Раба чужих страстей

Северус очнулся с тревожным чувством в груди, жаром во лбу и холодом в членах. Все эти неотъемлемые спутники лихорадки словно накинули на разум неосязаемую пелену. Было темно и горячо, веки отяжелели. Он дотронулся пальцами до горячих глаз и сильно потер их: пелена как будто отступила на миг, а затем снова вернулась. Он поежился так, что все тело содрогнулось, и сглотнул, ища силы пробудить сознание в прежней его ясности. На тумбе стоял графин. Потирая глаза, чтобы не терять ориентацию в темноте, Северус повернулся на бок, приподнялся и дрожащей рукой налил в стакан немного воды. Стекло звякнуло несколько раз, он сощурился, потому что звон доставил нестерпимую головную боль: пелена от резкого звука заколыхалась, как потревоженная гладь воды. — Келпи подери! Мгхм... Часть воды из графина вылилась на тумбу и кровать. Северус с некоторым раздражением поставил его обратно, взял стакан, заполненный едва ли на треть, и поднес его ко рту. Вдруг в сознании промелькнула здравая мысль, что в воду следует размешать какое-нибудь полезное снадобье из тех, что стояли тут же рядом. Он чертыхнулся, и, вернув стакан на тумбу, упал на кровать. Слишком тяжело, лихорадка грузом висела на теле. Для осуществления затеи с лекарством ему требовалось прежде восполнить силы, растраченные на наливание воды. — Сэр, — раздался тихенький голосок рядом. Северус сделал еще одно усилие и заметил сначала приоткрытую дверь, а возле кровати растрепанную копну волос. Сонные глаза Трэйси поблескивали в темноте, как маленькие светлячки. — Где сестра? — спросил Снейп. Ему даже удалось придать голосу профессорской твердости. Привычку общаться с детьми невозможно было вытравить. — Работает, — тихо ответила Трэйси, немного осмелев. — Она велела вам помочь, если вы придете в себя. — Зажги свет. — Лора... — девочка зевнула. — Лора сказала не зажигать... Снейп чуть не зарычал. Она даже через уста сестры умудряется ему противоречить. — ...Я сейчас принесу свечку. Лора сказала, вам так будет легче. Лампочка слепит. Ах, вот оно что. Допустим, что в таком случае Миддлтон права. Все равно. Какая уж тут злость, когда все тело ноет от слабости. Снейп сделал легкий знак, что не против такого. Ловко ориентируясь в потемках, Трэйси вернулась с блюдечком, в котором стояла свечка и было налито немного воды. Она поставила блюдечко на тумбу, чиркнула спичкой, зажгла свечу и немного испуганно бросила спичку в воду. Огарок пшикнул, исторг облачко пахучего дыма и медленно поплыл вокруг основания свечки. Мягкий желтый свет окутал Северуса, и он вздохнул свободнее. — Тебе... ой, вам дать воды? Лора приносила еще тряпочку, чтобы лицо намочить. — Стой. Там на тумбочке лекарства. Прочитай их названия. — Лора сказала, что вам нужно будет вот это и это. Трэйси схватила в обе ручки флаконы и протянула их лежащему больному. — Твою ж!.. — Снейп вовремя оборвал себя. — Можно сделать хоть что-то, как я прошу, а не противоречить? Я просил прочитать названия. Трэйси, кажется, немного испугалась и насупилась. Она отступила от кровати и внимательно посмотрела на гостя. — Но Лора сказала... — С каких пор твоя сестра истина в последней инстанции? — отрезал Снейп. Девочка не совсем знала, что такое «последняя инстанция», тем не менее смысл фразы она поняла, хоть и с некоторым запозданием. — Она всегда истина, — ответила она, нисколько не сомневаясь, и что-то пробухтела. — Чего тебе... вам не нравится?.. Тут же непонятно написано... Ну, сейчас, прочитаю, если так надо... Трэйси подошла поближе к свече и еле-еле прочитала сначала названия тех лекарственных зелий, что были у нее в руках, а потом и тех, что стояли на тумбе. Впрочем, Снейп с первых звуков догадывался, каким будет окончание и что там за зелье, но решил не торопить девочку. Она была весьма мила и, кажется, неглупа, а он был ослаблен и как в дурмане, чтобы лишний раз плеваться ядом. Хотелось, конечно, но что поделать. Такое желание лучше будет приберечь до возвращения Миддлтон, и с ней беседовать в соответствующих тонах — в конце концов, она тут главное, выводящее из себя зло, а Трэйси ей только слегка подражает. Снейп про себя подумал, что воспитание старшей сестрой заметно отразилось на Трэйси, но, пожалуй, дурного та не взяла. В ней были зачатки наглости, может быть, как следствие смелости. «Она всегда истина, — мысленно фыркнул Снейп, и эта мысль появилась в недовольно сжатых губах. — В умении подчинять Миддлтон не откажешь... Это обещает быть занимательным». Да, до командирской наглости Миддлтон младшей сестре было еще очень далеко. Возможно, в ее милом поведении виноват был лишь возраст, вынуждающий Трэйси относиться с уважением к старшим. Как знать. — Ну вот, это все, — выдохнула Трэйси и помотала головой. Глаза устали от напряжения. Она очень постаралась. — Где те, что тебе дала сестра? — Так она все-таки была права? — воскликнула торжествующе девочка. Северусу это торжество, разумеется, не понравилось, и в другой ситуации он бы съязвил, но сейчас ограничился скупым замечанием: — Я должен был убедиться. — Какой вы недоверчивый! Следуя указаниям профессора, Трэйси накапала лекарств в стакан, а потом убежала, чтобы принести холодный влажный платок. Свернутый в несколько раз и положенный на лоб, он лучше прочего рассеял липкую пелену в голове. Кажется, всю возможную помощь Трэйси уже оказала. Большего она сделать не могла, тем не менее уходить из комнаты ей не хотелось. Она медлила и, даже отойдя подальше от кровати, с любопытством исподлобья поглядывала на больного. Северус сразу, как только появился в доме, почувствовал это безграничное любопытство младшей сестры: оно слегка раздражало мужчину, не привыкшего быть интересным кому-либо, но, дополненное смелостью, могло быть очень полезно. — Сколько я так лежу? — спросил он. — Эм... — Трэйси замялась. — Недолго. Вы вчера утром пришли, а сейчас ночь. Ой, уже почти утро... Лора скоро вернется. — День, значит... — Ага, вы уснули, а потом вам стало плохо. — Я так и понял. — Лора сказала, что ничего страшного, что это хорошая температура, ну, в смысле... Это значит, что ваш организм борется. Но она сказала, если так будет слишком долго, то это плохо, поэтому она хотела поговорить с аптекарем и принести каких-то лекарств на всякий случай. Но теперь это не надо, да? — Не знаю, — искренне признался Снейп на выдохе. — Жар может вернуться. — О... — Трэйси неловко подобрала ручки к груди, теребя пальчиками легкое ночное платьице, спускавшееся ниже коленок. — А почему? — Меня сильно потрепали. — Я видела, да, а кто? — Ну с кем обычно так обходятся? — С тем, с кем не дружат. — Вот именно. — Ой, ну я не удивлена. Вы вредный, с вами не захочешь дружить. — Миддлтон... — вздохнул Снейп, думая, что вместо одной несносной барышни нарвался на двух. — Почему вы всегда говорите Миддлтон? — тут же подхватила Трэйси. — А почему тебе это не нравится? — в свою очередь спросил Снейп. — Ну... Трэйси впервые опустила глаза. — Не беспокойся, я не скажу твоей сестре. — Но вы можете навредить ей. — Ты думаешь, твоя сестра стала бы выхаживать человека, который может ей навредить? — Это... это было бы... странно. Она вам верит. Она сказала, что знает вас давно и что вы умный. — Признателен. Действительно, считаю себя умным человеком, и я всего лишь хочу понять, что тут у вас происходит и чего мне следует опасаться. Я не хочу ругаться с твоей сестрой, но мне ведь придется жить с вами. Она хочет скрыть от меня многие вещи. Не знаю, почему. Вряд ли есть весомая причина, она просто не хочет, чтобы я вмешивался в вашу, вернее, ее жизнь. Но я и не собираюсь. В любом случае вечно скрывать от меня подробности будет сложно, и она будет злится, а я не такой человек, чтобы молчать в ответ и не ссориться. Трэйси взглянула на мужчину, когда тот усмехнулся. Она его совсем не боялась и чем больше говорила с ним, тем более приятные чувства испытывала. Он ведь говорил мягко, хотя и недовольно, но все-таки без упрека и не так, как обычно это делала Лора или воспитатели, а словно бы почти на равных. Девочка вздохнула, залезла на кровать и, продолжая комкать платьице, призналась. — Лора всегда что-то скрывает. От меня тоже. — Она не доверяет тебе? Трэйси грустно покачала головой. — Я тоже не знаю, почему. Ну, она лучше знает. Она... я люблю ее. Она потом обязательно мне все расскажет, когда я вырасту. Я просто еще маленькая. — Вероятно. Так, почему тебе не нравится имя Мидллтон? — Я знаю человека, которого зовут Миддлтон. Он нехороший. Она робко вскинула глаза на Северуса, словно испугавшись своего признания, а тот насторожился. Благо, лихорадка позволяла лежать с полузакрытыми глазами. Еще один Миддлтон? Отец Лоры умер, мать неизвестно где, братьев нет. Кто бы это мог быть? И почему Трэйси не знает, что этот «нехороший человек» — родственник ее сестры? Северус умел вести диалог, и он не собирался упускать столь заманчивую возможность узнать чуть больше о Лоре Миддлтон. Откуда у него возникло подобное желание, разъяснить затруднительно. Но, скорее всего, девушка невольно привлекала его своим необычным характером и явно непростой судьбой. Северус любил загадки. — Разве бывают «нехорошие люди»? Трэйси посмотрела на него слегка растерянно, как будто олененок, чью игру на лугу внезапно прервал раскат грома. Такой вопрос застал ее врасплох и смутил. — Ну... Я не это хотела сказать... Он просто очень ругался на Лору. Это было... Несправедливо. — Значит, ты помнишь, как это было? — Да, конечно. Это же недавно было. Северус едва удержался оттого, чтобы не приподнять бровь. Хотя девочка этого не заметила бы, так как он лежал, откинув голову на подушку и прикрыв глаза, тем не менее не стоило показывать, что он реагирует на ее слова подобных образом. Удивление, выраженное мужчиной, спугнет маленькую, потому что та поймет, что что-то в беседе идет неправильно, не так, как должно, а значит, тут же перестанет говорить. Пока Северусу удавалось удерживать линию, что все сказанное девочкой вполне нормально, а потому она может быть уверена, что не совершает ничего плохо по отношению к сестре. — И что же, в итоге, такого было? Я просто знаю, что твоя сестра... не умеет хорошо ладить с людьми. Я бы хотел знать, с кем она успела поссориться, чтобы эти люди ненароком и мне не навредили. Объяснение, столь легко и непринужденно приведенное Северусом, удовлетворило девочку. Он ведь очень точно, причем без злости и упрека, подметил то, что зачастую огорчало Трэйси — необщительность и резкость сестры. Трэйси видела, как другие ребята из ее младшей учебной группы устраивают семейные пикники, куда-то семьями выезжают вместе, но Лору и, соотвественно, ее сестренку никуда никто не звал. Разумеется, сама Трэйси чувствовала из-за этого неловкость. Негативное отношение Лоры к обществу словно отделяло невидимой невидимой стеной и Трэйси от ее маленьких товарищей. Она не могла ни с кем сблизиться. У нее не было настоящий друзей, и от этого девочка, конечно, страдала. Поэтому нет ничего удивительного в том, что она уцепилась за Северуса, который проявил к ней неожиданно лестный интерес, и рассказала ему о сэре Миддлтоне.

***

Когда в дверь обиталища грозно постучали, Лора сразу велела Трэйси уйти в свою комнату. Она заперла дверь на замок, и сестренка не смела возражать. Она знала: так всегда делалось, потому что гости в их обиталище заходили всегда непрошенные и почти всегда — нежеланные. А в этот раз стук был настолько грозен, что сомнений не оставалось: за входной дверью точно не друг. Поэтому в целях безопасности Лора предпочитала запирать дверь сестринской комнаты, что тем не менее не мешало Трэйси подсматривать за происходящим в замочную скважину или щель между полом и дверью. Поправляя кофту, чтобы прикрыть как следует плечи, Лора осторожно подошла к окошку. Перед собой она увидела пару дорогих зимних ботинок, запачканных грязью, и край черных мужских брюк. Ее губы странно дернулись: она была не удивлена, но недовольна — будто бы сейчас происходил «худший» вариант развития событий. — Надо было думать, что придет, — пробормотала она. Тем временем стук в дверь повторился, уже настойчивее и властнее. Лора исчезла из виду, чтобы открыть дверь. Она поддалась как обычно тяжело, в обиталище ворвались струи холода, даже мороза, и звуки безлюдной зимы: подвывание ветра и хлюпанье талой грязи. Мужчина охнул. Он отпрянул, когда увидел лицо девушки, появившееся из полумрака сырого подвала, который плохо обогревался. — Ты... — Ах, добрый дядюшка, какая честь! — произнесла Гротеска с оттенком небрежения. Это прозвучало одновременно и как насмешка, и как вызов. — Вот ты какая... — раздалось в ответ. В этом голосе звучала едва сдерживаемая ярость, поэтому Гротеска, предугадав намерения посетителя, слегка посторонилась, но с дороги не ушла. — Пожалуйте, ваше высокоблагородие, сэр Миддлтон. Придя в себя, незваный гость бесцеремонно оттолкнул издевающуюся над ним девушку, хотя она, впрочем, и не сопротивлялась, и спустился в обиталище. Сэру Миддлтону было около пятидесяти лет, но выглядел он моложаво: ясный взор, напоминающий взор загадочного сфинкса, блестящие локоны русых волос, завитые и убранные за уши, свежая кожа лица, испещренная лишь несколькими морщинами возле бровей, сильный подбородок с аккуратно стриженной щетиной. Идеальный внешний вид был идеален настолько, чтобы можно было сказать: человек этот имеет недурной вкус, он добился значительного успеха и материально обеспечен. Но при этом в облике его выделялись намеренно допущенные огрехи, вроде щетины или неровно подвернутого манжета и немного выбившейся из-под пояса рубашки, чтобы можно было вместе с тем сказать: да, он любит выглядеть хорошо, но не претендует на статус модника или фанфарона. Подобный акцент подчеркивал недюжинные умственные способности. На самом деле все в вошедшем мужчине выдавало крайне серьезного джентельмена, в том числе его статная осанка и широкая, но медленная походка. Он напомнил Трэйси взрослого, умудренного опытом льва, которого она однажды видела в зоопарке. Спустившись вниз, сэр Миддлтон по-хозяйски окинул оценивающим взглядом гостиную, совмещенную с кухней, и расстегнул пуговицы на плаще. Он обернулся к девушке, которая успела закрыть входную дверь и сошла на несколько ступенек вниз. — Чем обязана, ваше высокоблагородие? — усмехнулась Гротеска, пронзенная убийственным взором. Она как будто специально не сходила с лестницы, а сэр Миддлтон явно едва сдерживал бурлящий в душе гнев. — Сама прекрасно знаешь, маленькая... негодница. — Нет, ей-богу, не знаю. Ухмылка на губах стала еще более мерзкой, а сэр Миддлтон слегка побледнел. Ноздри широко раскрылись, было слышно, как он втянул воздух. — Это ты приходила к отцу, — отчеканил он. — С чего вы взяли?.. Вдруг сэр Миддлтон, доведенный до края, сорвался с места, вскочил на одну ступеньку и, схватив Гротеску за руку, грубо стащил ее вниз. Она не дрогнула и не изменилась в лице, когда сэр Миддлтон толкнул ее к дивану. Глаза ее выражали абсолютное спокойствие и властную уверенность, несмотря на угрозу насилия, и это заставило его опомниться, разжать руку. Сэр Миддлтон, словно устыдившись, отпрянул, а девушка поднялась с дивана, оказавшись с ним вровень. Он провел рукой по брюкам, словно бы коснулся чего-то гадкого. — Да, вы правы, я была у вашего высокоблагородного батюшки, — сказала Гротеска, будто бы сжалившись над бессилием лорда, зажатого в тиски приличий и воспитания. — Как он, к слову, ныне поживает? Мне показалось, что он не был рад мне. Сэр Миддлтон напряг кисть руки, его взгляд страшно блеснул, словно стараясь выплеснуть на девушку всю ярость. Он отвернулся, сделал шаг к столу и в гневе единым движением скинул с него две чашки. — Я бы придушил тебя, гадина, собственными руками на этом самом месте, — процедил сэр Миддлтон. — Я бы раздавил тебя в этом чертовом подвале, как болотную змею. — Зачем вы это говорите, сэр? Вы демонстрируете мне свое бессилие, пытаясь прикрыться благородством. Я знаю наверняка, что ваш отец, сэр Патрик, настрого запретил вам трогать меня. — О да, ты не ошибаешься. Во имя Рождера, не трогай ее, он любил ее... — скривился джентельмен. — Старый идиот! Надо было раздавить тебя и твою мать раньше. Вы – дьявольские создания! Паразиты! Твое существование не могло принести ничего, кроме несчастий. О, если бы я знал! Если бы я знал! Если бы не отец!.. — Сэр Миддлтон, вы смешны. Либо возьмите себя в руки, либо подите прочь. Новый яростный взгляд столкнулся с непоколебимым самообладанием Гротески. — Ты должна ноги ему целовать за то, что он вступился за тебя. — Перед кем? Перед вами? — Гротеска засмеялась. — Сэр Миддлтон, кого вы обманываете? Вы уже думать забыли обо мне. — О нет, нисколько. Твоя мать не заслуживала ничего больше, чем... О! — он рыкнул, смахнув пот со лба. — Но отец не позволил, не послушался меня. Он думал, что это убьет Роджера. — Бедняга, действительно, — хмыкнула Гротеска и что-то жуткое на миг отразилось на изуродованном лице. — Он предпочел устроить ему личный ад и медленно, но последовательно свести в могилу. Действительно, какое благородство! — Отец не виновен. — Да ну конечно. Если бы он не был виновен, он бы не упал без чувств после нашей беседы, а вы бы не стояли ныне передо мной. — Да, он при смерти, это верно... — Не преувеличивайте, — перебила Гротеска. — Он только выглядит будто при смерти, но не смертельно болен. Такие люди, как он, переживают всех своих детей, так что вы вряд ли станете свидетелем его кончины. Совесть его не настолько разговорчива, чтобы свершить над ним скорый суд. Он оправится. Сэр Миддлтон, не находя, куда же деть ярость, бесцельно отодвинул в сторону стул. — Что ты ему сказала? Гротеска промолчала, и мужчина отчаянно выкрикнул, разбив декоративный чайник: — Что ты ему сказала, змея?! Два взгляда опять столкнулись в немом поединке. — Хотите знать? — Он лишил меня половины состояния, разумеется, я хочу знать! — Ну, «Факел»-то при вас, дело вы продолжите, торговля не разрушится. Девушка проговорила это задорно, словно сэр Миддлтон был не оппонентом ее, а ближайшим приятелем. Этот свойский тон еще больше вывел из себя мужчину. Ей доставляло удовольствие играться его чувствами. Она тотчас же поспешила добавить огонька, сказав будто бы в извинение: — Ну-ну, вы помиритесь, и состояние вернется к вам. Сэр Патрик слишком печется о будущем и процветании вашего высокоблагородного и великолепного рода, чтобы позволить состоянию Миддлтонов уйти в общественное достояние или Короне. Я, кстати, слышала, что вы все еще раздумываете о том, не вернутся ли в Палату Лордов. Гротеска победила сэра Миддлтона. Ее дерзкие, точно выверенные атаки совершенно разбили броню мужчины, и нападавший превратился в жертву. Он еще не отступал, но его нападение было сорвано, а он сам приведен в растерянность. — Откуда тебе это известно? — произнес сэр Миддлтон. — Неужели газеты?.. — Нет-нет, но об этом позже, — перебила Гротеска. — Раз уж вы хотите все знать, то присаживайтесь, прошу. Она обошла сэра Миддлтона, вернула стул к столу, тем самым еще раз приглашая его сесть, и облокотилась на кухонную панель. Теперь она оказалась выше мужчины. — Ваш батюшка, сэр, конечно, ждал меня менее всего. Если память вам не изменяет, то вы должны помнить, что последний раз, когда я видела его, ну, и, к несчастью, вас тоже случился лет пять назад. Вы помните это, не правда ли, сэр? Джентельмен, белое лицо которого от напряжения покрылось блеклыми красными пятнами, хмуро кивнул. — Он был немного в замешательстве, но принял меня, ведь, заметьте, я довольно сильно изменилась, — Гротеска слегка улыбнулась, но улыбка была недобрая. — Уже не так стыдно было позволить мне войти в дом. Он думал, что я снова пришла просить, но я успокоила его. От вашего батюшки, как и от вас, мне уже ничего не нужно. — Так, о чем вы говорили? — поторопил сэр Миддлтон, для которого пребывание в этом обиталище превращалось уже в пытку. — Я расписала вашему отцу в красках то, как погибал ваш брат. Сэр, вы же знаете, что ваш достопочтенный отец сгубил вашего брата? Сэр Миддлтон вздрогнул и вцепился в спинку стула, который для него был явно маловат. Засохшая грязь на рукаве плаща от этого движения превратилась в пыль и посыпалась на пол. — О нет! Нет! Эта та змея... — Которая любовь? — перебила Гротеска. — Но разве за любовь карают так жестоко? — Роджер сам виноват. — В том, что любил не ту женщину? — вновь Гротеска не дала возразить. — Бросьте! Я понимаю, что род Миддлтонов славен и благороден, но на дворе не те времена, когда было принято тщательно подбирать достойный альянс. К тому же, я напомню, Роджер был младшим, а вся ответственность за судьбу рода ложилась на ваши плечи, сэр. Роджер мог позволить себе жить привольно, в этом прелесть быть младшим. — Отец хотел его вразумить! — процедил сэр Миддлтон, подавшись вперед. — Мы все хотели. Хотели вернуть его в семью. Отец хотел с ним примириться! — Но был слишком горд, чтобы принять в свою семью его супругу. Вы о чем кричали тут несколько минут назад? Вы с вашим отцом ведь могли раздавить Стефанию, но почему-то отец решил направить свой гнев против сына. Почему-то?.. Нет, я знаю, почему. Тому есть две причины. Потому что он был взбешен тем, что сын выбрал не его, не семейное богатство и славу, а какую-то дрянную жалкую любовь. Роджер мог сверкать, но вместо солнца выбрал тень. Он пренебрег отцом. Какое безрассудство! Отец решил отомстить ему, чтобы блудный сын покаялся, и сгустил тень до такой степени, что его собственный отросток начал чахнуть. Он надеялся, что сын выйдет на свет, ведь это казалось столь естественным исходом дела, но сын тоже был горд, и отказал отцу в торжестве. Вот ведь трагедия. Вы читали «Гордость и предубеждение?» — Мы не в женском романе! — О да, именно поэтому у меня такое лицо. Прелесть, правда?.. Но я не закончила, сэр. Гордость – вещь, безусловно, сильная, но разве такое возможно, чтобы отеческая любовь, видя страдания сына, не поборола гордость? Разумеется, невозможно! Если сэра Патрика можно в чем-то упрекнуть, то уж точно не в том, что он был плохим отцом. Нет, он желал для своих детей только лучшего. Так все-таки отчего же он позволил вашему брату умереть в нищете и одиночестве? У вас есть объяснения, ваше высокоблагородие сэр Миддлтон? — Нет, говори. — Ах, врете, сэр. Вы ведь задумывались об этом, но гнали от себя подобные мысли. Я не ошибусь, если скажу, что вы на самом деле вы знаете, какое здесь объяснение. — Довольно. Джентельмен, искусав губы, смотрел на свои ноги и тяжело дышал. Он не мог выдержать спокойный, слегка насмешливый взгляд Гротески. — Нет уж, сэр. Вы пришли ко мне, вы обругали меня, оскорбили, так что теперь будьте любезны слушать все, что я пожелаю вам изложить. Поверьте, я говорила точно так же с вашим отцом. А если имеете что-то против, то выметайтесь. Гротеска сделала паузу, но мужчина не шелохнулся. — Тогда я продолжу. Да, сэр, вы лжете, когда утверждаете, что не знаете второй причины непримирения строгого отца и блудного сына. Вторая причина – вы. Вам ведь было так спокойно, покуда Роджер оставался недостойным наследником. Вы не особо стремились помирить отца и брата, я бы сказала, даже наоборот. Вы своими руками копали яму, пролегшую меж ними. Что вам стоило прийти и поговорить с братом? Что вам стоило поговорить с отцом? Они бы послушались вас! Они только и ждали, чтобы кто-нибудь их толкнул на мировую. Сэр Миддлтон закрыл лицо рукой. — Я не желал ему смерти... — Нет, конечно, упаси боже! Братскую любовь тоже никто не отменял, но своя рубаха к телу ближе, не так ли? Кто же думал, что Роджер умрет? Он ведь был так молод. А вы припеваючи жили в Штатах, ведя дела компании и изредка наведываясь к нам, и знали только то, что Роджер остается столь же решительным упрямцем. Вы, конечно, не могли подумать, что можно оставаться упрямцем, будучи на грани смерти? — Он был такой дурак... — Увы! Гротеска замолчала и налила в стакан сока, чтобы смочить горло. По прошествии минуты, она продолжила свою речь. — Вашему отцу я сказала то же, что и вам сейчас. Я сказала правду о вас самих. Не более. Но правда из моих уст звучит во стократ больнее, я знаю, та правда, которую вы так старательно прячете, потому что, извлеченная из глубин души, она пожрет вас совестью и стыдом, ведь в сущности вы не такие уж плохие люди. И вы любили Роджера, а я оказалась неприглядным и страшным результатом ваших с сэром Патриком ошибок. В моем лице, в лице ребенка, за которого он всей жизнью поплатился и которого вы довели до отчаяния, Роджер взывает к вам. Я не знаю, как, беседуя со мной, вы еще не сгорели от стыда и мук совести. Да, я сказала вашему отцу, что его лучшие побуждения вместо того, чтобы спасти сына, погубили его. И что он не подал ему вовремя руки, продолжая упорствовать в «лучших убеждениях». А еще я рассказала ему, как жил и умирал Роджер, и вам теперь расскажу. Молчите! Не смейте мне перечить и слушайте. Он умирал в сырой комнате и ему едва хватило дождаться моего возвращения. Вы думаете, Стефания сообщила мне о его состоянии? Нет, не сообщила. Повезло, что он дотерпел до моих каникул. Рядом с ним никого не было. Никого. Я вошла в пустой дом. Мать была черт знает где. Он рассказал мне все то, о чем раньше никогда не говорил. О Стефании, о ссоре с отцом, обо всех несчастиях. Он исповедовался около двух или трех часов и плакал, как дитя, и просил прощения за то, что не выдержал, за то, что был так малодушен и что покидает меня так рано и оставляет одну. Он просил прощения за то, что так и не смог примириться с отцом. Он почти ненавидел вашего отца, потому что не понимал. Он не понимал, за что его казнили и отвергли. Он сказал мне... — Гротеска перевела дыхание, чтобы успокоиться. — Сказал, что сэр Патрик после очередной неудачной попытки вместо прощания крикнул: «Она не твоя кровь, какого черта ты тащишь на себе это отребье!» — «Она мне больше, чем кровь, она моя жизнь», — «Вот как! Кретин! Ты не заслужил быть моим сыном!». Вот ведь как, да. Роджер сказал, что после этого уже не мог вернуться. Горько раскаивался и просил меня понять его. Понять, сколь трудно было ему. Он бы уже никогда не смог жить подле отца, который силой принудил бы его признать, что Роджер был неправ, когда полюбил. Вернуться в таких условиях, какие диктовал сэр Патрик, — значило признать, что любовь была ошибкой, что я тоже была ошибкой. Отребьем. Но это же не так. Роджер сказал, что любовь и я — это самое ценное во всей его жизни, единственный свет, что видеть мою улыбку было для него счастьем, что он не смог бы смотреть на то, как сэр Патрик попирает меня, как высокомерно глядит на меня, как пренебрежительно обходится со мной, потому что я... я всего лишь простительная ошибка. Для Роджера это была бы самая страшная мука, и он просил простить меня за то, что не взял на себя этот груз. Хотя должен был, потому что тогда всем нам жилось бы легче. Он умер на следующий день. Я проснулась от того, что его грудь, к которой я приникла от усталости и страха, больше не поднималась. Он был мертв, а я была одна. Я написала сэру Патрику. Он устроил похороны, а мне велел убираться с глаз долой, потому что я была живым упреком, а он трусил признать свою неправоту. Он не мог меня видеть, а мои слова, когда я пыталась расспросить его, пробудить в нем сострадание, были не настолько точны, как они точны ныне. Я была слабым, убитым горем ребенком, и не смогла одолеть вашего отца. Это была наша с ним первая встреча, но, как видите, не последняя. Тогда я не поняла, почему он прогнал меня, и решила, что он просто негодяй, но теперь я понимаю куда больше и сержусь куда меньше. Но зато теперь он бессилен передо мной. Вот что я сказала вашему отцу. Вы видите, я показала ему правду и открыла ему его же душу во всей ее неприглядности. Я пробудила в нем совесть, и теперь она уже не замолкнет. Я уверена. Она заживо поглотит вашего отца, и когда-нибудь он будет просить прощения так же, как просил Роджер. Сэр Миддлтон, будто опьяневший, тяжело поднялся со стула, но Гротеска повелительно указала ему рукой. — Сядьте. Вы думаете, отделаетесь на меньшее, чем ваш отец? О нет, ради Роджера я вытрясу из вас обоих всю грязь. Вы не услышали главного, ибо вы, кажется, в первую очередь хотели знать, за что отец пригрозил лишить вас части состояния. Взгляд сэра Мидллтона был испуганным и измученным. Он бы и хотел сбежать, но не мог. Какая-то страшная сила приковывала его к месту и заставляла подчиняться девушке. Он замер, сделал несколько вздохов и уперся руками в спинку стула, устремив взгляд исподлобья на мстительницу. Гротеска усмехнулась. — Мы говорили с сэром Патриком и о вас. Вернее, о нас с вами. Мужчина сдвинул брови. Ему было более, чем тяжело. Он словно предчувствовал, что на него вот-вот обрушится скала, так что все, случившееся ранее, окажется лишь мелкой галькой. — Садитесь. Дайте мне пятнадцать минут. Тряхнув волосами, Гротеска отошла от того места, где она стояла, и, оттолкнув ножкой осколки от чайника или от чашки, достала из ящика над холодильником какие-то свертки. Она предложила сэру Миддлтону выпить, а сама скрылась в ванной. Он же достал из холодильника открытую бутылку вина и, не потрудившись налить в бокал, припал к зеленому горлышку. Как ни поразительно, но Гротеска опьянила его, а вино, наоборот, остудило. Стало легче, и мысли немного пришли в порядок. Это, возможно, было следствием того, что девушка покинула комнату. Однако сэр Миддлтон устыдился своей слабости и решил во что бы то ни стало исправить ситуацию, когда девушка возвратится к нему. Он так просто ей не дастся. Придя к такому решению, сэр Миддлтон отпил еще вина и, поставив его обратно в холодильник, описал несколько кругов по комнате. В тот момент, когда он проходил мимо замочной скважины, девушка вышла из ванной. Джентельмен быстро взглянул на нее, но тотчас, пойманный врасплох, окаменел, словно бы перед ним явилась Медуза Горгона. Не описать словами, как резко и как ужасно изменилось его выражение лица. Он раскрыл рот, словно бы забыв как дышать, и в несколько мгновений стал белее мертвеца. Едва слышно он что-то сказал, будто охнул, попятился и привалился к двери. — Да, сэр Уильям, Гротеска. Девушке не нужно было слышать, чтобы знать, какой вздох ужаса сорвался с уст сэра Миддлтона. Она преобразилась, и в ней невозможно было узнать старшую сестру Трэйси. Стройное тело Гротески облегало струящееся белое платье в пол, на шее и оголенных по локоть руках сверкали какие-то причудливые золотые браслеты, подражавшие по стилю таким же витым узорам на платье. Она была подобна жертвенной жрице, связанной мистическими обетами и служением чему-то непостижимому для простого смертного. Этот облик дополняла необычная маска, тоже узорчатая и золотая: она обхватывала область вокруг глаз до висков, часть носика и огибала рот, скрывая поврежденные скулы. Очаровательные губы были окрашены в золотой цвет, а остававшиеся открытыми части лица покрывала плотная белая краска. Неприкрытые маской и краской шрамы, начинавшиеся от крыльев носа и заканчивавшиеся возле ушей, были столь утонченно стилизованы золотом, что казалось, будто к лицу девушки прилипли золотые стебельки или ниточки от шитья на платье. Никто бы и не подумал, что за ними прячутся шрамы. — Понимаете теперь, что о ваших политических амбициях я знаю отнюдь не из газет? — произнесла она измененным голосом, вытягивая каждое слово. Глубже, ниже, плавнее, и голос лился словно мед. Сэр Миддлтон запустил обе руки в растрепавшиеся волосы. — Этого не может быть... Ты не она... — Тем не менее. Осмелитесь ли вы теперь сказать мне – «змея»? Он потряс головой, как умалишённый, пытающийся отделаться от навязчивых идей и галлюцинаций. Пальцы нервно забегали по пуговицам плаща. Он не знал, куда деть руки, куда деться самому. На него словно петлю накинули. — И ты знала! Ты все знала! — Да, знала. Я знала, кто вы, с самой первой нашей встречи. На самом деле я бы ничего этого не сделала, если бы вы не появились... Если бы вы не были так настойчивы, сэр Уильям. Я просто в один момент поняла, насколько легко мне поступить так же, как поступила моя мать. Насколько вы близки к тому, чтобы повторить судьбу Роджера. Мне стало больно. Стало обидно за то, что подле Роджера не оказалось людей, способных помочь ему и сэру Патрику. Все преследовали свои личные цели, а я была мала... Я не могла оставить ваши поступки безнаказанными. Сэр Мидллтон все еще нервически подрагивал и качал головой. Он не верил. На него обрушилась не скала, но небеса. А Гротеска, направив взор будто бы внутрь себя, открыв в воспоминаниях темные уголки, печально продолжала: — Я рассказала сэру Патрику о ваших сумасбродствах, о ваших безумных предложениях, о том, как я заставила потерять вас голову. Доказательством было это письмо, написанное вами в недвусмысленных, очень страстных выражениях в момент жестокого душевного волнения, — она выложила вскрытый конверт на стол. — Я готова вернуть письмо вам. Оно мне не нужно. Я показала его сэру Патрику и сказала: «Взгляните, ваш старший сын имеет несчастье следовать по стопам младшего. Он влюблен. Он безумен, и это несмотря на умудренность годами, на зрелость рассудка! Что же вы могли требовать от бедного юноши много лет назад?» Вам повезло, сэр Уильям, что я оказалась достойнее Стефании и отвергла ваши предложения, не согласившись губить вас. Хотя могла бы. Я знаю. Мне было достаточно одного слова и одного жеста, чтобы ваш «Факел», факел рода Миддлтонов, потух раз и навсегда. — Бедный Роджер, бедный Роджер... — пролепетал достойный джентельмен. — Какое отродье он породил... Бедный Роджер! — он схватился за грудки, застонав. — Господи, смилуйся надо мной! Ты не женщина, ты исчадье ада. Он вдруг посмотрел на нее несчастно, действительно как безумный. — Гротеска, — прошептал он, будучи не в силах даже протянуть руки к ней. — Гротеска... За что ты меня так? Я же... я же готов был за тебя отдать весь мир, что угодно!.. Глаза девушки-жрицы, превратившейся в палача, блеснули из-за маски, как лезвия кинжала. В них не было ни понимания, ни жалости, ни любви, ни нежности. — Жаль, что вы, сэр, в свое время не смогли отдать ни гроша крошке Лоре, когда она потеряла все и молила вас и вашего отца о помощи, — отчеканила она. — Вспомните, сэр Мидллтон, как я на коленях стояла перед вашим отцом. Я вот помню как сейчас. Я помню эти увесистые замки на входе, будто бы они охраняли не поместье, а целый замок. Помню огромный холл и чистейшие высокие окна. Помню широкую лакированную лестницу с какими-то невероятными перилами. Помню сбежавшихся слуг и собаку, которая сидела возле кухни. А там точно была кухня, потому что пахло едой, а этот запах оголодавший человек никогда не забудет. Помню тощего старика Миддлтона, он тогда еще крепко держался на ногах. Он вышел на крики слуг и остановился наверху лестницы. Он знал, кто я, и даже не соизволил спуститься ко мне! Он застыл там, наверху, с такой отрешенной, отвратительно высокомерной, равнодушной миной. Я умирала у него на глазах, не нужно было слов — мой убогий вид был лучше всякой мольбы. А он молчал! Я изнывала от боли, у меня лицо горело и гнило от ран, я была настолько голодна и разбита, что меня выворачивало наизнанку и гнуло к земле. Ваш слуга еще так испуганно смотрел! И если бы он боялся за меня, но, думаю, он в равной мере боялся за отдраенный паркет. Я тогда сказала вашему отцу: «Прошу, позвольте мне остаться, защитите меня, спасите меня. Кроме вас, у меня никого нет». Я не могла повысить голос, у меня сил не было, а он стоял наверху и делал вид, что не слышит. «Что она там говорит?» — вот его первые слова. Я и так была унижена! Было мило со стороны слуги передать ему мои слова. «Она просит вас защитить ее». Да, я просила защиты. Помните, что он ответил? Нет? А я помню. «Ах вот как. Защиты...» Он еще так подумал, сделал длинную паузу. «А с какой стати?» — «Я знаю, что не заслужила, знаю, что презираете меня и мать. Но я умоляю, спасите меня и мою сестру. Если у вас недостает сострадания или благородства, то ради вашего сына». Это я теперь понимаю, что он просто струсил. Что всеми этими ужимками и деланным бесстрастием он прикрывал страх. Я восстала перед ним духом совести, я воскресила признак погибшего сына, воскресила всю ту боль, какую он перенес, и все его ошибки. Я, изуродованная, умирающая, была результатом его деяний. Да, я была живым упреком. Я была его ошибкой, и он струсил. Но я почти убедила его! Я почти проникла в его старческое сердце, а сэру Патрику жалость была не чужда, о нет. Не чужда, — вспылив, Гротеска перевела дыхания. — А помните, что дальше было? Вспомни, Уильям, как ты вышел слева. Там была еще твоя жена. Ты стоял рядом со мной, слева, поставил еще так ногу на ступень лестницы. Что ты сказал отцу? «Гоните вы ее, отец. Вы окажете ей милость, если не сообщите куда следует. Это и так величайшая милость, которую она никогда не заслужит. После этого меня вышвырнули и запретили появляться под окнами вашего дома под страхом быть побитой палками. Вы, сэр, беспокоились, что, поселившись у вашего батюшки, я с сестрой, которая без роду без племени, отхвачу часть вашего наследства тогда, когда вы считали младшую ветвь уничтоженной. Правда ведь, старик мог проникнуться любовью к несчастной девушке. Но вы слишком хорошо о нем думали! Здесь достаточно взглянуть на вас самого: яблонько от яблоньки-то. Гротеска замолчала и, устав, отцепила мягкую маску от лица. Она тотчас стала похожа на Лору: уродство проявилось еще ярче на фоне красоты и изящности наряда. Но сэр Миддлтон не мог никак прийти в себя, и не заметил изменения: он не двигался, только то и дело сжимал рукой локоны волос. — Не забывайте, сэр Уильям, вы сами хотели услышать, что я сказала вашему отцу и почему он был зол на вас. Больше мне нечего вам поведать. Уходите и не возвращайтесь, — сказала Гротеска, чтобы привести его в чувство.— Не беспокойтесь. Я не претендую ни на что. Могла бы, но не стану, не подтвержу, к вашему несчастью, свой статус как паразита. От вас мне ничего не нужно. Все иное, что было между нами, с этого момента не более, чем сон. Сэр Миддлтон наконец отделился от стены, к которой припал спиной. На нетвердых ногах он приблизился к столу, возле которого замерла Гротеска— хрустнули раздавленные тяжелый ногой осколки, — и поднял конверт. Он взглянул в глаза девушки, и так горько, несчастно, будто прощаясь навсегда с чем-то невероятно важным, что было у него в душе. Ее сердце дрогнуло, и губки слегка скривились. — Что же у тебя все-таки с лицом? — спросил сэр Мидллтон тихо. Рука его по привычке поднялась, но он опомнился и не посмел дотронуться до щеки Гротески. — Как мило, что вы наконец поинтересовались моей судьбинушкой. Боевые трофеи, — сухо ответила она. Джентельмен вздрогнул, опустил взор и, скомкав письмо и засунув его в карман плаща, медленно двинулся к выходу. На середине лестницы он негромко проговорил: — Ты... ты будешь гореть в аду. — Угу. Вместе с вами со всеми.