Доктор Закариус

- Пойдем домой, Эжени, милая, - безнадежно предложила я уже в который раз. - Еще минуточку, - прошептала она, не оборачиваясь. Стояла на берегу, вперив глаза в крепость на той стороне, и, кажется, старалась не моргать лишний раз, чтобы ни на миг не отпустить от себя ее тяжелую холодную громаду. При свете дня крепость была серой и совсем пугающе-обыденной, не тем черным монстром, что в сумерках. Мы, главное дело, понятия не имели, там ли сейчас обретаются доктор Закариус и Георгий Иванович, – ни малейшего! После той страшной ночи и они, и князь Иловейский, и Никита Егоров канули будто в воду, будто не было таких людей в помине, и, подозреваю, не они одни, но нам про прочих было неведомо. Мы с ног сбились – но все было тщетно. В крепости, как удалось узнать, свидания и передачи арештантам были с недавних (с каких это?) пор под запретом. Ко дворцу, в гвардейском оцеплении за два квартала, и подступиться было боязно. На дому графини Протасовой мне сказали, что та в отъезде, в Белокаменном – подозреваю, что это было место полувынужденной ссылки всего Малого двора, с чадами и домочадцами, и господин Арендт пребывал не иначе как там же. Кажется, я что-то слышала, что там есть охотничий домик или небольшой дворец, пожалованный некогда Государыней своему нелюбимому старшему сыну, чтоб поменьше глаза мозолил. До Белокаменного можно было и доехать, да только зачем? Что может быть ведомо тем, кто сам почти под арестом? Чем они способны помочь? Квартира, бывшая заговорщицким штабом и местом пребывания князя Иловейского – к ее двери сумел кое-как, за кордон бдительной стражи, проникнуть Ванька, и кой-что увидал прежде, чем был пойман за шкирку и выкинут пинком под зад, - оказалась выпотрошена, вывернута наизнанку. Клочья бумаг летели из распахнутых окон вперемежку с клочьями сена и конского волоса из растерзанной мягкой мебели, которая затем выбрасываема была на двор, где и валялась, зияя дырами от учиненных поисков. Господин Курицын, у коего в приемной я провела, не соврать, до десяти часов подряд, двое суток сряду, просто прошел мимо моей персоны по коридору, будто я была не я, а пустое место. Самый ужас состоял в том, что не приняли нас и у Изотовой – то есть госпожи Шатской. Мы с Эжени ходили туда порознь и вдвоем, умоляли, пытались передавать через слуг записки, но дом стоял глух к нашим мольбам. Наконец, стали отвечать, что барыня в загородном имении (это была неправда – наблюдавшие по Ванькиной просьбе за домом мальчишки никакого отъезда не приметили). Единственные наши союзники, Катя и Матвей Петрович, как и мы, не знали устали, ездили по старым друзьям, напрашивались в гости ко всем, кто мог бы знать (или при желании узнать) хоть что-то. Наконец, Матвей Петрович доподлинно выяснил, что князь Иловейский привезен в крепость и с самой первой ночи там содержится. К сему свидетельству, вроде бы восходившему к какому-то очевидцу, прилагалось сведение, что князь во время бунта ранен, и когда шел, одна рука его висела плетью. Уцепившись за единую эту крупицу, мы домыслили, что все заговорщики, возможно, содержатся в одном и том же месте. И вот теперь я который день силилась увести Эжени от набережной, откуда просматривалась наиблизжим образом крепость и окна казематов. Она не плакала, не причитала, не говорила ничего. Просто стояла. Потом нехотя уходила, повинуясь моей настойчивости. На другой день, улизнув в любой удобный миг, возвращалась, и все начиналось сызнова. Вот и сейчас стояла, только плечами поводила, будто зябко ей. А чего зябко, вечер такой теплый! Но я платком ее своим укрыла поскорее, нарочно с собою его взяла. Ох, я ж про платок-то так и не рассказала! Как он возвернулся ко мне – из квартиры заговорщиков. Но погодите, обо всем по порядку, дойду и до платка. А забыла же я упомянуть про одно место, где меня таки приняли. И смех, и грех – у господина Якушева, названого дядюшки моего, куда я сунулась совсем уж от отчаяния – может, вспомнит, чем доктору обязан, замолвит словечко? Меня без лишних расспросов препроводили по лестнице и через несколько залов в хозяйский кабинет (вернее, в ту самую комнату с диковинами, где я на памятном приеме бокал разбила), и по пути мне сделалось очевидно, что у Якушева грядут какие-то грандиозные перемены. Лакеи сновали тут и там, укутывали мебель чехлами, заполняли большие свежеструганные ящики соломою, а в солому погружали бронзу и посуду, некогда украшавшие богатые покои. Бабы таскали мягкие узлы, стоял приглушенный гам. Петр Петрович был в халате, но оживлен и деловит. Сразу меня припомнил. - А, от доктора Закариуса! Видите, по милости вашего патрона, какие муки претерпеваю! С этим словом он обвел рукою круг себя, и я так поняла, что под муками он разумеет пустоты, зиявшие на местах некоторых картинок и причудливых вещиц, натрушенную на пол солому и известку и прочие неудобства. - По милости господина Закариуса? – уточнила я. - А то как же! Его стараниями меня из каземата вытащили – не спорю, тут не спорю, - он поднял сухие ухоженные руки в примирительном жесте. – А как есть он теперь проштрафившийся, и нету ему доверия от двора, и мне от столичной должности отказ вышел! Только-только я, значит, обустроился, чуть от прежних бед моих голову приподымать начал, а меня по голове сызнова щелк! – пошел вон! – и лежит мне теперь дорога со всем моим скарбом в самый что ни на есть Дебрянский угол Мухосранской губернии… - Вас отправляют в ссылку? Из-за того, что доктор… - он не дал мне договорить, ухватился за слово «ссылка». - Ссылку, истинную ссылку! И преглупейшим образом! Намеревался уже вернуться к работе над возведением собора, еще кой-каких частных заказов набрать подумывал, и что ж? в месячный срок выметайся, ты больше здесь не нужен и не ко двору. Да тут одних фарфоровых побрякушек – неделю упаковываться! А там-то на месте еще велик ли дом, влезет ли все, ой как сомневаюсь! - И куда вас? – спросила я осторожно. - Да в первопрестольную, будь она неладна, московские грязи месить! И строить – тьфу! – ряды торговые для купчишек заезжих. Мне-то, с моими заслугами! Всего-то? В Москву? - …кому жемчуг мелкий… - бурнула я, но он услыхал. - А и что ж, и не стыжусь ничуть! И мелкий! Да только когда весь крупным расшит был по кромочкам, оно любому обидой кажется. Тут не до того, чтоб чужим супом на воде утешиться. Я осторожно закинула было удочку, не знает ли он чего о судьбе доктора сотоварищи, но уж ясно было, что он мне тут не помощник. Распрощался, однако, дружески, хоть и пенял всю дорогу и на судьбу свою сетовал. - Дурак ваш доктор, что в авантюру ввязался, да кроме него ни один человек и не подумал палец о палец ударить, чтоб меня вызволить. А оно как ни крути, любая мухосранская губерния лучше, чем жизнью в окошечко казематное любоваться. Вот, примите-ка в память о былом! – тут он повернулся и ловко снял со стены часы в длинном корпусе, с фарфоровым циферблатом, вылепленным сплошь в мелких незабудках и розах – я припомнила, как любовалась ими когда-то. Добавил, впрочем, принижая собственную щедрость: - Все едино весь фарфор не довезти, половина перебьется, да и к чему мне такая тяжесть на новом месте. Так что я очутилась на дворе с сей громоздкой и хрупкой конструкцией в обнимку – огляделась вокруг себя и искренне рассмеялась. А рассмеявшись, пошла прочь. Зла на Якушева не держала, чего там! По сравнению с многими он еще по-доброму ко мне отнесся. Часы впрямь оказались тяжелы, чего я не могла сказать в первую минуту, и главное не столько тяжелы, сколь неуклюжи – их толком не за что было ухватить, окромя как в обнимку, все их сколько-нибудь выступающие части были такого тонкого фарфора, что браться за них я опасалась. Обнаружив в какой-то миг себя с ценным подарком на берегу канавки – не той, где проживали Ильинские, а второй, более короткой, что ограждает собой Петровский парк с трех сторон, превращая его в настоящий остров, я глянула вглубь водной ряби с некоторым злодейским интересом – ну как разжать руки, да и плюхнуть туда дуру фарфоровую? Но тут я подняла глаза, припомнила угол, на котором стою, и мне пришла в голову идея получше. * В лавке Абрашкина на сей раз было людно – то есть, присутствовало целых два, не считая меня, посетителя: солидная пара, дама с господином, торговавшиеся из-за какой-то броши. Абрашкин уверял, своим тихим, но доходчивым шелестящим голосом, что это вещь старинная, ей без малого две сотни лет, а камни в ней настоящие рубины, и еще и какой-то небывалой огранки вдобавок. Господин спорил, что подобную же вещицу он вчера видел на бульваре в голландском ювелирном, камни в ней гранатовые, и к тому же серебро низкосортное. Дама скучала – кажется, и о выгоде не очень пеклась, но и украшение заполучить не больно-то жаждала. Наверное, оно покупалось не для нее – а ежели для нее, то не за семейный счет. Между прочим, величали посетители хозяина Абрамом Яковлевичем – и верно я, выходит, не спешила его Яковом звать! Наконец, пара откланялась (брошь они не купили, и хозяин без видимого разочарования водворил ее под стекло, слегка освежив бархаткой грани красных камешков). Я водрузила свой четвероугольный фарфоровый гроб на прилавок и чуть не застонала от облегчения. - Вот, Абрам Яковлевич, - проговорила я, отдыхиваясь, - Это вам. Абрашкин с интересом взял часы за хрупкие, в гирляндах, углы, с бережною силой, неожиданной в таком тщедушном человечке, поворотил к себе. Извлечено было и глазное стеклышко, вставленное в коротенькую трубку, и еще одно зрительное стеклышко на длинной рукоятке, и, наконец, очки в тонкой оправе – это когда он поддел каким-то инструментиком дверку на задней стороне часов и немного полюбовался механизмом. - Пятьсот рублей, девушка, - возгласил он наконец со вздохом. – И рад бы больше дать, да никак. Это дрезденская работа, почитай не редкость. - Ой, да зачем? – я, признаться, вообще как-то не думала о деньгах, когда мысль о лавке Абрашкина забралась мне в голову. Думала о том лишь, как бы от досадной ноши избавиться. – Я просто… отдать вам хотела. Вы мне помогали, и вообще… по случаю они мне достались, и низачем, по правде, не сдались. Он глянул на меня из-под нависших бровей. Показалось, или улыбка мелькнула на его тонких бескровных губах? - От денег, девушка, никогда отказываться не следует, - и, не дожидаясь моего ответа, отлистал на прилавок все пять сотен. А я запоздало подумала, что мне и вправду деньги-то будут нелишние. После исчезновения доктора Закариуса мы с неделю тратили ту сумму, что в последний раз оставил он мне на хозяйство, потом предприняли попытку пошарить по шкафам, и одну заначку сыскали (в книге со скабрезными гравюрами), но там было не так и много. На месяц, может, достанет, на самые насущные нужды. А что потом? Я вдруг с изумлением ощутила, что больше не думаю словом «потом». Когда-то в пенсионе – как давно то было, кажется! – я любила на досуге помечтать, что ждет меня когда-нибудь, в будущем, спустя годы, когда я буду уже не я, и жизнь моя сделается прекрасна и удивительна. Потом, после встречи с доктором Закариусом, я как-то мечтать позабыла, некогда сделалось. Так, иногда только прорывалось, вроде как при встрече с Георгием Иванычем, скажем. А что до «потом», то с ним все сделалось ясно – «потом» мы с доктором достигнем небывалых высот, и еще больше хитроумных дел раскроем, и еще шире прославимся, а может, и разбогатеем. И вот теперь, когда доктора не было рядом, я ощутила себя вовсе в каком-то безвременье. Странно было представить, что после весны придет лето, а за ним, там, вдалеке, будет какая-то осень, а после опять зима, и так по кругу. Казалось, что пока мы господина Закариуса и поручика Шатского не сыщем, ничего не настанет. Удивительно еще, что день на ночь сменяется, что снова рассветает по утрам. Тут я осознала, что хозяин лавки что-то спрашивает у меня. - Подарок-то ваш жениху понравился? Ох. Это он про серебряную фляжку, выходит. Спроси Абрашкин про что угодно другое, хоть про судьбу загадочных шахмат, я бы, может, и удержалась, общими словами отделалась. А сейчас мигом накатила такая тоска, хоть волком вой, а вместе с тем вернулось откуда ни возьмись чувство безграничного доверия к этому почитай что первому случайному встречному, какое я уже испытывала раз в этой смешной захламленной лавочке, что я немедленно залилась слезами и принялась выбалтывать Абраму Яковлевичу все, все, что приключилось за последние дни и недели, как попало, одно на другом, перебивая самое себя. Про Касьяна Касьяновича и портрет его отца. Про двух Пичуговых. Про заговорщиков с князем Иловейским и про Никиту Егорова. Про запертого в шкафу Арендта и про Эжени. Про Георгия Ивановича и про господина Закариуса, которых мы не знаем теперь, где искать. Абрам Яковлевич слушал не перебивая. Когда слова во мне иссякли, а остались одни только слезы, которые я безуспешно размазывала платком, он покивал головою каким-то своим мыслям, чуть пожевал губами, а потом прошаркал к двери во внутренние, за прилавком, помещения, и крикнул негромко в темный проем: - Белочка, мейделе, подойди, пожалуйста, будь любезна. При его словах мне немедленно представилась лесная рыжая белка, и я заморгала, готовая ко всему. А что, ведь пожалуй без такой юркой помощницы с пушистым хвостом и не обметешь все эти бесчисленные захламленные полки от пыли, так выходит? Из глубин лавки что-то отвечали, и кому бы ни принадлежал этот низкий басовитый глас, мужчине ли, женщине – но точно не шустрому маленькому зверьку. Что голос произнес, было неясно, но Абрашкин отвечал на это: - Нет-нет, одна только девушка тут! Я от интересу забыла аж про свой промокший платочек. Ждать пришлось порядком, может, минут пять, не менее, и наконец, из двери показалась женщина. Ох и женщина! Щупленького старьевщика она превосходила в любом направлении как минимум вдвое. Монументальная ее фигура не без труда была втиснута в зеленый бархат, а курчавая рыжеватая прическа наводила на мысль о парике прошлого века, как у какого-нибудь судейского сановника. - Здравствуйте, - пискнула я, и почему-то сделала книксен, как сестрица Анфиса на уроке танцев. Женщина не удостоила меня приветствием, но удостоила внимательным осмотром, с ног до головы. Ее цепкие маленькие глазки прощупали всю мою фигуру, кстати довольно незначительно остановившись на горбе, но куда как дольше на лице. Наконец, она отвернулась от меня к Абрашкину и кивнула, качнув вперед крупным многослойным подбородком. Тогда старьевщик заговорил быстро и негромко, на незнакомом мне языке, так что я ничего не разбирала. Говорил он довольно долго, иногда указывая на мою персону, иногда за окно, куда-то, как я прикинула, в сторону реки, выходит, а иногда прикасаясь мизинцем к зеленому бархатному изгибу локтя своей визави. Дослушав его, дама вновь монументально кивнула и удалилась в ту же дверь, из коей явилась. Тогда Абрашкин поворотился ко мне. - Вы, девушка, зайдите через два дня ввечеру – Белочка кой-чего для вас разузнает. Она обещалась. Вот, и теперь, значит, до того обещанного срока оставался один день. Наверное, глупо было много рассчитывать на какие-то сведения от старьевщиковой супруги (супругой ли она Абрашкину доводилась?), смешной особы, втиснутой в модное бархатное платье, но ничего другого у меня в рукаве не имелось, а значит, и это примем за козырь. И остается, стало быть, только объяснить, как я вернула себе свой платок.