Доктор Закариус

На другой день часам к пяти пополудни я совсем уж было собралась выдвигаться к Абрашкину – не было сил терпеть. Вдруг, чем черт не шутит, чем-то и впрямь поможет его Белочка? Но судьба распорядилась иначе, никуда не успела я уйти. Истомившей нас неделей мучений и неизвестности, ей угодно сделалось опрокинуть на нас теперь новости ушатом и посмеяться над нашим мокрым видом. Дверь распахнулась с грохотом и влетел Ванька – всклокоченный, перемазавшийся, по своему обыкновению. Крикнул – есть ли что пожрать, и мы с Эжени в четыре руки принялись метать на стол что было, потому как делалось ясно с первого взгляда, что Ванька не ел не иначе как все время своего отсутствия, то есть более двух суток. Впившись зубами в ломоть хлеба, Ванька, однако, ухитрялся сразу и рассказывать новости. - Я его видел! – пробурчал он достаточно для нашего обостренного тревогой восприятия внятно. - Доктора? – встрепенулась я. Ванька солидно кивнул. - Как он? Что он? Не ранен? Здоров? Не мучали его? Тут наш глашатай чуть смутился и уточнил: - Ну, не прям видел. Слышал, скорее. Окошко в крепости сыскал, за которым его каземат, и говорил с ним. Голос его слышал, это вот как бог свят. - И что сказал он? - Что сказал… По моему ежели разумению, то он спятил, вот чего, - заявил Ванька. - Чего-о? - Ну дыкть сама, Варька, посуди, чего он несет: я, мол, несказанно рад, что так оно со мной приключилось, теперя, мол, меня за казенный счет за ним следом отправят, и, значит, так оно и должно быть, и никак иначе. Я, говорит, в своей жизни много нагрешил перед ним, - уж не знаю, это он перед Ним, что ли? – Ванька закатил глаза и поднял палец к потолку, - и вот расплата. А еще, говорит, Варе передай, что все это – книги там, и все что в шкафах вообще, и Карла Иваныча, все оставляю ей, и пусть распоряжается как хочет. А ты, говорит, Вань, - тут Ванькин тон изменился, и я поняла, что он ступает на тонкую корочку вранья, - оставайся с Варькой и во всем ей помогай, и никуда от ее ни на шаг, понял? Я ему побожился, - Ванька глянул серьезно, по-взрослому. – А, еще просил, коли смогу снова к нему пробраться, принести какой-то медальон, что где-то в книжке запрятан. Да только я не вдруг снова пробьюсь, - он почесал плечо, - меня кажись жандарм один запомнил. Я могла только головой покачать. Спятил не спятил, но явно увязал нынешнее свое пребывание в крепости, всю неудачу переворота – со своим прегрешением, видимо, с той виною, что ощущал в отношении Бечаснова. Однако немного попустило – сошлют, не казнят, по крайности, сам доктор в том уверен. Ишь, «за казенный счет отправят». Нашел чему обрадоваться. С теми мыслями я, подошед к шкафу, принялась перебирать книжки – странно, мы перелистали их все, кажется, когда искали деньги, и ни в одной не видали никакого медальона. О чем это доктор толковал? - Георгия Иваныча не нашел? – грустно спрашивала меж тем Эжени. Ванька помотал головою. - Я как раз доктора спросить про остальных собирался, но тут жандарм засвистел, пришлось ноги уносить, - объяснил он. – Но я еще полезу, ты не сумлевайся! Найду, все узнаю! Легкий стук раздался от двери, и Ванька, верный старой привычке, насторожился, навострил уши – чисто лесной зверек, сейчас порскнет в нору, поминай как звали. Я тоже что-то затревожилась, но Эжени впустила гостя прежде, чем я успела придумать, кто бы это мог быть. Старьевщик Абрашкин, собственной персоной! Ванька все же юркнул для порядку за кресло, но тут же и вернулся. - Здравствуйте, Абрам Яковлевич, - я усадила его в кресло, и вдруг сообразила: - А как вы меня нашли? Я ж ведь адреса не давала! - Сыскать, девушка, не мудрено, - старьевщик обвел нашу сплющенную комнатку печальным взглядом, благодарно принял у Эжени стакан чаю, но пить не стал. – Это всему городу ведомо, где господин Закариус обретаются… - Вы с вестями, Абрам Яковлевич, миленький? Не томите! Добрые вести аль злые? Абрашкин поднял на меня глаза, темные, глубоко посаженные, и у меня вдруг защемило сердце. Он пожевал еще губами, помолчал. - Добрые аль злые… Легко вопросить, трудно ответить… Что есть добро и что есть зло, как не две стороны одной монеты? Как сказано древним мудрецом, сильный дождь сечет малые побеги и для них он зло, но достигает водою до корня дуба, и ему он во благо. Гроза, что бьет молнией, но поит иссохшую землю – что она, добро аль зло? Тигр, убивающий олениху, творит ли зло для оленят, добро ли тигрятам? - Абрам Яковлевич! Перестаньте, молю! Скорее, как в омут головою, - с какими вы вестями? а не то душа разорвется! - Что ж, как наперво посмотреть, так весть куда как добрая. Милость злоумышленникам от Государыни явлена. Не будет она казнить смертью заговорщиков, твердо на том порешила. Это Белочка моя доподлинно разузнала, у надежных людей. Ссылать, знамо дело, будут, не без этого, и офицерских чинов и мест при дворе многие лишатся, но жизней у бунтарей отнимать не станут. И снова умолк, оглядывая шесток с вороном, собачью голову и книжные шкапы, будто в свои думы погрузился. - Но?.. – не выдержала я. - Есть и «но», как не быть, - он потер тяжелые веки. – Для устрашения заговорщиков решено об том им не сообщать наперво. Три десятка человек на казнь выведут, на дворе построят, приговор им зачтут, но в последний миг милость вышняя в аккурат и явится. Такой, стало быть, прожект. А кто среди тех трех десятков, Белочка моя, ласточка, поглядела – список заране заготовлен. Тут Абрашкин полез рукою за пазуху. Я ждала, что он будто факир явит пред нами сейчас тот самый список, но он достал свой сомнительной чистоты платок и высморкался длинным печальным звуком. Что-то ледяное коснулось моих пальцев – Эжени взяла меня за руку, вцепилась, стиснула, так что больно стало. - Господина Закариуса нет в том списке, - продолжал Абрашкин. – А вот господин Шатский Георгий Иванович имеется. Придется ему, стало быть, через этакую пытку пройти, девоньки. Эжени тихо пискнула, и рука ее ослабела. Я быстро повернулась к ней, готовая ловить падающее тело, но наткнулась на вовсе не затуманенный взгляд ее, горящий какой-то решимостью. - Нельзя, - вымолвила она твердо. – Нужно предупреждать его! Вы смогли бы? Вы толковали про надежных людей, чрез них? Абрашкин покачал головою. Поднявшись с кресел, он приткнул на столик так и не пригубленный стакан чаю, пошаркал к двери. На пороге оборотился ко мне: - Что мог, девушка, - и чуть развел широкими рукавами бесформенного черного одеяния своего, будто вороньими крыльями. Я затворила за ним – и только тут углядела, что на пороге лежит какая-то бумага. Прежде ее на полу не было, точно, я бы заметила. Небольшой листок, с ладонь, еще вдвое перегнутый. Мысль, что бумагу подсунули во время нашего разговора под дверь, мелькнула в голове моей, но не породила, бог весть отчего, желания сызнова дверь распахнуть да поглядеть, вдруг таинственный почтальон недалеко успел уйти? Вместо этого я развернула листок и в недоумении уставилась на строку на нем. На плотной, что-то больно дорогой на вид шелковистой бумаге было выведено превосходным почерком, коему позавидовал бы, должно быть, любой писец из дворцовой канцелярии: «В пятницу на рассвете. Собачья голова.» - Что есть «Собачья голова»? Вот та голова на палке? – Эжени тоже сунула нос в послание, но она-то в переносном смысле, а я подумала-подумала – и сунула в прямом. От записки исходил тонкий, едва уловимый странный аромат, показавшийся мне знакомым. Кто мог это написать, принести сюда – и сунуть бумагу в щель, не желая показываться нам? Спугнуло ли загадочного письмоносца присутствие Абрама Яковлевича? Или он не хотел попасться на глаза мне, Ваньке, Эжени? Что за каллиграф мог писать к нам на такой роскошной бумаге? Кто-то из дворцовых насельников? Весь малый двор нынче сослан в дальнее имение, но, быть может, они прислали гонца? Господин Арендт? Я, кажется, никогда не видела строк, начертанных его рукою; почерк отчего-то не напоминал мне о нем, и все же? Ваньке надоело терпеть нашу немую сцену над запиской, и он затребовал огласить содержание и ему. Упоминание собачьей головы привело его в такое же недоумение. - Доктор, может, сумел передать весточку? Понял! Медальон, что он просил – влеплен в восковую голову, а принести его ему надобно в пятницу на рассвете, вот! – а сделав сей, довольно, признаюсь, логичный вывод, Ванька взял и приступил к решительному делу: ничтоже сумняшеся, стащил устрашившую меня в первый день восковую башку с палки, плюхнул на стол и принялся терзать ножом. Что ж, не буду томить, скажу сразу: чуть более четверти часа миновало, и у нас больше не было искусно вылепленной восковой собачьей головы. Зато были два стеклянные глаза, деревянная болванка, крученая проволока, служившая лепщику каркасом, и куча ошметков крашеного воску на столе. Более ничего мы не обнаружили. Ванька, войдя в азарт, предложил еще и распилить деревянную болванку, но она была явственно цельною.