Доктор Закариус

Что ж, медальон Ванька с Эжени унесли с собою – чуть свет отправились снова к крепости в надежде перемолвиться с доктором хоть словом. Смешно, что я так и не узнала, что таил в себе медальон. Нет, спервоначалу я его, подобрав, конечное дело осмотрела – любопытной Варваре, сами знаете! – осмотрела внимательно и жадно. Был он не то чтоб очень мал, в безымянный палец длиною, по форме овалом, и наверное серебряный, некогда с позолотою, но такой старый, что позолота почти вся стерлась, придавала серебру некоторый желтоватый налет и не давала чернеть в углублениях, и только. Никакой цепочки али шнурка к медальону не прилагалось, более того, и не могло, потому как петля, в которую бы ту цепочку продеть, была у медальона сломана, будто разогнута железными пальцами, и половина отломана вовсе. Поэтому, должно быть, доктор Закариус и не носил свою реликвию всегда при себе, а хранил в книге (какой-то вовсе случайной, сборище французских пиес, с выдранными листами, что и позволяло втиснуть между страниц медальон, уже належавший там по своей форме углубление). Крышку медальона украшал вензель из сплетенных букв А, и, пожалуй, С не то О. Украшал, впрочем, слово тоже не больно подходящее, поскольку вензель не только был кривоват, но и разорен – некогда выложенный алмазной крошкой и камешками покрупнее, он зиял теперь дырами. Серебряные лапки с нерастраченной позолотой, как пожелтелые старушечьи губы, были брезгливо поджаты на месте былых бриллиантиков. Я скорее щелкнула крышкой, вполне исправной, и раскрыла медальон. И замерла. Будь там внутри портрет или локон волос, я бы с разбегу принялась разглядывать находку. Но в медальоне лежал туго сложенный желтоватый листок бумаги. И я остановилась. Вдруг мне показалось вовсе кощунственным проникать в тайну господина Закариуса так глубоко. Что изменится, если я увижу, что написано на этом листе? Помощь, что ли, какую сумею ему от этого оказать? Нет же! И так ты, Варвара, вечно суешь свой нос, куда не просят. Хватит. Сбереги его тайну и просто сделай что дОлжно – постарайся передать ему памятную вещицу туда, в острог. И я взяла и медальон защелкнула, и больше не открывала. Так Ваньке наутро и отдала. Эжени уже была тут как тут, готова. Ванька, надо отдать ему должное, от увязавшейся за ним девицы не больно отбивался. Вздохнул тяжко, что-то вроде хотел сказать, в глаза ей глянул – и будто передумал. Вдвоем ушли. Я же дома тоже не усидела, все одно сердце не на месте. Решила к Ильинским сбегать – вдруг у них какие новости? Ну а нету (а ведь нету, ясное дело, не то Катя бы нас в неведении не держала) – так у меня есть, хоть какие. От Абрашкина полученные. Скорее обнадеживающие, так-то посмотреть. День будто нарочно такой выдался, на загляденье. Солнце чуть над горизонтом еще приподнялось, не жарит до костей, пот из человека не вышибает – ласкает. Ветерок легкий пыль гоняет и какие-то бумажные обрывки, и ветерком донесло до меня говор, когда я мимо строительной площадки шла, где собор Андреевский возводили. За все время, что с нашего участия в деле заезжего архитектора прошло и со смерти несчастного Арцыбашева, над землею собор так и не показался, все в фундаментовой яме прятался. Однако ж стук молотков и гомон голосов звучал дружно. Интересно, кого теперь над строительством поставили, раз Якушев через нас впал в немилость… Я подумала было даже заглянуть к яме поближе и у кого-нибудь спросить об нынешнем архитекторе, но меня отвлекло другое. Знакомые завывания неслись – не из ямы, не со стороны лесов, а с пустыря по другую сторону площади. Я пошла на звук. Точно, юрод Ероха, трясясь с металлическим звоном, витийствовал перед двумя пригорюнившимися ранними деревенскими бабами, притащившимися, видно, на базар с корзинками, да так и застрявшими поглазеть на любопытное зрелище. - Быть месту пусту, коли собор на костях строить порешили, - бубнил Ероха, раскачиваясь. – Не к доброму затеяли сие, недобрым семенем засеяли сие, недоброе и пожнете… - и все в таком же роде. Бабы горестно кивали. Одна вынула из корзинки пирог и протянула юродивому. Тот быстро принялся поглощать подношение, не останавливая, однако, ни своего приплясывания, ни пророчества, только речь его сделалась совсем невнятна. Мне бросилось в глаза, что одет Ероха был много чище прежнего, и даже теплее. Чего сейчас, пожалуй, и не требовалось – в сравнительно белую рубаху и какую-то лоскутную розовую кацавейку поверх нее. Цепи угадывались под его нарядом только по звуку. Однако и кацавейка, и рубаха, и холщовые штаны, и даже клочковатая бороденка старика были мокры насквозь, хоть отжимая. В пыль кругом него натекла темная лужа. - Чего он мокрый? – недоуменно пробормотала я вслух. - Дак его теперь, болезного, повсюду гонят, нигде покоя не дают, - пропела та баба, что одарила Ероху пирогом. – Он ажно на хвосте ночует, кажну ночь туда вплавь, кажно утро обратно. Кабы не теплынь, не знаю, что с ним б и сталося! - На хвосте? – тупо переспросила я непонятное. - Дак на собачьем хвосте, - баба выудила еще один пирог из корзины. Сердце у меня стукнуло как-то неровно, я придержала его рукою и спросила, будто нехотя: - А что не на собачьей голове? - Да на голове где там, - вторая баба махнула рукой куда-то без определенности. – Камень один. Да и пока-от доплывешь до нее. Хвост-то поближе всяко будет. Я нашла в себе силы только кивнуть – и побрела куда-то туда, куда махала рука, ни на что особенно не указывавшая. Мысль моя готова была вгрызться в новое сведение, но я ее покамест не пускала, боясь спугнуть. Шагов через десять обнаружила, что с чего-то зажимаю рот себе рукою, и руку заставила себя опустить. Так я, шаг за шагом, выбралась к причалу, где, по раннему часу, не было почти никого, кроме нескольких оборванцев, припозднившихся в попытке поживиться от тощей столичной рыбешки – один парнишка Ванькиных примерно лет корпел над щелеватой лодкой, утратившей первоначальный окрас бортов, готовился столкнуть ее на воду. - Эй, парень! – позвала я. Он поднял голову. - А скажи мне, ты, поди, знаешь, где это – собачья голова? Мальчишка обвел меня глазами, усмехнулся углом рта, а впрочем, беззлобно. - Отселя ее не видать, - он ткнул пальцем в залив, где, чуть за плечом острова, на котором высилась громада крепости, синели еще два или три контура. – Вон то Хвост Собачий будет, а вона то – Задня Нога. А голова за ними, отселя не видать, - повторил он. – Ее с крепости хорошо видать, ежели вдоль стены обойти и с того краю глянуть. Оттудова все их видать, и Голову, и Хвост, и Ноги. Всю Собачину, как есть. А на что тебе? - Значит, Собачья Голова – это остров? - Знамо дело, - отвечал он, чуть удивленный таким невежеством. - А как бы попасть туда? - Да на что тебе? - Там разве никто не живет? Мальчишка пожал плечами. - А чего там жить? Бурьян, да пустырь, да камни. Ежели кто хочет подальше в залив поудить, так это и с Передней Ноги можно, здорово клюет. План созрел в моей голове мигом. - Тебя как зовут, парень? – поинтересовалась я. - Федотом. - А я Варвара, - сказала я. Парнишка солидно кивнул и даже как-то пришаркнул босой ногою. Определенно, он сильно напоминал мне Ваньку, только мастью был много чернее. – Что ж, Федот, лодка твоя крепкая? - Не жалуюсь, - он снисходительно похлопал посудину по серому борту. - Ну вот сколько на ней плыть, допустим, до Собачьей Головы? - С четверть часу, - он почесал одной ногой другую. - А сможешь ли ты, Федот, меня завтра чуть свет на твоей посудине доставить на Собачью Голову, а после обратно? А я тебе полтину дам. Мальчишка наклонил голову, оглядел меня. Я медленно извлекла монету, показала. - До свету даже – приду на это вот место за две четверти часу до рассвета, около того, и чтоб ты уже тут был. Я тебе сразу тогда полтинник даю, и ты меня везешь, а там ждешь, сколько потребуется. Придется долго ждать – еще накину. - За полтину не, - мальчишка принял решение, удостоверившись в моей платежеспособности. – Рубль. - Ого аппетиты! – восхитилась я. – Сколько ж ты, Федотушка, своей рыбалкой в день имеешь? - Гривенник, - честно признался он. - И не совестно рубль запрашивать? Он тяжко вздохнул, утер лоб ладонью и замолчал. Твердо решился стоять на своем, выходит. Кремень парень. - Ладно, уговор, - поскорее сдалась я. – За полчаса до рассвета! Не позабудь же! - Рубль-то есть? – спросил он, не столько сумлеваясь, сколько посмеиваясь. Рубля у меня не случилось, как назло. Вдобавок к полтиннику только гривенник и несколько копеечных монет. - К завтрему раздобуду, не боись, - пообещала я. Федот махнул рукой, показывая, что сделка совершена, а разговор – окончен, и я побрела прочь по берегу. Ноги сами вынесли меня к мостику, ведущему в крепость – припомнилось, как мы бежали через него с доктором на ледяном ветру. Сейчас я не стала подходить к воротам, а взамен того принялась обходить крепость слева, по узкой кромке камня, не залитой водой, почти прижимаясь к стене. Мелькнуло в голове, что тут где-то сейчас должны быть и Ванька с Эжени – интересно, где тот лаз, через который Ванька внутрь проникает? Наконец, я обошла всю крепость (ни Ваньки, ни его лаза не встретила), и встала на последний высокий камешек на самом краю. Федот не соврал, отсюдова превосходно видать было «всю Собачину». Я без труда поняла, что ближайший, изогнутый небольшим червяком остров и есть Хвост, на котором ночует, по всей видимости, юрод Ероха. Ног у Собачины было, выходит, всего две – задняя и передняя, и обе левые. Тулова не было вовсе, а вот башка имелась. Огромная, высокая, вся в скальных выступах, каковых почти не было на других островках маленького архипелага, она и впрямь имела что-то в очертаниях отдаленно похожее на песью морду с вислыми ушами. Что нам нужно завтра на рассвете делать там, на этом нежилом пустом острове? Кто будет ждать нас там и почему? Вдруг мне почудилось, что на Собачьей Голове, прямо за левым ухом, шевельнулся человек. Если не ошибаюсь, был он в чем-то красном. Точно человек! Пройдя от одного собачьего уха до другого мерным ровным шагом, он опять замер и чуть слился со скалою, зайдя за нее. Напрасно я всматривалась и всматривалась, напрягая глаза: больше ни единого движения. Вдруг, когда я уж совсем отчаялась, красная фигурка двинулась в обратный путь, преодолев расстояние между ушами обратным порядком, справа налево. И снова несколько минут – ничего… Бог весть, сколько я так простояла, таращась в морскую даль – наверное, долго, потому что вспугнул меня только лай крепостной пушки за спиною. До полудня было еще далеко, значит, пушка гавкала не просто так, привычно, а из каких-то иных соображений. Ладно, пора было все равно возвращаться на берег. Легко сказать! Вода с той поры, как я пробралась на крайний выступающий камешек, поднялась – ровно настолько, чтобы прикрыть жалкую полоску камня вдоль крепостной стены. Небольшой прилив, почти не ощутимый в заливе, всегда наступал, должно быть, об эту пору. Я на своем камешке осталась отрезанной от суши.