***
Если свеклы у хозяйки и возник временный дефицит, то вот с картофелем полный порядок: недавно Роза пожертвовала соседскому подворью остатки прошлогоднего, вялого, почти ватного картофеля: пороси покушают, а к зиме сало будет. Сейчас же потчует гостей картошкой молодой — турецкой. Правда, в меню она значится как "Краснодарская", но сколько смен с мая месяца уже заселилось, а очевидный сезонный диссонанс ни у одного из постояльцев вопросов так и не вызвал. Одно слово — городские. А кроме поддельной картофельной родословной хозяйке и предъявить-то нечего: работает женщина на славу. Прокравшись в погреб — именно прокравшись, хотя необходимости тихариться не было: Жека с тётушкой прилегли отдохнуть, повариха баба Поля отлучилась по делам, а гостям до вылазок девчонки из персонала дела нет — таки прокравшись в погреб, Ксю побоялась даже свет включить. Лишь подсветила телефоном, набрала в принесённый в кармане плотный пластиковый пакет с плоскими ручками немного турецкого свежака из початого ящика и тут же устремилась наверх. На гостиничных задворках тихо и даже как будто прохладно. Послеобеденный влажный зной не проникает сюда: между стеной и забором места — всего ничего, и тень не покидает закоулок никогда. Внимательно прислушавшись, Ксюша, на цыпочках ступая по сухому острому гравию, крадётся к забору. Выйти в ворота она не решилась — вдруг, заметит кто? И она карабкается на сучковатую яблоню, силясь не рассыпать поклажу из опасно оттягивающего ручки пакета. С яблони — на забор. Сперва вниз летит пакет, затем — сама воровка. Подобрав рассыпавшиеся клубни, она спешит раствориться в лабиринтах частного сектора. Куда идти, она знает лишь приблизительно — по рассказам местных. Сама-то до обители Костолома она никогда не доходила. Чем дальше от гостиницы, тем гулче сердце. Противно урчит в животе — не от голода, Роза кормит их с Жекой так, будто имеет на них те же планы, что и на картофелеядных соседских поросей. В животе урчит от страха. Время близится к четырём, максимум через полтора часа нужно быть в столовке — накрывать столы к ужину, и Ксюша, тяжело дыша, поглядывает на циферблат наручных часов, будто бы оттого, что она посмотрит на них лишний раз, время способно замедлиться или ускориться. Пакет ощутимо оттягивает руку — то одну, то другую. Это ж сколько, в общей массе, корнеплодов она сегодня перетаскала? А что... От внезапности посетившей её мысли Ксения закашлялась. А что, если она не найдёт его дом? Говорят, его невозможно не найти, но вдруг? Всё же, она хоть и почти своя уже здесь, но не местная. Стоп, а что... А что, если она этот дом всё-таки найдёт? В животе начинает уже тянуть, и Ксения ускоряется, потому что знает: если она не поторопится, то разревется. Жилище Костолома найти, оказывается, очень просто. Позади остались южные границы частного сектора, солнце клонится к земле, влажный ветер обдаёт тело своим морским дыханием. По спине, прямо по линии позвоночника, скользит капелька пота. Достигает поясницы и остаётся там, впитываясь в ткань белой обтягивающей футболки. Пот по спине — это жидкий страх. Чем ближе к дому — большому, крепкому, надёжному и такому одинокому — тем более влажной становится ткань футболки в области поясницы. И когда, уже почти вплотную приблизившись к глухому металлическому забору, Ксения ловит из-за него яростный лай сразу нескольких собак, судя по лаю — довольно крупных, ей начинает казаться, что влажно уже не только под мышками, в пояснице и в ложбинке между грудями, но и в шортиках. Конечно, это не так. У страха глаза велики. Камер по периметру забора не видно, хотя в Алиевке, вообще-то, уже на каждом сарае CCTV установлено. Странно... От очередного предположения волосы на затылке начинают шевелиться: если хотя бы доля того, что говорят о владельце этих угодий, правда, то чтобы видеть, камеры ему и впрямь не нужны. Собрав остатки самообладания, Ксюха вяжет скользкие ручки пакета двумя узлами и ставит поклажу у забора, в нескольких шагах от глухих ворот. Назад, к дымчатым силуэтам частного сектора, она уже бежит. Сквозь предвечернее марево чёткие геометрические линии каменных домов размываются в воздухе, обращаясь миражом, неправдой. Но Ксюша знает — пусть там зыбко, но там безопасно. Собаки лают ей вслед — чужаки нечасто ошиваются около участка, и хвостатые рады полаять, им только повод дай. Ксюша собак не слушает — не они её подгоняют, но иррациональное ощущение взгляда в спину.***
Собаки заходятся диким лаем, а такое с ними ними не часто случается. Значит, рядом чужак. Неужели, снова кто-то из местных? Из тех, кто достаточно смел, чтобы бросить мусор через забор, но недостаточно, чтобы постучать в ворота и не убежать. Выйдя из дома на рассвете, Костолом застал псов беснующимися на дворе. С крыльца могло показаться, что выпал снег — лужайка была покрыта рваными белыми островками, так экзотически выделяющимися на ковре из сочной июньской зелени. "Снег" извергали собаки, дерясь за добычу и терзая её в клочья. Учуяв хозяина, они замерли на мгновенье, прижали хвосты и раболепно уставились на Человека. Подняв с земли раздербаненную "добычу", тот лишь равнодушно пожал плечами: кто-то забросил на его участок несколько свёрнутых в трубочку выпусков утренней газеты, передовица которой сухо и сжато, но всё же оповестила жителей и гостей Алиевки о недавнем происшествии — гибели двух молодых людей в виноградниках. Статья упомянула и о криминальном прошлом, и о нехорошей репутации почивших, избегая подробностей: сразу видно, заметка вышла под санкцией местных властей. Но всё же... Кто-то не поленился и пришёл сюда, к его дому, ни свет ни заря, чтобы закидать аккуратную лужайку этим низкопробным типографическим мусором... И сейчас собаки снова беснуются, а Костолом не любит, когда они беснуются. Прихватив из сейфа ружьё, он выходит во двор. Конечно, стрелять ни в кого он не собирается, но припугнуть проходимцев, за каким-то хреном наведавшихся на его территорию, не будет лишним. На этот раз овчарки встречают хозяина нетерпеливым скулежом и несмелым помахиванием хвостов. Ждут заступничества, готовы к заступничеству. Отперев тяжёлый засов на воротах, Костолом смело выходит на улицу и, сделав пару шагов, спотыкается о нечто непонятное. Пакет... картошки? Сама картошка ему не интересна — он водит носом по ветру: теперь ему интересен тот, кто её принёс. Он узнаёт её запах сразу же. Девчонка из виноградников была здесь. Это уже не прицельное метание газетами — это что-то новенькое. Откуда она знает про картошку? Неужели была свидетельницей неприятного, но такого обыденного инцидента на рынке? Там он её не учуял, да и немудрено: в толпе, да в какофонии базарных ароматов, она, должно быть, совсем затерялась... Но зачем принесла это? Предполагать, что девчонка могла сотворить подобное из сострадания, посчитав, что её невольный спаситель голодает, ему не хотелось бы, а представить, что она сделала это только для того, чтобы быть ближе, и вовсе не возможно. Приставив бесполезное ружьё к забору и взяв пакет в руки, Костолом обводит носом верхний слой его содержимого: отравы нет. Всё это очень странно. Непривычно, неправильно, и вообще — опасно. Поколебавшись, он всё же заносит посылку в дом. Мало кто знает, чем живёт Костолом. На рынке его редко увидишь, а на своих угодьях он кроме трав и цветов ничего не высаживает. Чем питается? Люди несут ему еду. Не те люди, что швыряются газетами по утрам, а другие — те, что едут издалека. Те, что слышали о нём от прочих — от исцелённых. Те, которым нечего терять и не на что больше надеяться, и они, наплевав на предрассудки, садятся в самолёты, поезда, машины и едут в тёплую кубанскую глухомань. Те, у которых так болит, что на сомнения уже просто не остаётся сил. Нет, никакой он не ясновидящий, но всё же, он видит их: комплексно, через отвратный смрад опухолей, песочный скрежет крошащихся костей, немые мольбы если не о спасении, то хотя бы об облегчении страданий. Едут те, от кого отказались медики, чьи родные уже прицениваются к услугам похоронных агентств. Костолом не заслужил своей судьбы: родившись мальчиком, казалось бы, он был от этой участи избавлен. Сын сызмальства помогал матери в её деле, он всё знал. И, вроде бы, даже принял. В день, когда он впервые накрыл её ладонь своею, её душа вылетела в трубу, а Ян наконец почувствовал это. Это всё: копошение полевых мышей за окном, звук ползущих по небу облаков и боль, боль, очень много боли. Она была везде, в каждом из людей — он её чуял. Первый гость постучался в дверь тогда уже его дома через неделю после похорон. Гость ехал из Сибири, он ехал к его матери, а увидев на пороге юношу, тонкого, черноволосого и ослепительно бледного, застопорился. "Мне целительница нужна", — сказал он. "Её здесь нет. Больше нет", — честно отвечал парень, стоя в дверях, а опухоль в левом виске визитёра красным лучом уже прожигала его сознание. "Как это нет?", — гость злился, но отчаяния в его голосе было больше, чем злобы. "Теперь здесь только я", — отвечал юноша, отступая назад и приглашая гостя войти. "Глиобластома. Неоперабельная... Скажите, у меня есть шансы?", — шептал гость, сидя на кушетке в гостиной. "Нет", — отвечал сын целительницы. "Но я могу сделать так, что те три недели, что Вам остались, Вы проведёте без боли, рвоты и провалов в памяти". Гость резко закивал, и тут же его лицо исказилось гримасой ужаса. Гость ушёл через час, оставив после себя сумку с домашним мёдом, несколько копчёных щук и новенькую, будто только что из-под станка, пятитысячную купюру. А Ян остался сидеть на кушетке. Его трясло. Трясло от чужой боли, которую он, кажется, забрал себе, но ещё не совсем понял, как её пропускать. Мама называла это "пропускать", но как именно это делать — не научила. Говорила, он сам поймёт, когда попробует. И он пробовал. Ложился на пол, прыгал на месте, пытался вызвать рвоту. Боль не уходила — она поселилась в его правом виске. Боль гостя из Сибири. Не ушла она и к вечеру, и всю ночь ворочался Ян в постели, истекая холодным потом и проклиная свою долю. А утром его разбудила собака — в их доме всегда были собаки. Он погладил её, и она умерла. Сначала упала, потом затряслась в неописуемых судорогах, пока лапы её не изогнулись под неестественным углом, а из пасти не закапала пена. Агония длилась меньше минуты, и всё это время Ян стоял над страдающим зверем, не зная, что чувствовать. Когда всё закончилось, он вытер пот с холодного лба и взялся за лопату, чтобы вырыть для несчастного животного могилку на заднем дворе. Черенок рассыпался в его руках в щепки. Тогда он взял целёхонькое бревно из поленницы и принялся истязать и его голыми руками. Когда же от могучей деревяшки на земле осталась лишь груда обломков, а на тонких, полупрозрачных ладонях — лишь уродливая россыпь заноз, боль ушла. С тех пор Ян никогда ничего не касается после визитов гостей. Обычно, закончив грязную работу, люди моют руки, а он — разрушает. Поленья годятся для этой цели как нельзя лучше, а плотные садовые перчатки уберегают от заноз. И, когда после пары поленьев очередная боль уходит, Ян снова становится почти нормальным — человеком, который может гладить собак, не опасаясь нечаянно их убить. Чем старше он становится, тем роднее становится ему и собственный дом. Тем ненавистнее. Мама говорила, они должны рождаться только в этих стенах и уходить только в этот дымоход. Это — их место, их вотчина. Вот только чью ладонь сожмёт в своей сам Ян, когда придёт время, она не сказала. Он — не женщина, он не родит себе приемника. Ни в этих стенах, ни в каких других. И в дымоход не вылетит, не передав своё умение. Мама обрекла его на вечную жизнь. На вечную боль. А он не сопротивлялся.***
Идти тусоваться желания нет никакого, и, чтобы не обидеть подругу, Ксюше приходится сказаться больной. — Ну, выздоравливай, — бурчит Женька и поджимает губки. Дверь за ней почти уже прикрылась, когда до Ксюши доносится: — Зануда. Послышалось? Комната в её распоряжении, а заняться нечем. Странички во всех соцсетях, благодаря Артуру, пришлось удалить. А ведь они именно там и познакомились — в интернете. Ксения, не чувствуя себя достаточно привлекательной для того, чтобы заигрывать с парнями в реале, со временем уехала на ПМЖ в сеть. Там он и нашёл её — через "общих друзей" в контактике. Когда он написал впервые, Ксюше подумалось: "И здесь одни мудаки". Но на следующий день он написал снова, и через день, и через два: не прошло и месяца, как Ксения окончательно перестала замечать жизнь. Едва заканчивались пары, она бежала домой, к большому плоскому монитору, чтобы поболтать, созвониться, обменяться смайликами. Исповедоваться в сокровенном. Прежде ей не бывало так хорошо, свободно и волнительно. А когда он предложил, наконец, встретиться, стало ещё и страшно. Она подходила к кафе на набережной за полчаса до намеченного времени, на трясущихся ногах, с ноющим животом и стопорящимся дыханием. Он уже ждал её: с букетом пошлых алых роз и широкой белозубой улыбкой на чуть небритом смуглом лице. И она влюбилась в него снова — уже не в образ с контактовской странички, а в живого человека с приятным голосом, неспешными манерами и искренней заинтересованностью в ней. Первое в жизни чувство взаимности. Первая близость, после которой Ксю ревела от счастья: ни физический дискомфорт, ни обильные кровянистые выделения, ни стеснение собственной наготы не были способны затмить нарастающее чувство взаимности. Казалось, между ночью первого опыта и ночью, когда Женька, обманом выторговавшая у Артура свидание с подругой на лестничной клетке, спасала её бегством, не случилось ничего. А на самом деле случилось всё: если бы не подруга, умело отыгрывавшая Ксюхино алиби перед её родителями, она, возможно, так и сталось бы там — в его квартире, без средств связи, за запертой на единственный ключ железной дверью. Подумать только — несколько дней вне дома, пропущенные лекции и даже её крики, которые, должно быть, слышал весь подъезд — крики, заглушающие звуки ударов... Никто ничего не заметил. Женька затащила подругу в такси и отвезла прямиком в полицию. Последовала постыдная процедура фиксации следов физического насилия в медицинском протоколе, составление заявления, неудобное признание перед родителями... Баграмян четырнадцать суток провёл в камере, а Ксюша провела эти дни дома, залечивая ссадины, появившиеся на её теле от чужих рук, и стараясь изо всех сил не покалечить себя уже самой. Через две недели она, в сопровождении верной подруги, впервые после случившегося пошла на занятия. После пар, никого не стесняясь, прямо у дверей университета её ждал он. Да не один, а в компании своих оголтелых дружков. Ксюха хотела бежать, но Женька затащила её обратно в здание универа и вызвала полицию. Что ж... Уже тогда им доходчиво объяснили, что в тюрьму он не сядет. И если они хотят чего-то добиться, пускай ищут адвоката, который не побоится пойти против Баграмяна-старшего — владельца крупнейшего в регионе агрохолдинга. В Новороссийске таких адвокатов не нашлось... От невесёлых воспоминаний девушку передёргивает. Горячими ладонями обхватывает она свои тонкие запястья, лёжа на кровати и в выходящее на Запад незанавешенное окно наблюдая, как огромное красное солнце садится за верхушки гор. Солнце такое яркое, но совсем не слепит, и Ксюша смотрит на него, не отрываясь и не моргая, и даже не догадывается, что она уже спит. Красное солнце ей снится.***
— Эй, вставай, Ксю, ты чего? Правда что ль заболела? А я думала... С трудом разлепив глаза, Ксения по привычке сразу же нащупывает взглядом едва различимый в утренних тенях большой настенный циферблат. Пять сорок. Как же она так? Впервые за всё время своего пребывания здесь она проспала! Не помнит, как уснула, не слышала, когда Женька вернулась, даже будильника не слышала. — Надо ж так дрыхнуть... — подбадривает подруга, и вслед за словами в Ксению летит скомканная голубая униформа. После завтрака в гостиницу позвонили. Ксению Владимировну вызывают в полицию для дачи свидетельских показаний по делу Борового и Кравченко. — Расскажете нам всё, как при первой встрече, только под протокол. Положено... В участке её встречают те же: усач и молодой, как она уже успела прозвать их про себя. Правда, на этот раз, они даже представились: усач оказался Николай Николаичем, а молодой — Валерой. Просто Валерой. И Ксюшa уже начинает подозревать, что молодому от неё что-то нужно. Неспроста младший лейтенант Коваленко прикидывается просто Валерой, ох неспроста! — Ксения Владимировна... Ксюш, — отделавшись от старшего коллеги, он настигает свидетельницу по делу уже на выходе из участка. — А подруга Ваша... Твоя... У неё парень есть? Ксюша смотрит на него ошарашенно, долго, будто не веря ушам своим, и вдруг начинает смеяться. Громко, без стеснения. Искренне. Она уже и забыла, каково это — хохотать от души. — А что такого... — Щёки младлея Валеры горят, хоть яичницу жарь. — Что смешного... — Да ничего. Просто я представила вас вместе. Мент и адвокатесса — колоритная парочка намечается! — Она кашляет, утирая выступившие от смеха слёзы. — Нет, парня у Женьки нет. Но телефон её я тебе не дам! Валера за "мента" не обиделся, а шутки не понял. — Почему не дашь? — Что ж, настырности ему не занимать. Прямой, как термос — такие люди полезны в хозяйстве. — Потому что не дам. Но ты дай свой, а я... Она не договаривает, а Валера дослушивать и не собирается. Уже лезет в нагрудный карман форменной голубой рубашки — по-летнему форменной, с коротким рукавом — и извлекает нечто вроде самопальной визитки. В гостиницу Ксюша шагает уже счастливая. Почему-то ей кажется, что если мент и адвокатесса сойдутся, на земле наступит вечный мир и всепоглощающая гармония. А ей так бы этого хотелось... Самый короткий путь к отелю пролегает через всё ту же привокзальную площадь. Время к полудню, скоро обед, и Ксюхе стыдно, что, хоть и не по своей вине, пришлось оставить подругу одну управляться в столовке. Она скорит шаг, продираясь через толпища людей на перроне. Через Алиевку куча поездов ходит, плюс сочинская электричка несколько раз в день доставляет отдыхающих в посёлок из ближайшего международного аэропорта. Кажется, сейчас именно её время — судя по шумным сворам детворы, увешанной необъятными и по виду неподъёмными баулами, в одном из детских лагерей, коих в Алиевке несколько, сегодня начинается смена. Ксюша снова ускоряется, уже почти переходя на бег — скорее бы перрон закончился и началась нормальная дорога... Впереди уже брезжит просвет, знаменующий окончание посадочной площадки... И Ксюша замирает на месте, окаменев. Белобрысый пацан лет восьми врезается в неё с разбегу, и, от души потоптавшись по ногам и поколотив её бока своей походной котомкой, скрывается в здании вокзала. Ксения пацана не замечает. Люди, шум, гвалт, гудок отходящего поезда — всего этого для неё не существует. Потому что сейчас она видит его. Тонкий — да, он именно такой. И вовсе не сверхвысокий, как казалось ей прежде - скорее, обычный. Странно, его лицо она видела дважды, но не запомнила. Даже сама себе сказать не может, кажется ли оно ей красивым, или нет. Лицо, которое не запоминается. Но всё же это он — его ни с кем не спутаешь. Такой белокожий и... ровный. Человек не отсюда. Ах, если бы она знала, что он никогда не покидал эти земли! Вокзал полнится приезжими: местных здесь почти не бывает — летом они слишком заняты, чтобы путешествовать — и потому на человека в чёрном никто не обращает внимания. И он стоит, возвышаясь над гурьбой детворы, выделяясь тенью в лучах полуденного солнца. Его губ не видно — в профиль они скрыты за прядью длинных угольных волос. Но всё же, Ксюха почти уверена, что он улыбается. Боже, возможно ли, чтобы он улыбался? Человек из виноградников, человек, которому вчера на рынке не продали картошку? И, хотя губ его не видно, вся поза его говорит, кричит о счастье. Немного ссутулившись, он делает шаг вперёд, разводит тонкие руки и заключает в объятия стройную пышноволосую шатенку, только что спустившуюся с подножки готового к отправлению поезда. Та бросает на землю пару одинаковых розовых чемоданчиков и жмётся к мужчине всем телом, и они стоят так, обвившись вокруг друг друга своими тонкими телами, как две упругие лианы, и от них веет счастьем. Невольная свидетельница чужой радости бежит с вокзала сломя голову. До самой гостиницы — кажется, даже не запыхавшись. Заперевшись в уборной, она склоняется над раковиной, включает кран и обдаёт горящее лицо ледяной водой. Какой необычный сегодня день... Уж час пополудни, а она ещё ни разу не вспомнила об Артуре. И это гадкое чувство — новое, незнакомое... Будто крыса вгрызается в грудину. Странное, непривычное, пожалуй, даже любопытное чувство. И очень-очень глупое. Не обида и не злость. Простая ревность.