать обо мне и о докторе Закариусе? Я вытерла лоб рукой – по лбу текли струи. Кажется, на мне не было уже сухого места. Только теперь я ощутила, что замерзла не на шутку. Сижу около какого-то чужого дома, слабо представляя себе, какой дорогой сюда пришла и как выбираться, хлюпаю носом и ни на что не решаюсь. Во дворец возвращаться стыдно. Домой – бессмысленно. Что ж, тогда я знаю, куда пойду, сказала я себе, решаясь. Туда, к господину полковнику князю Иловейскому, в дом с пунцовыми занавесками. Если Никита и не там, там наверняка есть люди, знающие его и могущие пролить свет на странные выходки дворцового пашквилянта. Решиться однако было проще, чем исполнить. Где я и куда мне теперь идти? Но ничего, пошла потихонечку, припоминая пройденные перекрестки, пару раз ошибалась, но спохватывалась вовремя. Кажется даже, что на возвращение мне потребовалось меньше времени. Взошла на невеликий холм, с которого, точно помню, следом за оказавшимся не Никитою человеком я спускалась, а допрежь того поднималась, и остановилась отдышаться. Город спал внизу, передо мною – не как на ладони, ибо его сейчас было толком не разглядеть (должно быть, вид днем отсюда хорош), а как на дне омута. Смутно светились болотными огнями окна там и сям, колыхающаяся пелена дождя довершала сходство с водной стихией, и, несмотря на живые огни в нем, все же он спал. Где-то посередине его спал дворец, а в нем спала государыня, высоко водрузив желтые мертвенные пятки, и клевали носами горничные девки при ней; спал неподалеку, завернувшись в красное одеяло, черный человек по имени Нил, спали шуты и спали собачки. Спал наследник престола Иоанн Алексеевич – вероятно, в объятиях собственной супруги, подумала я, припомнив голубой конверт с купидоновым сердечком, вызвавший столько смущенного интереса среди фрейлин. Спал в нашей странной квартирке белоголовый мальчик Ванька – и господин доктор Закариус в своей неудобной запечной коморке, и покачивался на жердочке, сунув клюв под здоровое крыло, Карл Иванович. Счастливый молодой супруг Георгий Иванович Шатский почивал где-то со своей прекрасной молодой супругою (про них пропустим скорее), и, терзаясь даже во сне, забылась на несколько минут бедняжка Эжени. И только в квартире за пунцовыми занавесками определенно не спали, злоумышляя! Я вперила взгляд в туманно-белесую дымку над городом и почти наяву увидела два красных глаза – два окна подозрительной квартиры. Усмехнувшись собственным мыслям, я покрепче увязала на груди мокрую тряпку, которою стал уже мой платок, и принялась спускаться с холма.