Доктор Закариус

Нет, все-таки Ванька предположил глупость, и собачья голова погибла зазря под нашими руками. Прежде всего, почерк в записке был не докторов, его ученические каракули я бы не спутала ни с чем, да и негде было б ему в заточении взять такой роскошной бумаги, таких дорогих чернил. И отчего бы ему не сказать в записке прямо, где искать медальон? Что в нем такого секретного – в памятной вещице, которую ему в узилище приспичило иметь при себе? А коли не собственноручно писал, стало быть, сумел послать человека с весточкою. Так и велел бы ему прямо зайти на квартиру, указать мне медальон откуда не то извлечь да с посланцем доктору и передать обратно. Что если в собачьей голове крылся какой-то смысл, которого уж теперь не вернешь, и в пятницу – уже послезавтрева! – на рассвете потребно было ее явить пред светлы очи какого-то вельможи, который, только взглянув в бессмысленные стеклянные зенки, немедленно всплеснет руками и повелит доктору сотоварищи вернуть свободу? Что если мы непоправимо уничтожили важнейшую вещь, и нет пути назад? Мысль моя заметалась мышью в мышеловке, и спасительным воспоминанием пришла картина – точь-в-точь такая ж голова посреди избы черной травницы. Ежели рвануть за нею прямо сейчас, до пятницы обернемся! Глупости какие… И все же записка была более чем странна. В ней зримо и явственно не хватало одного компонента. «Когда» – говорилось. В пятницу, на рассвете. И «что» - было названо: собачья голова, будь она неладна. Но – где? По всей видимости, предполагалось, что мы и так знаем, где. Может, не мы должны явиться с головою к вельможе, а к нам сюда в пятницу на заре явится нужный человек, а нам ему и предъявить нечего, кроме деревянной болванки да пары стекляшек? Чтобы не сидеть праздными, мы с Эжени перерыли все докторовы книги сызнова, с полки на полку, от корки до корки, и за этими мыслями я не забывала прилежно вынимать книги из шкафа и, страница за страницей, пролистывать. Так и книгу скабрезных гравюр промахнула, не очень-то замечая, что предо мною. Но и в ней, конечно, никакого медальона не было. Ванька блаженно посапывал под нашу шумную возню – заснул, набегавшийся, разморенный едою, в том же кресле, где сидел. Карл Иваныч, напротив, выспался, судя по его деловитому бодрому виду, и восседал на моем горбу, одобряя вечерний моцион. В целом, я чувствовала себя чуть приободренную. Конечно, все это ужасно, и особенно та пытка неведеньем, через которую предстоит пройти Георгию Ивановичу сотоварищи. Да и в ссылке, которая наверняка ждет его, а может, и доктора тоже, нет ничего веселого. Но в голове моей сделалась яснее, а на сердце легче теперь, когда все наши думы и сомнения, причудливые и ни за что не державшиеся, как туман, сгустились в определенную и ясную форму. Вот – их имена, названные Абрашкиным, а ему – Белочкой, а ей – каким-то неведомым, но несомненно существующим человеком, и, таким образом, доктор и Шатский переставали будто принадлежать небытию, а снова немножко приближались к нам, к жизни, к миру действительному. Вот твердое знание: никто не умрет. Вот загадки, ладные и короткие, такие, к каким я привыкла за житье с господином Закариусом: где медальон? Что за собачья голова и для чего она? Отгадок я не знала, но и они несомненно существовали. А значит, следовало над ними думать – не над тем, о чем вообще надлежит думать, а над этими вот, пусть странными, но известными вопросами. Поэтому, когда Эжени, взяв с полки очередную книгу, вдруг замерла с нею в руках, с широко распахнутыми глазами, и прошептала: - Это ужасней смерти! – я не вполне ее поняла. - Ты об чем? - Ужасней смерти, - повторила она, и книга пала из ее нечувствительных пальцев, скользнула по коленям и стукнула корешком об пол, заставив Карла Иваныча подпрыгнуть у меня на плече. – Как представлю, что это я стою там, на площади, и понимаю, что мне жить осталось полчаса… четверть часа… минуту… Я бы с ума сошла, - заключила она прерывающимся голосом. - Ну а он не сойдет, - резко ответила я. Резче, чем хотела, пожалуй. – Эжени, я понимаю, это страшный миг, но Георгий Иванович – человек храбрый, уж похрабрей нас с тобою. Он будет не один, с товарищами. Он военный! Привык смерти в лицо глядеть. Да, мужество от него потребуется немалое, но такого чтоб не вынести сего мига – это нет, даже и не думай. Он все снесет, вытерпит, а тут и помилование высочайшее подоспеет. - Мы должны его предупредить, - Эжени чуть ожила от моих слов – настолько, чтоб заметить оброненную книгу и потянуться за ней. - Ванька попытается, - уверила я ее. – Сейчас вот выспится, и снова в бой. Он уж ходы-выходы знает, не найдет самого Георгий Иваныча, найдет кого другого из заговорщиков, и все они будут предупрежденные. - Я с Ваней пойду, - заявила мне вдруг Эжени. - Не-а, не пойдешь! Еще тебя там только не хватало! Что б вы думали? Мне так и не удалось ее отговорить! Всех моих усилий хватило лишь на то, что она пообещала – очень неохотно – ожидать Ваньку у лаза в стене, через который он пробирался в крепость. Но моя надежда была и на Ваньку, что он сам как-нибудь отвяжется от ненужной ему обузы. Пока же он спал, и будить его не следовало, и мы благоразумно улеглись тоже. Как-то так повелось с самого начала, что спали мы с Эжени на моей постели валетом, а на Ванькину долю оставались составленные вместе кресла – хотя Эжени ни разу и не ночевала в нашей квартирке при господине Закариусе, и вполне можно было любой из нас занять его коморку. Однако ж мысль эта, раз у меня мелькнувшая, показалась мне столь кощунственной, что я ее отбросила с испугом, будто попавшуюся под руку в вязанке хворосту змею. Словно, занимая его комнату, мы признавали негласно промеж себя, что доктору Закариусу тут более не жить. А может, и вовсе не жить. Теперь же, получив и от него весточку, и новость, принесенную Абрашкиным, я при очередном неловком пинке со стороны моей со-постельницы решительно села, затеплила свечку и прошлепала босыми ногами через нужник до самой докторовой коморки. Посплю пока в комнате доктора, ну и ничего, сказала я себе твердо. И все равно, дойдя до закутка, вдруг немного заробела. Я не бывала тут, пожалуй, очень давно, с первых дней своих в этой странной квартире – разве миновала мельком. Поэтому сейчас, раз уж сон с меня как-то сам собою соскочил, я перво-наперво поставила свечу на пол и не без любопытства огляделась. Тут стояла конторка с чернильницей на ней и ворохом каких-то бумаг, и большой сундук с помятыми медными углами. Третьим, если можно так выразиться, предметом мебели был изодранный тюфяк с не лучше того выглядящими подушкою и одеялом – единственная постель, которою доктор Закариус располагал с самого первого дня моего появления в его доме. Сердце мое виновато сжалось. Эх, Варька, Варька! И не стыдно тебе, что господин Закариус по твоей вине вынужден был уже какой месяц ночевать хуже нищего? Я чуть повернула свечу, и сундук подмигнул мне тяжелым медным засовом. Хм, игла в яйце. А яйцо? В смысле, медальон в книге, но с чего мы взяли, что книга с такою важной вещью внутри стоит на полке среди прочих, а не припрятана наособицу? Только сундук наверняка заперт, а никакого ключа доктор Ваньке не передал, а значит… Опасаясь спугнуть важную мысль, я поскорее подошла к постели и перевернула тощую подушку, ожидая увидеть ключ – или связку ключей. Но под подушкою лежала книга. Я схватила ее, и что-то скользнуло по моим пальцам и мягко пало на одеяло. То был серебряный овальный медальон.