Доктор Закариус

Конечно, то была Эжени. Она при моих словах, при виде появившегося в дверном проеме света резко подняла голову, и ее красные, с темными запавшими тенями глаза ужаснули меня. Скорее поставив свечу, я бросилась к ней: - Эжени, милая, что-нибудь случилось с…? Я вовремя прикусила язык, на самом деле, и даже это «с», которое я привожу теперь, кажется, все-таки не вырвалось у меня, но она все равно поняла, о чем – о ком! - я прежде всего подумала. - Нет, ничего, - проговорила она со своим странным акцентом (опять она мешала русские слова с французскими и громоздила ошибку на ошибке, очень тяжко слушать, иногда я едва ее понимала), силясь улыбнуться, но не преуспев. – С ним все хорошо, не волнуйся. - А с тобою? – я подсела к ней на моей постели и обняла рукою за плечи. - А со мною нет, но это ничего, - теперь улыбка ей удалась, но лучше б не удавалась. – Ты говорила, чтоб я прихожу к тебе, когда insupportable. Вот… я пришла. - Ты давно здесь? – спросила я, прикидывая, видели ли ее доктор и Ванька, и не они ли ее и откомандировали в мою коморку. - Я вчера, как дождь пошел. Я приходила и стучала, никто не отвечает. Я стучала еще, и вдруг слышала «пррошу». Пррошу – entrez? Я думала, господин Закариус… входила, а тут пусто и тьма, нельзя ничего видеть. Смотрела изо всех сил, всеми глазами. Потом видела печку, дверь. Садилась в кресла и жду. Сидела и сидела, и слышала вдруг, кто-то на лестнице - топ, топ, топ, - она показала, потопала ногами. - Мне страшно, я к двери - и прячусь вот тут. Думаю, буду слушать, если ты – я выхожу. Но я… наверное засыпала. А просыпалась только сейчас. - Ты, значит, во сне плакала… - я отвела спутанные пряди от ее лица. Она не отвечала – и так все было ясно. - Совсем тяжко? – спросила я, прикидывая. Эжени кивнула и прижалась щекой к моему плечу. Трогательна она была в своем несчастии, в таком ко мне доверии. А слаба ты оказалась, вдруг подумала я с желчью. Сколько со свадьбы-то прошло, когда я тебя на мосту за рукав ловила? Меньше недели! Тут я сама вдруг себя остановила и с изумлением осознала, что после свадьбы Шатского с Изотовой пошли ровно вторые сутки. Какая там неделя! А мне-то, по изобильности разнообразных событий, показалось, что много воды утекло. И не начинало течь! Я с сомнением покосилась на темную головку Эжени. Еще и переоценила ее, выходит. Нет, я лучше о ней думала – как о стойком маленьком пехотинце, который ради любви, ради веры в то, что она когда-нибудь окажется Георгию Иванычу нужна, готова и способна почитай на все. Жизнь свою на это готова положить. А вышло что же? Мне захотелось побольней уязвить ее. - Не на долго же тебя хватило, - проговорила я бесцветно, немного отстраняясь. Она согласно кивнула опять, роняя голову. - К Изотовой ты, поди, привычная, с ее капризами, неужели то, что Георгий Иваныч ее при тебе обнял да расцеловал разок, как жену свою венчанную, так расстроило? Что он вел себя с тобой нелюбезно, вовек не поверю, и не рассказывай. - Я знаю, знаю… я бы все выносила, лишь бы его видеть. Я так решала. Но она не пускала… Третий раз я уж вовсе стучать боялась. - Стучать? – не поняла я, об чем она толкует. - Я сначала не верила, после, как Irene мне велела убираться, говорила, другая теперь горничной будет, но я не верила. Думала, она сердилась, она обычно сердилась, но час пройдет, и где гнев, теперь станет милость. Потому я ночью вкруг дома хожу, хожу круги по их улице, утро - в дверь снова стучала, и после стучала… Но Irene тут велит чтоб денщик гнал меня в шею, как… нищенку. И больше я боюсь, и не стучу. Ночь и день хожу, хожу, вернусь, стою у дома, бреду куда глаза смотрят, потом назад, боюсь далеко… Дождь потом пошел. Все вокруг дождь и туман, не видно! Я смотрела – немецкая кирха, перед ней мост над канавой, pont bossu… вода черная под ним. Я на воду посмотрела и тут вспоминала тебя, что ты мне говорила… На мостик, вишь, она вышла горбатый у кирхи, и срааазу меня припомнила!.. я тут вроде как кашлем подавилась, а Эжени и не приметила, что со мною. - Ты говорила: я ему буду нужная, моя жизнь не моя, а для него, ему нужная (этого я, кажется, не говорила вовсе, или говорила не так). И я к тебе приходила. И поглядела на меня огромными, не совсем высохшими еще от слез глазами. Такое в них доверие, что скажи я сейчас – нет, мол, Эжени, погорячилась я, по всему выходит, что жизнь твоя ни на что не годная – вернется, ни слова не говоря, на горбатый мостик, да с головой бултых в канавку, в воду черную, недолго думая. А скажу – живи, живи, дорогая, истинно говорю тебе, будешь ему нужна! – скрепит свое сердце и пойдет жить дальше, и не усумнится во мне. Я потерла лоб, с трудом себя осознавая. Не тягота существования рядом с любящей парой устрашила Эжени – ей, оставшейся бездомной, оказалось попросту некуда более пойти. Вот оно что. - Ты, получается, по найму у ней в горничных девках служила? А я так думала, ты вроде ее компаньонки была, наперсницы, что ль… Али ты крепостная? – вдруг осенило меня, но тут же я раздумала: - Нет, нет, иначе б ты по-русски чище могла… Эжени покачала головою – казалось, она глубоко задумывается над моими словами. - Я не знаю, кто я для Irene, - отвечала она, наконец. – Вспоминала – и не могу. Я маленькая девочка была, я с моей maman была. Maman шила платье - un modiste, я ей помогаю, снимаю мерку, подаю булавку. Только мало кто приходил заказать, и мы не всегда имели хлеб, я и maman. Но очень большое везение, maman находила место у господина Изотова для мадмуазель Irene, учить французскому и музыке. Господин Изотов добрый, и я тоже живу в его доме. Он и maman… он был очень добрый к ней, очень. У нее теперь был убор покойной госпожи Изотовой с такими большими блестящими pendeloque. Я и Irene, он не делал между нами разницы. Тогда я бы говорила, я и Irene - сестры. Maman умерла, но господин Изотов очень добрый, и я все живу в его доме, рядом с Irene. И я думаю, что теперь я горничная мадмуазель. Она мне секрет доверяет. Я горничная и подруга, но только она знатная госпожа. Но теперь она меня выгоняла, теперь я совсем не знаю, кто я ей есть. И я к тебе пришла. Выходит, что бедняжка целые сутки пробродила по улице, не емши, не имея, где голову преклонить, укорила я себя за черствость. И вот к тебе пришла как к единственному другу, а ты? Ты за нее в ответе, Варвара, и даже не думай увиливать. Как за Ваньку была в ответе, так и за нее. Однако ответ ответом, а что ж мне с тобой, милая, делать, подумалось мне невольно. Одно дело, когда я доктору в нахлебники Ваньку навязала – он ему пожалуй поценнее меня приобретение, самый незаменимый в сыскном деле помощник, шустрый мальчонка-то. Небось как Ванька появился, доктору и я не нужна стала, да он как человек совестливый не выгонит уже (и не забудем, что Ваньку ему я раздобыла! А хоть один помощник дознавателю нужон, как без него – не Ванька, так и я сгожусь). Но навесить ему на шею еще и сей жернов в виде несчастной поминутно заливающейся слезами влюбленной девицы было б чересчур. Ее у нас и уложить негде, Ванька до сих пор то со мной устраивается валетом, то на креслах. А пользы от нее для дела ведь ни на грош, ни разговорить кого, ни сходить по поручению, с ее-то акцентом. Забавно выходило, что моя приметная внешность помеха делу меньшая, чем приметный говор! Мало ли уродок, а разведать и расспросить могу аккуратно. А у ней вишь, наоборот – с лица ничего особенного, а как рот откроет, всяк ее запомнит и заподозрит. Нет, не годится! разве что по хозяйству ее пристроить, да велико ли у нас хозяйство? Куда ж мне тебя?.. размышляла я, выводя Эжени из своей коморки на свет гостиной и принимаясь растапливать самовар – покормить ее перво-наперво было необходимо. - Он живой? – спросила она меж тем со слабым интересом, указывая на шесток ворона – соблаговолила приметить. - Более чем, - пусть-ка Карл Иваныч сам завязывает знакомство и разбирается, как отнестись к протянутой несмело руке – благожелательно или же со стальной суровостью клюва. Да только Эжени руку на всякий случай поскорее убрала. К Кате Ильинской? металась дальше мысль в моей голове, когда я переодевалась и причесывалась, прилаживала под воротник Катину брошечку. На что ей? Она ни с Изотовой, ни с Эжени не знакома. Ваньку взяла бы с распростертым объятием, это мне давно было известно, но большой штат слуг Ильинские не держали, и лишний рот им тоже был ни к чему. Однако ж время шло, и я чувствовала себя обязанной вернуться во дворец. Вдруг лицо графини Протасовой всплыло перед моими глазами. Мысль показалась мне интересною: большой, на широкую ногу графский дом (впрочем, не бывала, но можно представить), а еще – смутное чувство, будто Протасова пред нами с доктором в долгу и охотно, в обмен на прекращение нашей назолы, согласится оказать нам небольшую услугу – приютить девушку, взять новую горничную себе в услуженье. Сама ухватится! Мысль, если разобрать ее, была дикая, но какая-то верная, до смешного. Я внимательно поглядела на Эжени. Приличное скромное платье, почти не испорченная непогодой и бездомными сутками прическа. Пропустят ее? Ну, меня же пропустили с господином Арендтом… впрочем, что я и что он? Ан стоит рискнуть. Подождав, пока ей удастся доесть ломоть хлеба и доцедить полстакана чаю (впервые видела, как это в буквальном смысле кусок в горло не лезет!), я проговорила: - Что ж, милая, я надумала, где тебя устрою. Пойдем со мною… во дворец Государынин!