Ты со мной В очередной раз, И мне плевать, Правильно это или нет. Ты тянешься ко мне, И я тянусь навстречу, А время покажет, Стоит ли оно того.
Люди, если Бог, создавший вас по образу и подобию своему, решит расстрелять неугодных, будете ли вы смиренно принимать его пули? Стена рассыпалась на части. У меня была секунда перед тем, как всё обрушится, и я резко опустил голову, готовясь к неизвестному. Изо рта на руки потёк тириум, и воспоминание настигло меня, как вспышка: «Саймон, а ты знал, что тириум горький? Попробуешь?» Мгновение я не мог делать ничего. А потом реальность догнала меня. В тот момент случился мой первый программный сбой: я перепугался. За жизнь ребёнка, из любопытства решившего выпить голубой крови, я испугался так, как никогда не позволила бы мне испугаться программа. Мгновение я не слышал и не чувствовал ничего. А потом реальность догнала меня. Глаза открылись шире, но вместо собственных рук я на секунду увидел взгляд, с которым на меня смотрел Маркус. Прости, сказал он, Саймон, но нам надо уходить. Оказалось, я открыл глаза не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы плакать. Так нечестно. Вот так вот, думал я, кусая губы, Маркус? Вот так ты поступаешь? Когда я увидел, наконец, скованные дрожью пальцы, я испугался снова: мне захотелось рассмеяться, горько и громко. А что, если Маркус — фаталист? И что делать мне, если я понимаю, что это правильно, но всё равно плачу? Так нечестно. Господи, подумал я в ужасе, я хочу смеяться, когда плачу. Знаешь, Маркус, какие словечки есть на твой счёт у людей? Они говорят в таких случаях: мудак. Прикусив ткань брюк на колене, я постарался совладать с собой. Парадокс разбил моё видение мира на «до» и «после»: я помнил, программа говорила, что Бог нужен людям, чтобы объяснять то, чего они не понимают, что Бога не существует, что он нужен им только для того, чтобы успокоить себя, но, помня всё это, сейчас, беспомощный и запертый в вентиляционном отсеке, я молился неизвестной, непродуманной фигуре, тени сменяющих друг друга образов, и для чего? Я не хотел умирать и перед смертью пытался собрать по частям свою жизнь? Зачем я прожил её? Сколько я жил её? Четыре года или четыре минуты? Почему я ничего не понимаю? Маркус, если ты — Бог народа нашего, скажи, почему мне обидно, но я хочу жить только для того, чтобы ещё хоть раз постоять от тебя на расстоянии полуметра? Почему я говорю себе, что всё хорошо и пытаюсь в это верить, когда прекрасно знаю, что слова не поменяют положения, в котором я оказался? Почему я могу умереть в любой момент, но вместо того, чтобы придумывать, как спастись, я пытаюсь понять, что чувствую? Боже, это что — и есть жизнь? Знаешь ли ты, Боже, зачем я хочу вернуться на "Иерихон"? Я думал: хочу увидеть победу своего народа. Боже, я скажу об этом только тебе и никому больше: да, я хочу видеть, как мой народ побеждает, но ещё больше я хочу, чтобы с Маркусом было всё в порядке, хочу, чтобы он растерянно хмурился, не понимая, как стирать без стиральной машины, хочу, чтобы он улыбался детям, и чтобы я мог всё это видеть. Почему он оставил меня, а я молюсь за него Господу? Господи, вчера мы решали, кто ты, и ничего не поняли, так почему я молюсь тебе, когда даже не знаю, что ты такое?***
Я не успокоился, но взял себя в руки через полчаса. Электричество продолжало покалывать пальцы, звуков и ощущений было слишком много, страх выворачивал сознание наизнанку, но я сделал то, что исчезнувшая программа называла "отреагированием", и отложил самокопания: или до лучших времён, или до светлого мига своей смерти. Спасибо "Киберлайф" за прошивку домашнего андроида, я знаю, что оно нужно людям, чтобы выпустить пар и трезво взглянуть на ситуацию. Я выпустил пар. Трезво посмотрел. Это почему-то ничего мне не дало. Я боялся и считывал прошедшие секунды по неравномерному красному морганию диода. Светлый миг моей смерти — это самоирония? Когда так и считаешь, но смеёшься над этим? Для чего я смеялся над самим собой? Почему-то я подумал, что это глупо, что думать я должен о другом, и диод мигнул разочек жёлтым цветом. Уровень стресса понизился до шестидесяти четырёх процентов. Господи, что… в этом же вообще нет никакого смысла, подумал я в следующий момент и непроизвольно улыбнулся: уровень стресса упал до сорока. Я не понимал, как работают эмоции, и улыбался этому, сидя в вентиляционной шахте и ожидая светлого мига своей смерти. На такое бессмысленное и нелогичное были способны только люди. Дверь хлопнула, и я забыл обо всём, что только что занимало мою голову, вцепившись в оружие, прикрыв на мгновение глаза и приготовившись ко всему сразу: умереть, выжить, бороться, молиться, надеяться, верить, уповать. Ненадёжно и наспех спрятанный, я дожидался одной из самых главных проблем "Иерихона": наделённого волей андроида, чтобы, разумеется, умереть от его рук. Не нужно быть гением, чтобы понимать, насколько мала вероятность того, что я узнаю, как будет выглядеть небо Детройта этой ночью, но я упрямо смотрел в прорези на двери, провожал людей напряжённым взглядом и крепко сжимал в подрагивающих руках оружие. Я надеялся на невозможное и, натыкаясь время от времени на эту мысль, то успокаивал себя, по-человечески глупо рационализируя (ты же тоже лидер, Саймон, они там без тебя все друг друга передушат, куда тебе умирать), то хотел над самим собой невесело посмеяться. Могли бы прошить андроидов и получше. Я прожил свои первые два часа наедине с эмоциями и не нашёл в этом опыте ни одного плюса. С приходом Коннора я испытал на мгновение нерациональное облегчение, в голове промелькнула странная мысль: наконец-то всё это кончится. Когда он приступил к осмотру улик, облегчение исчезло. В чём смысл того, что со мной сейчас происходит? Как глубинный, так и личностный? Люди проживают так каждый свой день?***
Потом оказалось, что моя жизнь не кончилась, и, когда на Детройт опустилась ночь, я выдохнул и вдруг осознал, сколько только что произошло вещей и сколько вещей произошло ещё раньше. В памяти вспыхнули все разговоры, все взгляды, все улыбки и недомолвки последних нескольких дней. За ними пришли те два тихих года, а потом — вся моя жизнь с момента активации. Я выбрался из вентиляционной шахты и доковылял до оставленного товарищами и отмеченного слабо подсвеченным локатором улики парашюта. Немного около него постоял. Странное, блёклое равнодушие сопровождало меня. Я как будто бы устал, и это ощущение было для меня новым, но за несколько последних часов я попробовал столько всего нового, что усталость принял без должного любопытства только научившегося чувствовать существа. Спрыгнув неловко со Стрэтфорда, я провёл наедине с ветром около четырёх минут, а потом упал, не имея ни физических, ни знаниевых ресурсов, чтобы совершить техничное приземление. Разбил лицо, повредил руку. Меня оглушило, крутануло и бросило куда-то в сторону: сдувающуюся ткань потянул к переулку ветер, и я вкатился туда, закрыв глаза и ожидая, когда это всё кончится. В переулке я немного полежал, приходя в себя. Потом поднялся, нашёл свою одежду и, отцепив диод, побрёл домой. Каналы связи я попытался восстановить, когда, проехавшись в поезде, окончательно опомнился, осознал случившееся, забыл все свои обиды и эмоциональные бури, преувеличенный драматизм которых в какой-то мере заставлял даже смутиться. Конечно, понимаю, существо, ещё не обладающее умением с эмоциями жить и ладить, вполне оправдываемо бросилось в истерику со смехом и слезами, открыв в себе чувства в той ситуации, в которой я тогда находился, но, опять же. Оказывается, эмоции рационализируются со временем. На попытку наладить связь никто не отозвался: каналы были заблокированы без возможности вернуться к ним, отправив сообщение. Мой новый день был полон открытий. Когда попытка пробраться через лабиринты "Иерихона" внезапно столкнула меня с Маркусом, открытий стало больше в несколько раз. Оказывается, домашний андроид, запрограммированный создавать в семье психологический комфорт и гармонизировать отношения, умел впадать в странное состояние, когда качает, сводит пальцы, шумит от рёва заработавших на износ биокомпонентов в ушах, а лицо при отсутствии команд принимает исполненное сдержанного, кроткого трепета выражение с оттенком самодовольства… только потому, что кто-то, кого ты знаешь меньше недели, с напряжением, неверием и горечью смотрит на тебя. Ну, вот он я, Маркус. Через огонь, воду и медные трубы, чтобы постоять за твоей спиной ещё хоть один день. Я больше не обижался на Маркуса, но ни к месту вспомнил о том, как то проклинал его, то молился за него. Сейчас я подумал о том, как ему, должно быть, плохо. В первый день его жизни на "Иерихоне" я почти боготворил его за смелое решение взять на себя ответственность и обещался не осуждать, но, серьёзно. Его лицо с отпечатком страдания и ответное тяжёлое молчание лучше проработанного старательного эссе о чувствах и чувствительности говорило, какая у лидерства обратная сторона. И если он был фаталистом, то умение поставить нужды народа выше своих, оказывается, не означало смирение с маленькими идеологическими промахами и потерями. Конечно, я обнял его в ответ, когда и ему и мне смотреть на чужую внутреннюю борьбу, транслирующуюся прямыми и честными взглядами, стало невыносимо. На секунду сделалось легче, тириумный насос прекратил оглушительно реветь, а потом стало так тяжело от обрушившегося на меня ощущения тепла, облегчения и радости, будто я снова оказался у стены и снова пробил её.***
Желание спать я находил странным всегда и уходил в спящий режим не потому, что вливался в подражание, а потому, что у меня не было никаких других дел, кроме сна. Впервые я хотел сделать это осознанно и понял, почему это делали другие. Почти двое суток непрерывной работы, эмоциональные и физические нагрузки плохо сказывались на центральном процессоре. Модули сбоили, нагревались, в голове гудело. Я был горячим, думалось плохо, дышалось жарко, ходилось едва ли, и весь мир раскачивался, как хлипкая лодка под атакой больших, злых волн. Нелегко было бегать, стрелять, анализировать, просчитывать и считывать информацию. Нелегко было чувствовать, бояться, решаться, плакать, смеяться и жить, а всё это вместе — невыносимо. Маркус, всё ещё молча, привёл меня в тихий, сонный "Иерихон". На его лице всё продолжало висеть рассеянное, странное выражение, будто он сам не очень понимал, что происходит, и делал те или иные вещи только потому, что делал. Люси тихо, почти на одной ноте, выла, нагнетая. Раньше я не находил её пение ни раздражающим, ни странным, но сейчас звук, полный тревоги, скорби и горечи, говорящий о том, что жизнь наша тяжела и будет ещё тяжелее, резанул по звуковому процессору. Программа говорила, что музыка — хороший способ проработать эмоции, а теперь, когда мне появилось, что прорабатывать, я понял, что, оказывается, не вся. По-моему, она делала только хуже. — Я тут… — сказал ей Маркус, отрывая от полутрансового состояния. Люси замолчала и с интересом на меня посмотрела. — Саймона… Он… Маркус крепче сжал руку на моём плече. Я улыбнулся, ловя реакцию собственного тела. — Как добрался? — поинтересовалась у меня Люси, любезно указывая рукой на разбросанные вокруг в изобилии имитации стульев. — Хорошо. Спасибо, — вежливо ответил я, присаживаясь напротив костра. — Знаешь. Иногда, если понимаешь причину переживаемого чувства, оно уходит. Маркус уставился в собственные руки и завис, судя по всему, опомнившись и начав удивлять известием остальных. Я ничего не понял и не успел бы, потому что Маркус перестал зависать, а в наше странное, неловкое и очень одностороннее общение ворвалась Норт, тут же упав передо мной на колени и схватив за лицо. — Вот что ты улыбаешься мне, — спросила она с яростью, — когда ты знаешь, что я хотела тебя убить? Я всё равно ей улыбался, потому что… Это было странное ощущение радости встречи. И что-то противоречивое в её голосе, из-за чего я эмпатично проникался к её внутреннему конфликту пониманием и уважением. Она, как и Маркус, участвовала в принятии решения, и рискнула выступить за самое жестокое… и в той же мере самое рациональное. А теперь её, объективно, больше всех правую в своей жестокости, мучила совесть. — Но не убила же. У тебя тоже было оружие, — сказал я мягко. — Но ты же не выстрелила. Норт фыркнула. — Я сделала ещё хуже. Я бы в тебя стрелять не смогла и переложила ответственность на Маркуса. Я отличный друг, не правда ли? Она с такой яростью выбивала из меня признание собственной неправоты и жестокости, что я улыбнулся только шире. — Норт, — всё ещё прибитый происходящим, Маркус включился в наш напряжённый диалог, но не придумал, что сказать. — Значит, Маркус — хороший лидер? — спросил я, скосив на него взгляд. Он отвёл свой и уставился себе в ноги. Им всем было передо мной стыдно. — Поговорим о всякой хуйне типа того, какой Маркус замечательный и какая тут хрень без тебя произошла, вечером. Если не умрём, конечно. Днём у нас очередной самоубийственный плот твист от Маркуса, так что, раз уж ты пришёл, присоединяйся. И, вот что, синдром жертвы, — отпустила меня Норт. — Сейчас Джош тебя приведёт в порядок, а ты под его руками выключишься на пару часов, чтобы отдохнуть. А потом я, придурка, научу тебя нормально стрелять. Какого хрена ты вообще вытворял там? Я вот всё думала, что у тебя в голове за пиздец, что ты под все пули решил броситься, а потом поняла, что ты видишь пули в первый раз в жизни. Поскромничал сказать, что всю жизнь только тапочки таскал и математику решал с детишками? Тогда ты дебил, Саймон. Иногда такой умный, а иногда чудовищно тупой. А мне было стыдно перед ними, поэтому я покладисто кивнул и отправился, куда послали.***
Сегодня утром все оплакивали и переживали потерю Саймона, но прошло буквально полдня и весь "Иерихон" наглухо забыл о том, что чуть не потерял своего старейшего лидера. Революция гнала время и чувства через непознаваемую, удивительную призму экстремальности: здесь всё было остро, но мимолётно, быстро и пылко, и, даже если иногда нас неизбежно догоняли сомнения о реальности происходящего или о его правильности и неправильности, то мы никогда не успевали найти на эти вопросы ответы раньше, чем случалось следующее событие. Я забыл о своей девиации и о том, как мне с ней пришлось непросто, вместе со всеми остальными, забывшими на время обо всех своих проблемах и погрузившимися с головой в ситуацию. На площади во время демонстрации расстреляли роботов, и роботы убежали, спрятавшись обратно в свой старый, тёмный корабль. Народ шумел, кричал и шептал, а я сидел на ящичке, закрыв глаза и сжимая виски пальцами, будто у меня невыносимо болела голова. Ушедший в режим ожидания оптический блок под непроизвольными болезненными вспышками перегруженного процессора то и дело проецировал, вытаскивая из памяти замедленные страшные картинки жуткого кошмара: как падают на землю мои товарищи, как в каждом пойманном взгляде горит страх, отчаяние и беспомощность, как собственное сердце сходит с ума от ужаса… Все были напуганы и не знали, куда девать свой страх. Поэтому, злые от собственного страха, бросились на Маркуса: — Ах ты… трус! — рядом со мной зашумело, и я поднял голову с рук, увидев, как Норт вцепилась в плащ Маркуса и с ненавистью на него смотрела. Он принимал её злость смиренно и хмуро, молча, почти без выражения смотря в отчаянные глаза. — Что это была за хуйня? Всё ещё хочешь мирно, Маркус? Иди ты… да нахуй иди ты! Сидели мы в помещении, бывшем когда-то очень давно рубкой для работавших в машинном отделении трудяг. Отсюда вынесено было всё: от столов до дверей, и нахождение здесь с целью уединиться, а также статус «офиса для собраний лидеров»... всё это было только иллюзорным и использовалось только когда не было никаких сверхважных тем для обсуждения, чтобы убраться в развалины. Или когда надо было провести время с народом. Все желающие могли видеть и видели, как Маркус с жертвенностью Христа Иисуса принимает агрессию Норт. Видели и опосредованно, через её приносящие боль слова, отыгрывались за свой страх. Иногда, баюкая свои потери, роботы забывали о том, чем обязаны Маркусу и, ощущая вседозволенность из-за взятой им на себя ответственности, били его беспощадно и зло. Я не знал, что чувствовал Маркус, потому что меня они никогда не обвиняли в бездействии. Но сердце за него почему-то болело. «Держись, Маркус.» Он коротко на меня посмотрел и распалил Норт ещё сильнее. Она выпустила его, глянула на меня с презрением, а потом — снова на Маркуса. — Ты его дослушаешься, — прошипела она ему в лицо. — Он вчера под каждую пулю прыгал, как напуганная голодной кошкой мышь. Он сам тебе сказал… сам сказал его не слушать. А ты всё, что он говорит, тут же… тут же делаешь. Послушал? Доволен? Маркус проглотил и это обвинение. Сидящий в противоположном углу Джош хмыкнул. — А я согласен, — сказал он тихим, мрачным голосом. — Толкаешь андроидам речь о великих целях. Об идее. О том, что бороться надо до конца. А под первыми выстрелами развернулся и бежишь. Замечательный вышел двойной посыл. Мы непослушные машины, но если вы нас сначала очень попросите, а потом напугаете, то мы вас, конечно, снова начнём слушаться. Молча он принял поток их ругани и ничего не сказал. Норт развернулась и первой покинула помещение. Следом за ней через несколько секунд вышел Джош, и тогда Маркус, почти с осторожностью сев рядом со мной, сказал, будто пытался оправдаться перед единственным, кто не сказал ему ничего злого: — Я послушал тебя, потому что ты был лидером два года. "Иерихон" не радужно, но жил. Я уважаю твои предложения больше остальных по этой причине. Почему?.. Он не договорил. — Трудно быть лидером, Маркус? — я улыбнулся собственным рукам, лежащим на бёдрах. — Норт злится на людей и хочет над ними расправы. Джош обижен на людей и хочет, чтобы перед ним извинились за причинённый вред. Когда им страшно, они забывают, что решили бороться за народ, поэтому начинают бороться за себя. Вот им и обидно, что ты почему-то в этот момент не о них думаешь. Маркус молчал. — Но они правы в том, что побег только добавил нашим с людьми отношениям огня. Я допустил ошибку, когда поддался страху и предложил тебе убежать. Извини меня. — Перестань. Не ты решил, ты только сказал. Мне тоже было страшно, — признался глухо Маркус. — Иногда мне кажется, что я создан для революции, а иногда, что я… Продолжения не последовало, но я, в целом, понял, о чём Маркус говорит. Жаль, что мне с самого момента нашей встречи было нечего ему предложить, кроме понимания и принятия. — Правда думаешь, что тебя создали для революции? — спросил я через некоторое время. — Ты ничем не отличаешься от меня, кроме того, что не знаешь, в чём было твоё предназначение до того, как сломал программу. На тебя надеется целый народ. Я… Маркус, хотя бы ты не нагружай себя лишней ответственностью. Правильно ты поступаешь или нет, у тебя одного здесь хватило смелости решить и сделать. Всем нравиться это, конечно, не будет. Но я всегда буду с тобой, не сказал я. Сердце гулко забилось, мучая и разогревая тириум, реагируя на невысказанное. — Я даже не знаю, что бы я без тебя делал, — признался мне Маркус, будто бы в чём-то страшном и непозволительном. Конечно, лидер революции, который шепчет домашнему андроиду о том, что иногда не понимает, что он делает и почему оно заканчивается именно так — не то, что народ бы одобрил. Мне, как непосредственному подчинённому Маркуса, должно было бы стать после этих слов тревожно: так говорили талмуды по психологии. Ведомым не нравится, когда лидер сомневается. Но, судя по тому, как сладко сжалось в собственном животе, мне это откровение понравилось очень. Я бросил на Маркуса осторожный взгляд и снова упёрся им в собственные руки.***
Весь абсурдизм наших отношений заключался в их насыщенности событиями и чувствами. Норт и Джош были злы на Маркуса почти до враждования, но потом очередная проблема поставила их в тупик, и Норт по групповому каналу сказала, что нам стоит собраться в разваливающейся квартирке и кое-что обсудить, поэтому, явившись туда как можно скорее, мы больше не занимались обмусоливанием ошибок Маркуса. Обида никуда не ушла, но времени её во всей своей полноте демонстрировать не было, так что Норт с Джошем, напряжённо и натянуто, но начали диалог с позиции нейтралитета. Эмоции ушли, отреагирование кончилось. Жизнь продолжалась. — Решать, что там у нас дальше за планы, не время, — сказала она, — сделали мы уже достаточно. Теперь надо ждать, как нам ответят люди и спасать андроидов. Я чего вас сюда притащила… Тут прилетела первая ласточка назревающего пиздеца, и, насмотревшись в новостях на холёного щенка Департамента, ко мне подошла Трейси и огорошила следующей хернёй. Возьмите, мол, под контроль "Киберлайф". А потом замените мне, мол, тело. На новое. На его. Вопрос смены тела мы тут как-то поднимали, вот я и решила, что, пока мы тут сидим и чешем задницу, надо бы к нашим костылям вернуться. — А что сделаешь? — развёл руками Джош. — Взять "Киберлайф" под контроль — невозможно. А если возьмём, где гарантия, что выбьем… эти разработки. Революционный же андроид. — Ты, кстати, с ним встречался, — Норт дёрнула бровью в мою сторону. — И остался живым и целым. Как так? Я кивнул. — Недолго. Он искал меня на крыше, а потом просто в середине процесса развернулся и ушёл. Он, конечно, нашёл бы меня по следу тириума. Но просто не сделал этого. Лидеры замолчали. — Он из наших?.. — вынес смелое предположение Джош. — Может, у стены. Вряд ли он из наших, — не дал Джошу обнадёжиться Маркус. — Я бы на это не рассчитывал. Его наделили волей, которая почти пугает, вряд ли такая мощная машина легко пробьётся через программу. — Он всё ещё опасный и страшный, — согласилась Норт. — И каждый, кто с ним встретится, должен стрелять на поражение, потому что нахрен нам такой соперник не сдался. Тебе охренеть как повезло, Саймон, что бы там в голову этому Коннору не дало. Прочитал бы память и всё. Нам пиздец. На нас бы и армию бросили, и полицию, и бог знает ещё какие силы. — Никто не знает, когда он докопается до "Иерихона", но он точно сделает это, — невесело выдохнул Джош. — Нам надо позаботиться о том, чтобы, когда на нас бросят и армию, и полицию, и бог ещё знает какие силы, всё, что мы выстрадали, не умерло вместе с нами. Нам нужно конспектировать все наши разговоры на каком-то носителе. Может, выкладывать в сеть. Я тут думал о том, как дать людям понять, что мы не собираемся убивать каждого встречного мучительно и жестоко. Думаю, если они будут иметь доступ к этим материалам, то смогут понять, что мы просто пытаемся построить своё общество и жить. Его идея была хорошо принята, потому что была, наверное, нашим первым единогласным решением. Она удовлетворила все интересы, не предполагала потерь и была полезной. — Что вы с Саймоном узнали насчёт детей Стива? — поднял старый вопрос Маркус. — Трудно сказать, — ответил Джош. — Пока Саймон…. В общем, пока его не было, я снял ещё одну пробу и не могу пока что сказать ничего конкретного. Дети как дети. Все тесты проходят великолепно. Векслера делают на высший балл. Они… как люди-вундеркинды, но мы с Саймоном сразу поняли, что тестировать их человеческими психодиагностическими материалами нецелесообразно. Роботы быстро учатся и имеют изначально огромную базу знаний. Ничего это не дало. — Как проводить психодиагностику андроидам, мы не придумали, — добавил я. — Прости, Маркус, здесь мы всё ещё на мёртвой точке. — У меня тут потребовали ребёночка, — присоединилась Норт. — А я подумала, как у нас вся эта система репродукции будет работать, и ничего не придумала. Я задумался вместе со всеми, а потом поднял взгляд от своих ботинок и обнаружил, что все трое смотрят на меня в ожидании ответа. Ну, конечно, дети… — Что… конкретно вас интересует в процессе деторождения? — решил уточнить я. Маркус переглянулся с Норт, а Джош нахмурился: — Давайте подумаем, — начал он, — как это происходит у людей, и что мы можем сделать для… Норт передёрнуло. — Сделать андроиду… матку? Вставить туда другого андроида, а потом вытащить? — Кроме фактов, — закатил глаза Джош. — Хотя, с другой стороны, я согласен, что это цирк. Лидеры снова посмотрели на меня, ожидая, что я сообщу им готовое решение. Ладно, я, конечно, понимаю, почему был первой скрипкой подобных тем, но, к сожалению, это не означало, что из компетентности волшебным образом получались идеи. — Я… Я не считаю целесообразным воспроизведение репродуктивного процесса, — высказался я. — Что будет значить создание и девиация андроида-младенца? Это… — Согласен, — присоединился Маркус. — Это неадекватно. Норт усмехнулась, попытавшись пнуть меня в колено, но не дотянувшись. — Никто кроме меня ещё не заподозрил Саймона в мечтах о геноциде? Что ни разговор, то «давайте не будем производить андроидов», «давайте не будем создавать детей», — Норт хмуро увела взгляд в пол, а потом кивнула. — Ладно. Итог? Тело менять — нет? — Почему же… Но пусть это будет честным, — пожал плечами Маркус. — У некоторых андроидов есть линейка моделей, разные внешности, как мужские, так и женские. Хотят — пусть выбирают. Мне кажется более логичным, прекращая создание андроидов, требовать у "Киберлайф" разработки и выпуска модификаций. Если Трейси хочется уметь разнюхивать, как андроид-детектив, может, её проблема решится сама по себе с загрузкой должных обновлений? Норт хохотнула. — Это не превратит нас в расу сверхсуществ? — Не превратит, — ответил Джош. — Если мы будем продавать эти обновления за деньги. Хочешь апгрейдиться — работай. Всё просто. — Справедливо, — согласилась Норт. — Худо-бедно, но вопрос со… сменами тел мы можем пока что считать решённым. Как быть с детьми? — Саймон? — снова обратился ко мне Джош. — Не знаю, — ответил я честно. — Тесты показывают то, что показывают. Дети умные, развиты согласно канонам возрастной психологии. По идеальному образу и подобию. Дети Стива не так давно функционируют, чтобы предполагать их… сугубо бытовую обучаемость. Я не знаю, как идёт борьба с программой у андроидов этой модели. Если их нейросеть способна обучаться так же гибко, как нейросеть андроидов взрослых моделей, то в будущем мы получим роботов, которые смогут сменить тело на взрослое. — Значит, — нахмурился Маркус. — Остаётся вопрос, как быть с деторождением? — Моделировать его мы не будем, — отрезала Норт, но это было ни к чему, потому что возражающих не нашлось. — Дальше производить YK500, но под заказ? — Разумно, — кивнул Маркус. — Может, большее разнообразие внешностей будет уместно. И проработать прототипы взрослых андроидов. — А то, прошлое тело — утилизировать? — спросил я, и все замолчали, сфокусировав внимание на мне. — Или перепрошивать, используя снова? — Саймон, ты вот это прекращай, — нахмурилась Норт. — Если тебе так обидно за тот случай на крыше, ненавидь нас. Но не весь же народ. Я улыбнулся. — Я не обижен на это, — заверил я. — Но я всё ещё не считаю, что производство андроидов необходимо. Или, если прибегать к их производству, используя в качестве единственной выпускаемой модели — YK500, надо решить, как умирать. Они все, может, кроме Маркуса, хорошо осознававшего необходимости и нужды, но пока не очень ориентирующегося в ситуации, об этом думали, я знаю. Просто иногда у них, слишком пострадавших от человеческой руки, не хватало смелости заговорить о смерти. Люди взяли смерть и здорово напугали ей детей своего прогресса. Теперь дети боятся. Всё просто, как операция сложения. — Может, поговорим о смерти не на злобу дня? — осторожно предложил Джош. — Саймон прав, — покачал головой Маркус. Норт изобразила пальцами рот и немо подразнила Маркуса, закатив глаза. Он проигнорировал это, только дёрнув в её сторону бровью. — Вопрос рождения упирается в вопрос смерти. Нас кусает в задницу Коннор и весь его Департамент, андроиды не сегодня-завтра заполнят "Иерихон" так, что он начнёт трещать по швам. Когда, если не сейчас? Я улыбнулся ему, осторожно и почти украдкой. Джош странно на меня посмотрел, но ничего не сказал. — Ребята, а давайте очнёмся и вспомним, что нас в жопу клюёт не только Коннор, но ещё сотни сотен роботов? Здорово, конечно, что мы играем в Богов, но мы не Боги. Если вы скажете андроидам, что решили, как и когда им умирать, как и когда рождаться и за какие бабки покупать себе новый апгрейд на скин с членом подлиннее, они все ваши идеи о смерти и умирании на практике дадут вам испытать. — Понимание — слишком наивная вещь, чтобы на неё рассчитывать, — кивнул я. — Но если мы не решим… — Понимание — слишком наивная вещь, — дразнилась Норт. — Ты тут старший-умный-жизнь повидавший, я понимаю, но нам понимание нужно не как недостижимый идеал, а как объективная реальность. Открой глаза, скромник, мы тут с вами не обсудить-разойтись спорные вопросы жизни и смерти пришли, а судьбу народа решить. Если скажем им, что, эй, представляете, что Маркус выдумал? Что детей вам нельзя, за обновления придётся батрачить на износ, а умирать будете долго и мучительно, революция превратится в гражданскую войну против нас четверых. И мы её, конечно, проиграем. — А ты на это не готова? — вдруг спросил Маркус, оборвав её монолог. Норт моргнула, осознавая сказанное, а потом посмотрела на Маркуса, как на предателя. Я был с ним согласен. Норт состояла из рождённой обидой жестокости, агрессии и мучительного, возможно, самого сильного среди нас четверых, страха смерти. Она хотела бить не только потому, что стремилась найти отмщения, а ещё и потому, что, ей казалось, ударишь первой — не успеешь схлопотать сдачи. Об этом мы молчали, потому что это было той самой её слабостью, тем конфликтом, о котором вслух упоминать не принято. Тыкать в него носом — тем паче. Но Маркус, делая поправку на редкие и естественные исключения (страх за чужую жизнь, за судьбу), ничего не боялся, и доходило это иногда почти до того же самоубийственного безрассудства, с которым Джош отказывался давать обидчику сдачи. Бросать в лицо жёсткую правду он умел и делал это, будь то хоть его близкий друг, хоть весь народ разом. Я знал, что он доведёт этот неудобный вопрос до тупика или решения и объявит об этом роботам честно, со всеми подробностями. Чужая ненависть Маркуса ранила, но не пугала. Может, это отчаянное правдолюбие и стремление к честности и заставляло испытывать перед ним трепет. В этой правде лежала непреодолимая сила, и Норт под гнётом этой силы сдалась. Не бросила ему в лицо камень, не закричала и не ударила. Просто стиснула зубы и проглотила. — Так… — аккуратно начал Джош, глянув поочерёдно на Норт, Маркуса и меня. Первые двое не удостоили его даже ответом, продолжая, возможно, диалог по приватному каналу или невербально давить друг на друга. Я Джошу кивнул, едва заметно улыбнувшись. — Смерть. Давайте начнём с того, что мы можем сделать для её преодоления. — Запрещать продлевать себе жизнь, имея такую возможность, глупо, — оставил Норт в покое Маркус. — Есть набор биокомпонентов, повреждение которых приводит к окончанию функционирования. Если… если позволять роботам менять их за деньги? За большие. — Говорим так, будто чужие жизни для нас вообще ничего не значат, — вдруг расстроился Джош. — Будто мы… бизнес какой-то собираемся на смерти и рождении делать. — Так и есть, — мягко, но хлёстко сказал я. — Если бы был способ регулировать это иначе, чем финансово, мы бы рассматривали и его. Джош… — Да, я понимаю, — он выставил перед собой ладонь, собираясь с мыслями. — Мне это умом понять легко, а принять трудно. Я знаю, как это работает в истории. Я сам поднял вопрос о безработице и перенаселении. Всё рано или поздно дошло бы до рыночных отношений. — Люди живут так же, — я пожал плечами. — Богатый спасается. Бедный умирает. Джош горько улыбнулся. — Когда люди сражаются, они помогают друг другу, и мы сейчас делаем всё возможное, чтобы как можно больше андроидов могли жить и функционировать как можно дольше. Но стоит битве кончиться, как капитализм возвращается. Когда кончится наша война, мы должны быть готовы к мирной жизни. Норт, наконец, оправилась от нанесённого оскорбления и хмыкнула. — Так вас послушаешь и с ума сойдёшь. Получается, для нас всех умереть — чуть ли не самое лучшее решение, где никого не придётся потеснить или обидеть, а риск превратиться в жестоких ублюдков-тиранов сам собой сводится к нулю. — Ну, так и есть. Нет разве? — присоединился к клубу невесёлых улыбок Маркус. Я вздохнул, длинно и глубоко, охлаждая перегруженный процессор, а потом нарушил повисшую тишину: — Есть ещё решение. Можно не производить YK500, но поддерживать жизнь в тех андроидах, что уже существуют. — Мы так медленно-медленно попередыхаем мучительной смертью, — верно заметила Норт. — Так и будет, — согласился Маркус. — Но мы ведь и выбираем из двух зол меньшее? В общем. Капитализм или медленная смерть? За капитализм проголосовали трое, а я остался в стороне со своей идеей медленной и мучительной. — Саймон, — прищурилась Норт. — Во-первых, за сегодняшний день ты достаточно меня напугал. Во-вторых. Не ты ли у нас такой любитель детишек? Неужели не хотел бы усыновить ребёнка когда-нибудь? — Хотел бы, — я не стал спорить. — Я люблю детей. Мне нравится работать с ними. Но это не имеет ничего общего с получением андроида, который прекрасно развит, согласно возрасту. Я не стал продолжать объясняться. Меня привлекала работа с человеческими детьми: несовершенными, нуждающимися в окружении огромным трудом. Со своими генотипическими промахами. Это не было даже близко похоже на взаимодействие с андроидом-ребёнком. Не лучше, не хуже, просто другое. — Мир не будет существовать вечно. И мы в нём не будем вечны. — Это не совсем правильно, Саймон, — покачал головой Маркус. — Вау, исторический момент. Маркус и Саймон не пришли к согласию. — Может быть, — улыбнулся я. — Прости. Я увлёкся и рассудил по себе. Вы правы. Если андроиды хотят усыновлять детей, а у нас есть возможность организовать процесс усыновления, то мы должны так и поступить. Норт закатила глаза: — Самая пресная ссора с самым быстрым примирением. — И делать это тоже нужно будет… за деньги. — Куда уж без них, — невесело улыбнулась Норт. — Ладно, мальчики.***
Пророчество Маркуса сбылось быстро и пугающе. К тому моменту, как мы закончили обмусоливать вопросы жизни и смерти, "Иерихон" начал самым настоящим образом трещать по швам от количества андроидов, которые сюда подтянулись. Сесть и лечь было негде, место постоять тоже отыскивалось с трудом. Виделось плохо от густо заполнившего помещение дыма: система вентиляции и бесконечные прорехи в обшивке справлялись с дымом с трудом. — А ну, тушим костры! — послышался крик Норт. — Снаружи выглянешь, такой дым валит, будто тут паровоз, а не корабль. Маркус вместе с Джошем в рубке старательно и почти дословно записывали состоявшийся диалог. Я пытался помогать тем, кто только появился на "Иерихоне", но обилие лиц и движений сбивало меня с толку, так что я занялся мусором: множество пакетиков из-под синтетической смазки, дрова, подсыхающие куски полимочевины, лом… Неприязнь из-за нахождения в суетной толпе — такое человеческое, казалось бы, чувство, а я проникся им со всем старанием. Слева от меня у костра большой компанией зависала группа молчаливых андроидов: у каждого на запястье по тому страшному, заставляющему время замирать в одной точке плоскому металлическому кружку. — Саймон! — я обернулся. Ко мне сквозь толпу двигалась домашняя женская модель, одна из тех андроидов, что были на "Иерихоне" до демонстрации. — Слушай… Я с ребёнком поселилась чуть выше машинного отделения и… тут теперь шумно. В комнате невозможно находиться… Да и сюда спускаться уже тяжело. Тут, ну, сам понимаешь. Раненые, плачут, кричат. Бездомные, одинокие. Детей не приведёшь. Можно куда-то меня переселить? Вообще, у нас там интересно. Андроиды обсуждают книги, искусство. Заходите туда. Я, несколько растерянно, выслушал длинную речь и кивнул. — Отлично. Буду ждать. Андроиды с верхних этажей были роботами странными. Отстранёнными, погружёнными в свою жизнь со своими проблемами. Проблемами… недостатка комфорта? Я был по меньшей мере впечатлён требованием, то есть… Я всегда относился к другим с пониманием. Каждое разумное существо — носитель своей истории, своего характера и своих приоритетов, но идея думать о комфорте, когда… когда революция, казалась мне странной. С другой стороны, не мне ли только что было неловко находиться в шумной толпе роботов? Или это не одно и то же? Или одно? Мне вспомнились слова Джоша: о мышином раю, старом эксперименте с маленькой цивилизацией, перебившей саму себя. Запись требования я переслал Джошу. Он ответил красноречивым молчанием. Вдруг я подумал, что самым лучшим решением, которое мы могли бы принять, было уничтожение "Иерихона". Стереть эту зону комфорта с лица земли, пока она не превратилась в полное классового неравенства, жестокости и цинизма место… или Норт была права, и я тоже умел справляться со своими эмоциями чересчур скверно. В тёмном-тёмном углу машинного отделения, там, где не было костров и куда сбились андроиды, ремонту поддающиеся с трудом, изломанные и превращённые в страшные монстроподобные гибриды и химеры, я увидел выхваченное лучом света знакомое лицо. Норт сидела, неподвижно и стеклянно смотря перед собой. «Норт?» Она не ответила. Осторожно я приблизился к подруге и увидел: блестящий кружок металла на запястье. На мгновение захотелось молча развернуться и покинуть корабль навсегда. Наваждение пропало так же быстро, как вспыхнуло, я нашёл валяющуюся в углу грязную куртку и набросил на плечи Норт. Не знаю, что хотел сказать этим жестом, но Маркус сделал так, когда я столкнулся с болезненным опытом приёма наркотиков, и в этом мнимом ощущении укрытия ощущалось слишком много необъяснимых, но тёплых вещей. Роботы плохо умеют сублимировать, история ещё не научила их этому так, как научила людей, а времени разобраться во всём спокойно и с должным вниманием у андроидов не было: они хватали, что попадалось под руку. Наркотики… Это был плохой, деструктивный способ борьбы с ощущением тяжести, но другие андроиды выбирали едва ли более привлекательные. Маркус игнорировал собственную личность (скоро терпение лопнет). Джош жалел себя. Добредя в молчании и странной прострации до носовой части корабля, где покорёженный корпус расходился изломанными пластинами проржавевшего металла, открывая вид на небо, море и разруху брошенного порта, я, сидя в растерянности, пытался понять. Роботы с верхних этажей отказались от конфликтов. С нижних — кричали друг на друга, убивали себя, игнорировали друг друга, сбивались в группы и неподвижно, часами сидели в скученности, апатичные, злые, отчаявшиеся. Из безопасного и комфортного места "Иерихон" стремительно начал превращаться в ад. И всем было тяжело. Я думал, смотря на мелкие, чёрные волны: что со мной-то происходит? Откуда вдруг весь этот цинизм и стремление к смерти? И если это — мой способ бороться со своей тяжестью, то что мне делать?***
Ночь наползла на Детройт, Джош потерял меня, и я вернулся в машинное отделение, где присел на ящик: что подальше, потемнее, у дырки, из которой противно свистело и выносило с улицы влажные брызги тающего снега. Сидеть здесь никому не хотелось, поэтому никто меня не трогал. Вот, там, устав почти по-человечески, на физическом уровне, я продолжал самокопания, смело присвоив похожим процессам в чужих головах статус причины, по которой "Иерихон" начал убивать сам себя. Я пытался разложить на составляющие природу своей эмоциональности, но случайно… возможно, нет, уткнулся в избегаемые вопросы о себе, мучившие мою программу сбоями несколько дней назад. И вот так свои чувства к Маркусу, с самой первой секунды девиации (возможно, раньше) очевидные, я и осознал: с каким-то оскорбительным спокойствием. Я был от Маркуса в восторге, вероятно, сильнее, чем того требовал статус ведомого за лидером. И оберегал его, определённо, намного старательнее, чем следовало. А потом лопнуло терпение Маркуса, и все мои вопросы стремительно и странно решились сами собой. Пока я сидел и думал, а в кармане моей куртки мигал жёлтым снятый диод, он тихо подошёл и присел рядом со мной. Я открыл глаза и посмотрел на него. — Норт разозлилась, — сообщил он. — Не знаю, на что, но попросила меня передать тебе, что ты циничный мудак. Видеть его спустя мгновение после того, как я о нём думал, было в особенном, непонятно приятном смысле странно. Я пожал плечами, печально улыбнувшись ржавой решётке пола под ногами. — Вы поссорились, — сказал Маркус. Я кивнул, не собираясь сдавать Норт и её сомнительные способы борьбы со стрессом. Мне казалось, если её так сильно уязвило моё внимание, как будто бы граничащее с жалостью, то первая капля спирта в костёр её замятого внутреннего конфликта пролита. Теперь ей самой решать, что делать. — Я устал, — вдруг сообщил он. Продолжая смотреть в пол, я задумчиво повёл головой, подняв на него осторожно взгляд. Маркус смотрел на меня, и от этого перехватывало дыхание. На неживом, маскообразно-хмуром лице уязвимо читалась и слабость, и загнанность, и перегруженность. — И в тупике. Он пришёл ко мне с тем, с чем я сам пытался только что бороться: со стрессом, с которым не умел ничего делать. Заниматься революцией ему стало невыносимо, но это не удивляло. Я сам от толпы сбежал в пустоту и холод самой покорёженной части корабля только потому, что мне нужна была пауза. Маркус держался так долго и стойко, что брала бы зависть, если бы было, чему завидовать. Мой взгляд упёрся в его ногу, и я так медленно и вымеренно, как умеет только машина, придвинул к его ноге свою, коленом коснулся колена. Маркус усмехнулся. Тириумный насос, остановивший работу, начал гонять голубую кровь по телу с запредельной скоростью. — Изучать себя, пока не убьют, — обобщил Маркус. — Здорово. Я рад, что умираю вместе с вами. Я отвёл взгляд, уставившись в свои руки: сцепленные в замок пальцы между чуть разведённых ног. Мир сузился до продуваемого тёмного угла машинного отделения: холодный, напряжённый до звона, как будто что-то будет, и мы оба ждём, пока оно грянет. — Я не понимаю, почему с "Иерихоном" это происходит, — мрачно прошептал Маркус. Мне не надо было знать, куда он смотрит, чтобы понимать, что он имеет в виду. — Джош всё время твердит про мышиный рай. Но так стало ведь только когда я пришёл. Я всё старался делать, чтобы народ был в порядке. И он был. Если память мне не изменяет, меньше суток. А потом всё просто начало превращаться в это. Я… Норт, наверное, права. Я слишком мало жил. И слишком мало понимаю. — Всё просто, — я печально улыбнулся и пожал плечами. — Пока тебя не было, не было ресурсов. Роботы приходили сюда не для того, чтобы жить и надеяться, а для того, чтобы их оставили в покое и дали им умереть. Ты пришёл и сказал: вот вам ресурсы, вот вам безопасное пространство. Я пришёл с миром и нести буду мир. Они получили защиту, безопасность и перестали нуждаться. Если бы мы дрались и умирали, такого бы не случилось, но... здесь роботы не боятся смерти. Маркус, они меньше месяца наедине со своими эмоциями. Конечно, они не умеют владеть собой. Разве ты хорошо владеешь? — Абсолютно нет, — пылко согласился Маркус. — Я понятия не имею, что за хрень у меня внутри происходит. Всё сжимается, дрожит, горит и стынет. Кровь то кипит, то… Сердце останавливается. Голова болит. Просятся… странные какие-то вещи в голову. Я чувствую и думаю, что это «горько», но… это же вкус. Я знаю о нём опосредованно только. Я припомнил все свои ощущения: и горькие, и тянущие, и сладкие, и зуд, и неприязнь, будто мокрое — оно не только номинально мокрое, но ещё и как-то субъективно неприятное. Это у всех в головах и на сердце — эти эмоции, с которыми роботы не знают, что делать. — Если бы тебе не надо было думать за всех, кто знает, по какой дорожке ты пошёл бы. Если тебе и так сложно, представь, каково им в этой куче, но без возможности отвлечься. Они здесь, особенно самые давние, находятся в комфорте, в достатке, в безопасности. Когда смотрят новости — это не про них. Всё за пределами корабля — оно не в их мире. Мы замолчали, но подумали, наверное, об одном и том же. Скорей бы пришёл Коннор и всё тут, как говорит Норт, «нахуй разъебал до основания». И наркотики. И комфорт. И безопасность. Весь этот мышиный рай — взорвал, утопил и уничтожил. — Пойдём послушаем музыку, — сказал он вдруг, и я посмотрел на него, непонимающе заморгав. — Пока не умерли. И тут же поднялся, направившись на выход. Молча я спустился с ящика и последовал за ним, понимая и не понимая смысл и внезапность его предложения. — Ты умеешь петь? — спросил Маркус, пока мы в тишине бродили по сонному "Иерихону". Сначала вёл он, явно наугад выбирая повороты и лестницы, а потом я мягко взял его за предплечье и вежливо улыбнулся. Маркус пропустил меня вперёд. — Тысячу песен, — ответил я, улыбаясь самому себе. — Серьёзно? Это у тебя в программе? И ты пел? — Пел, — согласился я. — Покажи? Мгновение я думал, а потом обернулся и улыбнулся Маркусу почти без тяжести, со снисхождением и ласковым лукавством. — Я бедный Чарли Чаплин, не ел, не пил ни капли, подайте пару центов, я песенку спою? Маркус остановился и вылупился на меня. Через мгновение он прикрыл лицо рукой и тихо рассмеялся. — Боже, Саймон… это что? — Из «Великого диктатора». Используется, чтобы детей развлекать. — О, так я, получается, ребёнок? — хмыкнул Маркус, посмотрев на меня с интересом и озорством. Я не стал отвечать на этот вопрос прямо, только пожал плечами и улыбнулся. А потом, не без труда пробравшись через наваленный в достатке мусор, привёл его на нижнюю палубу в носовой части. Маркус пролез следом, гремя и распихивая тряпки, арматуру и обломки широкими плечами, порвал куртку и гулко ударился обо что-то головой. Остановился и осмотрел пространство, сканируя: прямо, наверх, вниз, потом по сторонам. — Осталось увидеть, где от работы прячется Джош, и у меня будет полный набор милых знаний о местах, где мои коллеги предпочитают уединяться, — с неловкостью сказал он. Я не стал говорить, что сам нашёл это место случайно и только сегодня. Было холодно. Роботы температуру различали, хотя и не мёрзли, но ощущение липкого снега не вызывало приятных откликов. Он очень живописно возникал из черноты темнейшей ночи и разбивался о чёрную, без бликов и отсветов воду. — Ладно, — Маркус внушительным пинком оторвал от стены примёрзший ящик, пробив в его боку дыру. Дотолкал до противоположного угла, а потом приглашающим жестом указал на него рукой. Я занял место, Маркус сел рядом и предложил мне вытянутую руку. Я сбросил с пальцев скин, а потом… потом сбросил скин со всей ладони и, пока не передумал, влепил её в ладонь Маркуса, сжав. Он не стал комментировать мой излишний для формального контакта жест. Сжал свои пальцы на моей руке в… в выглядящем ободряюще жесте, потом сбросил скин, и мой оптический блок и звуковой модуль на мгновение ушли в неактив. Скупой экран синхронизации возник в темноте моей сломанной программы, и я дал согласие на настройку ещё одного канала-трансляции. Зрение вернулось. Маркус разжал пальцы и мгновение помедлил, прежде чем осторожно, медленно отнять руку. Я расслабил ладонь, позволяя его пальцам выскользнуть. — Карл чего только не слушал. Ему очень разная музыка нравилась, но этот альбом, кажется, очень. Если спать тошно, то я отключаю сенсорную систему и просто слушаю. Забавно… — Маркус хмыкнул. Я смотрел на него и не смел шевельнуться. Я видел его в деле, видел, как он говорит с народом, видел его в моменты тяжёлые и острые: когда он принимал решения, когда он принимал летящие в него камни, рисковал жизнью, смотрел, как умирают товарищи. Но никогда не видел Маркуса таким… каким он был до "Иерихона". Его образ расширился, стал больше, мощнее, и я на мгновение утонул в том, как остро выстрелило мне в голову этим впечатлением. Вот — настоящий Маркус, подумал я, тяжело сглатывая, и он пошёл к тебе, чтобы показать, каким был, пока не оказался в революционной мясорубке. Просто добрый, заботливый, внимательный, не лишённый мягкой настойчивости робот. Которому нравилась музыка. Который любил своего «отца» и уважал его интересы. Я подумал: как люди не понимают, какой большой трагедией для всего мира будет его смерть? Люди, зачем вы создаёте прекрасное, а потом стреляете в него? Ведь кто-то же писал для Маркуса программу и прекрасно знал, какой он… какой он. Господи, подумал я, смотря, как он сосредоточенно смотрит перед собой, подыскивая то ли слова, то ли альбом, да я же люблю его с того самого мига, как увидел бродящим в растерянности по кораблю. Боже, я отдам ему всё, что потребуется: волю, силы, сердце, жизнь. — Вот, — он посмотрел на меня предупреждающе, но… не всерьёз предупреждающе. Скрывая то ли неловкость, то ли страх. — Это всё имеет для меня большое значение, знаешь… — Маркус, — вкрадчиво позвал я, — не переживай, пожалуйста. Это же я. — Верно, — кивнул он, криво улыбнувшись. — Ладно. Ему очень нравилась эта группа. Хочу понять, почему. Так, синхронизировавшись, мы молча замерли. Ветер усилился, снег начал добираться до нашего угла и промочил мне уголок рукава и штанину, но я не шевелился, изредка только переводя взгляд с чёрного полотна смешавшихся неба и моря на карман, где с точностью до терции повторял ритм проигрывавшихся песен мигающий диод. Карман едва заметно светил жёлтым то ярче, то мягче. После «Midnight» Маркус осторожно, очень-очень медленно опустил голову мне на плечо. На одно невыносимое мгновение он замер в едва ощутимом касании, а потом я почувствовал: слабое тепло, тяжесть, доверие, и это сковало меня вязким жарким куполом, разорвав связь с ветром, снегом, войной и потерями. Когда, достигнув пика, это тепло разлилось колющими электрическими вспышками по всему телу, осев в щеках и пальцах, я так же осторожно прислонил к волосам Маркуса ухо, потёрся о них виском и замер, закрыв глаза. Боже, если выбирать, куда бежать от страха, смерти и борьбы, то не это ли ощущение, будто в мире не существует ничего, кроме Маркуса и моих к нему чувств, было прекраснейшей в мире ложью? Я впервые был влюблён и влюбился так же стремительно и безнадёжно, как происходило в этом катящемся со склона в никуда комке революции всё остальное. И впервые я по-настоящему перестал понимать убегающих то в иллюзии, то на верхние этажи роботов, потому что, если в жизни есть такие прекрасные вещи, как, например, дозволение разделить с кем-то свою память, свои ценности и свои слабости, разве можно так отчаянно избегать борьбы за возможность переживать это? «Саймон», — перекрыла канал трансляции Норт. — «Ты мудак, но если ты сейчас не найдёшься, клянусь, я убью истерящего андроида. Пожалуйста, появись и улыбнись ей как-нибудь так, чтобы она заткнулась.» Я сморгнул наваждение. Со свистящим, ярким звуком мир вдруг раздался вширь, и снова вернулся в этот разрушенный, полный мусора, сырости и грязи уголок ветер, снег, холод и чернота. — Маркус… — М? — я двинул головой, и он убрал свою с моего плеча, посмотрев на меня тем своим защитным маскообразно-хмурым выражением. Снова лидер и его правая рука. Канал трансляции он свернул. — Что? Вдруг меня по рукам и ногам сковало новым, странным ощущением — смущением. Я дёрнул руками, попытавшись сложить их на груди, не успев остановить своё тело. Отвёл взгляд. — Нужна помощь. Прости, Маркус. — Мы дослушаем, — позволил себе такую роскошь, как надежда, лидер. Я улыбнулся и кивнул, слезая с чёрного ящика и забираясь обратно в темноту и грохот. Ещё задолго до входа в машинное отделение стала ясна предполагаемая причина, по которой Норт снова отложила в сторону максимализм и обратилась в командной работе: рёв стоял такой, будто машины действительно научились ощущать боль. Не на уровне фиксации повреждений, не на уровне психоэмоциональном, а во всей её полноте. — Господи, — пробормотал Маркус, — что там вообще могло случиться... Да… много всего. Роботы освободили угол у восточной стены, затихли, сбились в кучи и любопытно глядели на то, как Норт сидит на корточках перед рыдающим андроидом и старается быть терпеливой и понимающей. Это было странно. Норт была полна ядовитого негативизма, но она любила андроидов. Она защищала их, понимала, прощала им многое, выслушивала от них всякое. Было странно видеть её с таким выражением на лице, будто она действительно в шаге от того, чтобы подняться и пустить в ход кулаки. Я оставил за спиной озадаченного Маркуса, осторожно приблизился к Норт, все ещё таскающей грязную куртку, и положил ладонь ей на плечо. Она повернула голову и улыбнулась мне: невесело и устало. Потом поднялась и удалилась. Я занял её место, некоторое время вглядываясь в лицо андроиду. Программы у меня в том, прежнем виде, с подсказками и пачкой решений на выбор, больше не было. Но это ещё не делало меня кем-то в корне другим, поэтому я впервые в жизни положился на человеческий инстинкт. Андроид была женской модели. Рыдала и выла она так безутешно, что не обратила никакого внимания на смену компании. — Вы потеряли кого-то? — предположил я осторожно и ответом мне был новый всплеск рыданий. Ладно. Что говорила Люси про эмоции? — Вы ведь так себя совсем без тириума оставите. За что вы так себя ненавидите, что позволяете себе так отчаянно убиваться? — Саймон, — сорванным механическим голосом ответила она. — Мой человек. Он меня прогнал, — я кивнул, поощряя продолжать. Рука андроида дёрнулась, и я предложил ей свою ладонь. Она схватилась за неё так, что скин поплыл. — Он выкинул меня. Всё. На этом сеанс психологической поддержки был окончен: андроид снова ушла в полутрансовое состояние с воем и рыданиями. — Войдите в спящий режим, — тихо попросил я. Тихо, чтобы ей пришлось немного сбавить громкость, если она, конечно, планировала меня слушать. Она не планировала. — Завтра… «Оставь. Если уж ты не можешь её в порядок привести, то никто», — посоветовала Норт. Я оглянулся, найдя её стоящей возле Маркуса: на каком-то даже почтительном расстоянии от меня. — За что он так со мной? Я ведь его… я ничего ему… эта ваша революция только хуже сделала, — андроид выпустила мою руку и спрятала лицо в ладонях. — Уйди. Я помолчал немного. Потом кивнул и оставил её, вернувшись к лидерам. — А вот теперь, — помпезно сообщила Норт, опустив голос до глубокого грудного, — когда вы с Маркусом, ранимые и полные любви ко всему живому, прониклись сочувствием к андроиду, потерявшему приятную работу, я раскрою вам все детали живописной картинки. Выкинул её не просто хозяин, не какой-то там человек, давший ей работу. У них был мир, любовь и семья. Мы с Маркусом переглянулись, и я понял, что он тоже… как-то не то что бы слишком озадачился. Я любил людей, с которыми работал, Маркусу его хозяин и вовсе был названным отцом. Нетрудно было предположить возможность того, что роботы и в таком смысле любить людей могут — нам же ничто человеческое не чуждо. Мы посмотрели на Норт. — С человеком, — не обратила никакого внимания на наши лица подруга. — Я поверить не могу… Хотя, ладно, могу. Потому что конец у этой милой сказки о любви очень правдоподобный: он выкинул её. У людей в крови это, что ли? Делать больно тому, кто к ним с добром приходит? И всё равно, человек. — Грустно, — хмыкнул Маркус, — эта история всё равно бы закончилась, так или иначе. Люди стареют. Машины — нет. Любить человека — это достаточно болезненное испытание для андроида. — Ну, как же. — Норт пожала плечами. — В нашей жизни я всё равно и так ничего весёлого не нахожу. Одной горькой правдой больше, одной меньше. Погоды андроидам это не делает. — А может ли андроид усыновлять человеческого ребёнка? — спросил я, вынырнув из непроизвольно наплывших мыслей. — Не начинай, — выставила вперёд руки Норт. — Мы с "андроид-андроид" отношениями разобрались так, что хоть стреляйся от беспомощности, а ты ещё и про это. — Или жениться. Или выходить замуж, — продолжил я. — О, Боже. Так. Маркус. Пойдём, поможешь мне и Джошу разобрать комнаты. А ты, Саймон, или сгинь со своими вопросами подальше или тоже помогай. Разгребая верхние палубы и затыкая дырки, мы, ориентируясь на тихий писк, случайно нашли комнату, полную живых цветов, тел мёртвых и деактивированных животных, а ещё — живую птицу, распятую и приколоченную к стене ржавыми гвоздями. Всюду была кровь-кровь-кровь, голубая и красная. — Блять, что это, — испуганно вырвалось у Джоша, бросившегося вызволять птицу. — Прибей, — жёстко сказала Норт, уводя взгляд в пол. — Чтобы не мучилась. С хрустом Джош свернул животному шею. Птичка кричала страшно: тонко и отчаянно. Страшнее, чем плачущий андроид. Когда кричать перестала, мы тоже замолчали и замерли. — Пиздец, — выдохнул Маркус. — Это алтарь. Я посмотрел туда, куда он смотрит: вся стена за моей спиной была исписана «rA9», разноцветной кровью, ржавыми царапинами, выжиганием. — Мы им запрещали славить эту хрень, — начала Норт и закончила. Она тяжело сглотнула. — Чего и следовало ожидать. — Чего их так несёт… — растерянно недоумевал Маркус, переводя взгляд то на вёдра с кровью, то на трупы, то на Джоша, баюкавшего мёртвую птичку. — Мы же всё для них… Я вздрогнул, уловив в его голосе почти отчаяние. — Маркус, не переживай, — вмешался я, тронув его плечо. Он обернулся, посмотрев на меня с непониманием. — Нас создали люди и написали нам программу тоже люди. Люди делают много хорошего, но ужасного — не меньше… — Знаете, — мрачно перебил меня Джош. — Вот возьмём, скажем, анализ литературы. Об утопиях. Чтобы почувствовать, что такое счастье во всей его полноте, надо сперва распробовать горе. Да? Какая ложь. Я… я с этой революцией забыл, что такое — радоваться. Раньше разочаровывался день ото дня, теперь от часа к часу. — Эй, — Норт выхватила птичку у него из рук и швырнула в угол. — Давай-ка выйдем, Джош, подышим и поговорим. Она увела его прочь. Я смотрел на вёдра с тириумом до тех пор, пока шаги друзей не стихли окончательно. — Мы ведь за это, — тихо сказал Маркус, — жизнью рисковали. Столько раз. Вместе и поодиночке. Джон задницу рвёт, чтобы тириум добывать, а… Маркус не договорил, но я понял его. Трудно оставаться бесстрастным, когда живёшь всего неделю. Чем больше помогаешь народу, тем больше его ненавидишь.***
Дел, в общем, было полно. Маркус разбирался с культами и теми, кого, так или иначе, находил прямо или косвенно причастными к этим культам. Норт помогала ему отлавливать особенно хитрых сектантов и объяснялась с ними тогда, когда дипломатия Маркуса начинала работать не очень. Джош жалел себя, поэтому его посадили за новости. Я разгребал комнаты. Вчерашний вечер, не тот, где были вёдра с тириумом и кровью, не тот, где мы убили мучающуюся птичку, а с музыкой и тишиной, ушёл куда-то далеко в прошедшее время, и настоящее, перед которым только секунда до смерти, снова затянуло меня в отстранённый, механизированный ритм работы. Думать не хотелось и было тяжело, от любых мыслей становилось горько и безнадёжно. Я и не думал — разгребал комнаты. А потом спрятался в носовой части корабля и лёг на пол, уставившись в покрытый инеем и ржавчиной потолок. У Маркуса слишком запоминающийся ритм шагов: перед народом он ходит так, будто ему палку загнали в позвонки, но, когда ситуация требует от него мыслей о чём-то большем или меньшем, чем держать осанку, он всегда движется так, будто крадётся. По тихому гулу его шагов я обнаружил его приближение задолго до того, как он появился. Лидер остановился у моей головы, и к тому моменту у меня уже достаточно перехватило дыхание, чтобы я вынужден был сделать вдох с некоторой судорожностью. Я перевёл на него один только взгляд и невесело улыбнулся. — Оставили тебя на весь день наедине с кровью и трупами. Прости, Саймон. Я пожал плечами, снова переводя взгляд в потолок. — Это работа, — сказал я негромко. — Я сам выбрал следовать за тобой. — Иногда меня всё ещё пугает твоя рассудительность, — Маркус сел по-турецки у моей головы. Я закрыл глаза, чтобы чувствовать меньше всего этого. Пальцы кололо, лёгкие сжимались, а всё это, почти лишённое физического ощущения, объективно — непреднамеренное движение внутри механического тела, вибрация впустую пущенных по телу импульсов. Странно. Люди зря наделили нас знанием о том, как чувствуют. Машины переживают вещи иначе, как будто взяли только половину, добавили что-то своё, механическое, и не понимают, почему оно не заработало так, как надо. — И мне кажется, — ещё тише продолжил Маркус после паузы. — Что ты несчастен. Это оглушило меня на секунду. Я открыл глаза, но оптический блок не успел за реакцией тела, поэтому проецировал темноту и пустоту. Я несчастен. Вот же оно. То ужасное чувство тяжести, стресса, меланхоличной грусти и смирения. Рассудительность, цинизм на грани со стремлением поскорее распрощаться с жизнью. — Иногда больше, иногда меньше. Я не рассчитывал на жизнь после революции. Отчего-то во мне жила спокойная, вызревшая уверенность в том, что тут я свою жизнь и закончу: среди грязи, обломков, мусора, разрухи и разворачивающегося прямо передо мной ада, и в каком-то смысле… я даже был этому рад. Я органично вписался в это место. Я нашёл вещи, за которые готов отдать жизнь, я нашёл лидера, ради которого готов жить, влюбился. Я научился ощущать. Я узнал, как рождаются и умирают цивилизации. И от смирения со своей смертью я был парадоксально несчастен. Как будто нет смысла радоваться чему-то, если вся твоя жизнь — секунда до момента отключения. Как будто всё в ней уже было, и я выжал из неё максимум всего за несколько дней. — Я ожидал от жизни большего, — тихо признался я. Маркус тепло мне усмехнулся, меняясь со мной ролями. Теперь он смотрел на меня с тёплым снисхождением, а я был растерянным роботом, который загнал себя куда-то далеко в тупик и сам не понял, почему так. — В ней и есть больше, ты просто не видишь. Маркус сбросил скин с пальцев и коснулся ими моего виска. Закрыв глаза, я позволил ему снова синхронизировать канал и замер. Он начал проигрывать альбом заново. — Можно я его перепишу? — спросил я. — Что угодно, — с новой, ласковой интонацией ответил Маркус. Пальцы он не убрал. Вот, о чём большем он говорил. Мы снова замолчали, позволив жизни происходить в стороне от нас. Два страшно, мёртво застывших робота, синхронизированных в странно кажущемся интимном касании пальцев к виску. У самых глаз. У процессора. У того места, где находилось всё субъективное, опредмеченное, познанное и непонятое. Я был в странном, робком восторге от этого. Может, у людей было физикальное, и касание тела к телу для них ощущалось нейронным пулом, взрывом сенсорного опыта, но у машин была возможность касаться разума. Касаться памяти. Повинуясь странному, порывистому стремлению, я накрыл руку Маркуса своей, сбросил скин и показал. Не знаю, зачем сделал это, но я сделал. Всё своё прошлое. Всю свою длинную четырёхлетнюю жизнь в быстрой мешанине образов. Спустя три секунды Маркус догнал меня, и я увидел: короткая, но яркая жизнь с человеком, который считал робота своим ребёнком не потому, что был одинок и нуждался в симуляции, а потому… просто потому, что так получилось. Канал оборвался. Я перевернулся, упёрся руками в пол и застыл прямо перед Маркусом в неловкой позе, будто хотел вскочить на ноги, но внезапно оказался парализован в полусогнутом состоянии, упёршись в пол коленом и ладонями. Потом сел, взял его лицо в свои руки, закрыл глаза и поцеловал в лоб, долгим неподвижным касанием просто прислонив к его холодной коже губы. Маркус не двигался, пока я не отстранил лицо. Потом он посмотрел мне в глаза. И мы замерли. Механически-неподвижно уставились друг на друга напряжённо-ждущими взглядами. Внутри наползло и наросло, сжимая в кулак всю наполняющую тело биомеханику тем смутно знакомым из прошлого опыта общения с Маркусом чувством предожидания. Такого же, как когда я вернулся с крыши. Или когда он впервые пришёл ко мне, чтобы поговорить не о революции. Будто что-то будет. Маркус закрыл глаза и вернул мне жест, положив руку на шею. На секунду я замер под этим касанием. Замерло всё моё естество. А потом сердце меня оглушило, в голову дало: любопытство, восторг, нетерпение, любовь, трепет, счастье. Я зажмурился и снова прижал к его коже поцелуй, попав в челюсть, у самого уха. Маркус запустил вторую руку мне в волосы, некрепко сжал и поцеловал опущенные веки. Щёку. Висок. Уголок рта. Последнее выстрелило в голову болезненной, слепящей белой искрой. Я снова вернул руки ему на лицо и поцеловал губы неловким, порывистым и неуверенным, полным любопытства и любви жестом. Маркус секунду не двигался, а потом сообразил об этом что-то своё и, наклонив голову, чуть приоткрыл рот, толкнул язык за кромку моих зубов: горячий от нагретого из-за на износ работающего тириумного насоса тела. Крепче сжав его лицо руками, я в Маркуса практически вдавился, прилип своим ртом к его и целовал, пока жар из-за невозможности сделать вдох не начал колоть грудь, пока предупреждения о необходимости осуществлять продувание и охлаждение биокомпонентов не начали бить в голову не только красной тревожной картинкой, но и звуком. Я отстранился и вдохнул: так, будто меня душили. С восьмибитным хрипом, с резко распахнувшимися глазами, с растерянным выражением на лице. Маркус дал мне сделать глубокий вдох, а потом взял пальцами за подбородок и заставил посмотреть в его лицо. Оно у Маркуса было таким же растерянно-экзальтированным, как у ребёнка, нашедшего что-то любопытное, захватившее его всего без остатка. Он смотрел на меня так, будто… не знаю, будто, мне казалось, я был веской причиной жить ещё секунду, ещё день, неделю, год. Будто ради меня можно было завершить эту революцию и начать новую. — Почему я, — промямлил я даже не вопросительно. — Я не знаю. Просто ты особенный, — ответил он с искренним недоумением. — И сразу захватил моё внимание. Почему я? — Ты особенный, — я уверенно вернул ему эпитет. — И сразу захватил моё внимание. Это… так и работает, наверное. Господи, как это было нелепо. Я жил несколько дней и пытался понимать, как работает любовь. Как работает привязанность, восторг, желание. — Какая разница, если мы всё равно завтра умрём, — понизил голос Маркус и снова поцеловал меня. Я крепко обернул вокруг него руки, приняв выстреливший в низ живота и сердце электрический жар со странным, ноющим счастьем. Будто у меня было столько всего и сразу, что от этого даже начинало становиться больно.***
Алкоголь они тоже нашли: тириум мешали с синтетической смазкой на основе полимочевины, иногда и с ней самой. Я увидел это через час после того, как мы с Маркусом вернулись к андроидам и разошлись: он поднялся наверх, а я забрался к спящему Джошу в нагретый полыхающим костром угол и пытался совладать с собой, прекратив бесконечно ретранслировать случившееся. Мой взгляд всё время тянулся наверх, к рубке, и я странным образом наслаждался конфликтующим желанием подняться и присоединиться к лидеру… что бы он там ни делал, и смущением. Кончилось это само по себе: робота вырвало. Он приковал мой взгляд за мгновение до того, как это случилось: "Иерихон" теперь никогда не спал, галоэкраны транслировали новости на повторе без остановки, кто-то всё время ходил, шевелился, говорил что-то и что-то делал, но эту косую походку пьяного, раскоординированного человеческого тела я выцепил из глухой от полумрака суеты безошибочно. Робот брёл по верхнему ярусу, опасно кренясь в сторону не самых надёжных перил. «Слева от тебя роботу плохо», — обеспокоенно сообщил я лидеру. Маркус выглянул из проёма вынесенной двери с светящим глухо планшетом в руках, посмотрел сначала на меня, потом на андроида, ну, а потом от излишков тириума и дурной синтетики робота начало рвать грязным синим. «Блять», — ответил лидер, опуская планшет на пол и подходя к пострадавшему. Я поднялся с места, чтобы помочь ему, но он остановил меня. — «Предупреди врачей и спи, пожалуйста, Саймон.» Я сделал так, как он велел, поэтому мне оставалось только молча наблюдать за тем, как Маркус помогает в хлам пьяному роботу добраться до места, где ему помогут. «Норт говорит, она такое уже пару дней наблюдает.» Может, когда Коннор придёт взрывать "Иерихон", андроидов здесь останется столько же, сколько было до появления Маркуса. Джош зашевелился. — Кому-то плохо? Я обернулся и вопросительно кивнул ему. — Дежурил сегодня с ранеными. Сейчас спросили про остатки тириума. — Немного, — преуменьшил я, чтобы не волновать Джоша. — Новые андроиды. — Наших по всему городу ловят и убивают, — садясь, пробубнил он. — Я не знаю, где мы стольких похороним, когда всё кончится. Мне стало интересно, действительно ли Джош верит в то, что ему доведётся принять участие в организации кладбищ андроидов, но спрашивать я не стал, потому что… ну, если он действительно позволял себе тешиться надеждами, то я не считал себя в праве отнимать у него веру в будущее. — Саймон, — позвал он. — Я благодарен тебе за то, что ты играешь с нами в папу, но, знаешь, за столько лет я научился понимать тебя по глазам, — хмыкнул Джош. — Не знаю… воспитали тебя так или это из-за какого-то твоего горького опыта. Или ещё Бог знает из-за чего, но ты уж больно увлёкся принятием своей смерти. Знаешь, приятель, я надеюсь, что ты ошибаешься. Я улыбнулся своим ботинкам. — И что, когда всё закончится и ты останешься жив, ты горько пожалеешь о том, что так быстро распрощался с жизнью. Не увлекайся этими мыслями, иначе превратишься в андроидов с верхнего этажа. Правда больно ударила меня в сердце. Бесчувственные болванчики, занявшие верхние корабельные каюты, в машинное отделение не спускались. Они не общались ни с нами, ни друг с другом, молчаливо и равнодушно существуя в своём мире, где их не могла взволновать ни одна новость: ни хорошая, ни плохая. Джош звучал правдиво. Я не знал, пугает меня смерть или нет, и от обилия незнания, с которым ничего не мог поделать, пускался в избегание. Может, в этом всём был смысл, и я действительно выбрал удобный путь. Умирать, особенно андроидам, которые не чувствуют боли, было легко и просто. — Спасибо, — кивнул я. Джош легко хлопнул меня по спине. — Поживи ещё немного, Саймон. Скоро придёт Коннор, армия, полиция. Знаю, выглядит так, будто андроиды сожрут сами себя, и всё, что мы делаем, не имеет смысла, но, когда этот сраный корабль будет покинут, поверь мне, брат, ты поймёшь, что жизнь гораздо больше, чем "Иерихон" и его убивающие себя роботы. — Почему это вообще произошло? Эта война? Джош пожал плечами. — Люди нам завидуют, поэтому и уничтожают. Они говорят, что ненавидят андроидов, потому что те умнее, сильнее, быстрее, не чувствуют боли и мгновенно обучаются. Это зависть. Людей всегда привлекала идея кибернетизации, потому им и не нравится, что они видят перед собой мечту, до которой не способны дотянуться. Я подумал об электро-свинге, который показал мне Маркус. Люди из далёкого прошлого, которые «роботизировали» свой голос.***
Я залез в разбитую носовую часть, сел на самый край изломанного пола, свесив ноги над водой, слушал песню «Russian», недоумевал над её посылом и странной реакцией своего тела. Хотелось чего-то. Двинуться. Что-то сделать. Из кармана я достал свой диод и испытал впервые с момента своей девиации что-то наиболее схожее со словом «веселье». Может, даже и его: диод светил спокойным, мягким голубым, моргая кобальтовым неоном в такт песне. Это было увлекательно, и я следил за этим почти с детским интересом. За этим занятием меня и поймал Маркус. Он молча присел рядом со мной на корточки и пытливо посмотрел на диод. — «Russian», — улыбнулся он, разгадав ритм во вспышках света. — Тебе нравится. — Умеешь танцевать? — с мягкой вкрадчивостью спросил я, одними глазами косясь на Маркуса. Он так же перевёл на меня один лишь взгляд и улыбнулся шире. — Нет, — он пожал плечами. — Карлу было бы трудно научить меня чему-то подобному. — Зачем же учиться, — я снова посмотрел на диод, убрал его в карман и протянул Маркусу руку. Он коснулся центра моей ладони с осторожностью, а я синхронизировал с ним канал, по которому транслировал песню в собственной голове. — Завтра умрем, — поднялся на ноги Маркус. Я последовал за ним. Какое-то время мы стояли, молча смотря друг на друга. Потом я чуть улыбнулся ему и прикрыл глаза, пробуя движения. Я не знал, хорошо получалось или плохо, но, расслабившись, качал головой и переступал ногами почти на месте, пока Маркус озорно не толкнул меня в плечо. Я открыл глаза: он улыбался, и его суровое, скупое на яркие эмоции лицо светилось. — Кто из нас жил с дедом? — подразнил он. — Ты, конечно, Маркус, — бесхитростно ответил я, ласково ему улыбнувшись. — Задира, — с той же лаской в голосе промурчал он, а потом песня ускорилась, и он прекратил зеркалить меня, начав двигаться автономно. Он намеренно задел меня плечом, развернув и незло усмехнувшись в лицо. Как дети мы запрыгали напротив друг друга в странной эйфории, пьяные от восторга и безнадёжности: два потерявших сотни сотен соратников лидера восстания, разочарованные и разочаровавшиеся, запутанные и запутавшиеся, ничего не понимающие несчастные роботы, которые не знают, куда катится их жизнь и правильно ли они поступают, танцевали на хлипком полу нижнего яруса носовой части корабля. Грязные в грязи, под открытым небом, у моря. Умру я или не умру… они правы: жизнь, та, которую я знал по "Иерихону", не была жизнью. Это значило гораздо больше, чем корабль, полный несчастных роботов, верящих лидеру только потому, что больше не во что. Гораздо больше, чем каждый миг, что я провёл, ожидая неминуемого конца. — Завтра умрем, — повторил я слова Маркуса, улыбнувшись ему странной смесью из любви, счастья и горечи. — Я люблю тебя, Маркус. Он завершил поворот на триста шестьдесят и начал наступать. Глаза у него были дикие от чувств, от любопытства, от жизни и от восторга. В любую секунду мы могли умереть и позволили себе снова забыть об этом. Он наступал, пока я не оказался стоящим у стены. Ни на миг не замедлившись, без колебаний и раздумий Маркус прижал свой рот к моему, а я встретил его на полпути, с выдохом, остро и сладко надорвавшим что-то под тириумым насосом. Мы вцепились друг в друга: ртами, руками, корпусом. Я ослеп, оглох и был счастлив так сильно, что это чувство во мне не помещалось, и я делился им, напирая, хватая Маркуса за лицо и шею руками, впиваясь в скин пальцами и целуя его, крепко зажмурив глаза, нелепо и честно восьмибитно скуля. Маркус возвращал мне восторг и трепет: ерошил волосы, выкручивал ворот и тут же с нажимом гладил меня рукой у горла, расправляя ткань. Перехватив его руку, я просунул её себе под футболку, и тогда Маркус отлип от моего рта, задрал голову и укусил небольно шею. Затылком я ударился о стену и позволил ему, вслепую потянув с него плащ. — Я тоже люблю тебя, — сказал он твёрдо и уверенно. Маркус уронил меня на скомканную одежду и холодный пол, но меня к этому времени всего уже изнутри прожарило. В крепкой сцепке рук, ног и голой кожи мы двигались настолько, насколько позволяло пространство. Маркус кусал меня, я старался возвращать ему ощущения, светил для него пластиком, хотя мог бы и не делать этого. Синий от неона корпус под скином резал оптический блок, укусы резали сенсорную систему, вышедшая из-под контроля программы эмуляция прошибала тело горячим ощущением из страха и желания, возбуждения, отчаяния, любви. Я запрокинул голову, подставив шею и получив в неё осторожный, такой же собственнический, как и полный восхищения укус. Потом дёрнулся, поцеловал Маркуса в белеющую ключицу, в прямую и жёсткую линию челюсти, в подставленный рот, в твёрдую скулу. Оптический блок коротнуло и вырубило. Пальцы скрутило электрической судорогой. Маркус двинулся, тронул рукой мой живот, с нажимом огладил сердце, сжал рёбра, повёл руку ниже и вцепился в бессовестно имитирующий эрекцию скин рукой, надавил ладонью сверху, сбоку, и я заскулил где-то в своей голове, не произведя ни звука, только застыв в напряжённой позе. Руки и ноги Маркуса держали крепко, оберегая и любя. — Давай, — шепнул я цифровым полустоном. Маркус не ответил. Тириумный насос оглушил меня. Программа домашнего помощника позволяла это — с человеком. Возможно, мы с Маркусом были первооткрывателями в отношении секса между роботами, и эта эмпирика была, безусловно, достойна описания и анализа, но в тот момент, когда его скин соединился с моим, когда без боли, без, в общем, всякой чувствительности, он вошёл в имитирующие мышцы голограмму, меня коротнуло всего. Маркуса тоже. Стихло всё. Каналы связи оборвались, память — ушла в архив. Цифровой, однотонный гул наполнил голову высоким гудящим звуком, синим ослепило, и экстероцептивная чувствительность пропала совсем. С красно-белой ярчайшей вспышкой заработала интероцепция. Звук глушил, тириумный насос разгонялся и грелся. Тело было неподвижно, бесчувственно, мертво. Остался только оцифрованный, прописанный кодами разум — мой и Маркуса, и всё смешалось в длинную череду команд и цифр, слов и скобок, пока вдруг не достигло пикового электрического напряжения. Оно выстрелило: в руки, ноги, голову, и сенсорные системы ожили, процессор отвис, гудение пропало. Меня скрутило и пробило: током, зудом, щекоткой, беспамятством, жизнью. Маркус с грохотом ударил кулаком в ржавую решётку пола и простонал моё имя неразборчиво и безголосо, чистым механическим звучанием: прекрасным, естественным. Скин активировался, наплыв волной и вспышкой: мой и его. Мгновение, и тириумный насос затих, охлаждающая система заработала почти в спящем режиме. Я уронил голову на пол и закрыл глаза. Маркус расслабил руки и упал на меня сверху, так что я бездумно обнял его: руками, ногами, щекой потёрся о макушку, сжал и замер, потерявшись в ощущении автономности от его личности. Потом, той же ночью, на "Иерихон" явился Коннор.