***
Мадина сидела на холодном гладком валуне и оглядывала пустоту, в которую обратилось их место. Сегодня селяне вернулись. Их не было два дня и две ночи, а на третий день они вернулись. Обрушили чёрный остов сгоревшего дома, похоронив кости под обломками прогоревшей древесины. Разобрали на камни чёрную, некогда бывшую белой печь. Камни унесли. Золу на пепелище разровняли. Мадина содрогалась, наблюдая, как бесчисленные пары ног прохаживались по её присыпанным чёрными хлопьями костям. Снесли пристройку и курятник. Кур забрали ещё в первый день. Здесь когда-то жила колдунья, проклявшая их народ — так сказал им князь, а мулла слова князя лишь подтвердил, и убедившись, что в этом месте не осталось ничего, способного сохранить о ней память, ушли обратно. Это было утром, на заре, а сейчас же, на закате, полыхало уже в другом месте. Деревянные стены поселения, видневшиеся с места пепелища сквозь вёрсты степи, отправляли в небеса последние послания — вздымавшиеся в воздух алые хлопья. Село горело. Мадина могла бы сходить туда, чтобы видеть ближе, но в этом не было нужды: она и со своего пепелища всё видела. Турки приплыли, когда люди были заняты сравниванием её дома с землёй. Высадились быстро. Коней при них не было, зато было столько людей и оружия, что село пало за несколько часов. Она видела горящие сакли, ручьи крови, текущие по земляным вытоптанным улочкам, слышала крики женщин, угоняемых в сторону лодок. Видела порубленные на части тела мужчин. Младенцев, сбрасываемых в колодцы. Видела пришельцев, сгребавших в большие холщёвые мешки всё, что можно было унести. Овец и лошадей, которых собирали в табуны и гнали к берегу. Лодки продолжали прибывать. Их грузили быстро, и они тут же отчаливали, увозя добычу на юг. К закату в округе не было уже никого — никого живого. На месте села остался лишь дымящийся беспорядок, и столб дыма видно было издали. Скоро сюда придут соседи — как только убедятся, что турки уплыли, и дорога чиста. Разберут то, что ещё осталось нетронутым, поскорбят немного и вернутся восвояси, в свои сёла: тихо ждать такой же участи. Когда небо окончательно сменило цвет с синего на чёрный, а истончившийся столб дыма уходил в него, сплетаясь с млечным путём, Мадина поднялась с камня и пошла к своему пепелищу. Ей бы очень хотелось отрыть свои кости, выкопать могилку и спрятать их в ней. Хотя бы так. Но она не могла — её руки проходили сквозь пепел, а ноги не оставляли на нём следов. Уже три дня, как она потеряла плоть, а так ещё полностью этого и не осознала. Ничего, время на это у неё есть. Бесцельно побродив вокруг обломков, она направилась в лес. Свои новые владения стоит потихоньку обживать — ведь здесь она надолго. На то, что когда-нибудь эту проклятую землю, завещанную ей прародительницей, она сможет покинуть, надежды не было. Лес встретил её мерным потрескиванием ночных насекомых, уханьем совы, похрустыванием веток и завываниями ветра в кронах деревьев. Звуков в лесу было так много, что в них можно было затеряться. Не было среди них лишь одного — звука её шагов. Найдя удобное углубление под корнями мощного многовекового бука, она улеглась на влажную траву, не почувствовав влаги, и задумалась. Спят ли души? За те три дня, что она была душой, спать ей не захотелось ни разу. Если это часть проклятия, то придётся смириться. А что, если она сможет приручить сон, как делала это раньше, имея плоть? Размышляя над этим она не заметила, как уснула.***
Ей снилась полянка, тускло освещаемая летними звёздами, высокие травы, приятно щекочущие голые ноги, влажные листья низеньких кустов, резвящиеся в воздухе светлячки. Неужели для того, чтобы вновь почувствовать, ей нужно было уснуть? Живые люди во сне летают, а мёртвые, оказывается, всего лишь чувствуют — и этого уже слишком много. Неужели, погружаясь в призрачный сон, призрак вновь обретает плоть? Посреди полянки, свернувшись клубком на лежбище из примятой сухой травы, отдыхала лиса. Залюбовавшись беспечным созданием, Мадина стала свидетельницей удивительного события: вдруг лиса подошла к ней, с интересом принюхалась, сперва даже чуть оскалилась, потом попятилась, поджав роскошный хвостик, наконец, будто поняв что угрозы нет, подошла ближе и ткнула носом в протянутую призрачную ладонь. Мадина не поверила, когда почувствовала: нос у лисицы влажный и холодный. Погладила зверюшку по шёрстке. Шерсть у лисы — жёсткая, густая — крепко воняла псиной. Она чувствовала её запах. Вцепившись пальцами в шкурку, она услышала довольное урчание почти уже приручённого зверя. Она могла слышать! Она обняла лисицу и сидела так, поджав под себя голые ноги, пока не ощутила, что замерзает. Вдруг лисица фыркнула, дёрнула лапой и… открыла глаза. Открыла глаза и Мадина. Она всё ещё лежала под корнями дерева, а лисицы нигде не было. Поднявшись, Мадина по памяти побрела искать звёздную поляну, с неудовольствием обнаружив, что ноги её траву больше не мяли и даже не чувствовали. Лиса носилась по поляне, спросонья не находя себе места. Вдруг, навострив уши лишь на одной ей слышимый шум, зверюшка бросилась через поляну, проскочив Мадину насквозь. Так, в ночь после набега турок, Мадина поняла: она может спать. Она не видит снов, она сама — и есть видение. Другие могут видеть её во сне! От поляны до места, где она прилегла накануне, было с пару дюжин шагов. И посчитав, что лисица была далеко не единственной спящей зверюхой в лесу, но она была ближайшей к ней, Мадина поняла ещё одну важную вещь: так, используя сонные блуждания, она может выбирать, кому явиться в видениях. Жаль, что способность эта иначе чем для тешения себя памятью плоти, ни на что не годилась. Ведь на вёрсты вокруг людей больше не было, а уйти со своей земли женщина не могла — к ней она была приговорена. 1775 год, август.***
Обычно Ксю если и доходит до пляжа, то по вечерам, когда плотные ряды шезлонгов и расстеленные вдоль линии прибоя коврики отдыхающих сменяются прохладой голого песка, а обгоревшие за день туристы оккупируют открытые кафе с дрянным и дорогущим пивом и громкой музыкой. Сегодня ноги сами принесли её сюда — в средоточие потных тел, разбавляемое криками резвящихся в мокром песке детей и запахом чурчхелы. Мысли об Артуре её не оставляют, заполняя собой всё её сознание, а шум и суета общественного пляжа как будто их заглушают, делая тревогу тише, а дыхание — спокойнее. На одинокой лавочке под раскидистым кустом давно отцветшей сирени почти не жарко, а в огромных тёмных очках почти не ярко. Ксюха гонит мысли о мерзких ночных сообщениях, пытаясь сосредоточиться на чём-то другом — не таком неприятном, но почти настолько же волнующем. Соседку она видела сегодня на завтраке. Из окошка раздачи: выйти в зал столовой как есть — в униформе, с зализанными под сетку волосами и с невысыхающей мыльной пеной на руках, она постеснялась. Ольга держалась в сторонке от других гостей, кушала мало и как-то очень лениво, и Ксю, наблюдая за ней, всё никак не могла понять: что это — простая манерность или отсутствие аппетита? Гостья смотрела в одну точку, а её глаза даже издали казались какими-то потухшими и чуть припухшими. Наверное, это из-за отсутствия косметики: с такими красотками всегда так — смой краску, и ничего не останется. Ксю хотела подловить соседку после завтрака, но сперва ей предстояло управиться с посудой и привести себя в божеский вид, а после той уже и след простыл. Номер оказался закрыт, и ни на терассе, ни во дворе гостьи не было. Хм… А оказывается, мысли о соседке действительно отгоняют размышления о Баграмяне! Ксю так бы и задремала под морящим полуденным солнцем, удобно устроившись чуть в стороне от многолюдной набережной — на своей лавочке, но шум за спиной заставляет её встрепенуться. Вслушиваясь в голоса, она пытается уловить слова, что не трудно, и приятного в этих словах мало. — Эй, красавица, пойдём пиво пить! — Отстань от неё — не видишь, она не хочет с тобой пиво пить. Мадам, может сразу ко мне? А на этого алкаша не обращайте внимание, он нам не помешает… — Не смей меня трогать! Руку отпустил, говорю, и сумку отдал! — Ой, какие мы дерзкие! Скажи ещё что ты не за этим сюда приехала. У тебя ж на лбу написано: "Трахните меня кто-нибудь!". Или что — для такой гламурной фифы мы не хороши? А ты попробуй — вдруг понравится! Ксю подрывается с лавки и ныряет в кусты, следуя чётко на шум. За кустами — полянка. Всего десяток метров от людной тропы, отделяющей пляж от посадок, но из-за плотности насаждений с тропы её совсем не видно. В иной раз Ксю побежала бы за охраной — все ребята, что работают на пляже, её знают, они бы помогли… Но в этот раз о том, чтобы звать на помощь, она даже не подумала. Потому что женский голос с характерным сибирским выговором показался ей слишком знакомым. — Слушайте сюда, алкаши, я скажу Розе, чтоб она у Михалыча больше мясо не закупала. Или пусть он вас увольняет. Из-за таких, как вы, в Алиевку скоро народ совсем перестанет ездить. Двоих она тоже признала — сезонные работники: зимой — в коровнике у Михалыча, старого фермера и по совместительству давнего Розиного приятеля, а летом, когда коровы на вольном выпасе — шлындают по посёлку в полутрезвом состоянии и пристают к зазевавшимся туристкам. Про таких обычно говорят "в целом, они безобидные", но у Ксю при виде растрёпанной Ольги, суетливо собирающей с травы содержимое своей сумки, аж зубы чешутся — до того бесит. — Ой, Ксю, не кипятись. Здесь все люди взрослые, никакого криминала. Слушай, а правду говорят, что тебя в ментовку по делу Борового вызывали? — Смотри, Жмых, у мелкой глаза бешеные. Может это она… того. Борового с Савченко? — А может мне пойти в полицию и рассказать о том, что здесь произошло? — Ну всё-всё, напугала. Пойдём, Жмых. Только это, Ксю, Розе не говори. — Я скажу. Скажу. Прежде чем отправиться в глубь посадок, они смеряют её ненавидящим взглядам, но долго не выдерживают — во взгляде девчонки ненависти больше, чем в их, вместе взятых, и это настолько непривычно дико, что пробирает даже отпетую шпану. Дождавшись, пока два несвежих тела скроются за дальней линией насаждений, Ксения наконец обращается к Ольге. — Надеюсь, они ничего Вам… тебе не сделали? Не… Не обокрали? — Ксюша, верно? — отвечает Ольга, чуть помедлив. — Всё хорошо — не успели. Ума не приложу, как ты здесь очутилась, но скорее всего ангелы небесные тебя подослали! И как ты не побоялась лезть на рожон? Ольга силится не изменять своим фирменным интонациям — высоким, с чрезмерной нотой энтузиазма, но по красным щекам и дрожащим губам Ксюха понимает, что дама слега не в себе, и ей уже даже не так обидно, что гостья не сразу вспомнила её имя. — Чего бояться-то? Здесь мне бояться нечего — я всех знаю. И этим двоим не отвертеться, не беспокойся. Попрошу Розу, чтоб уговорила Михалыча их уволить, а то — и вовсе, чтоб выперли их из Алиевки! А ты что же здесь делала одна? — Я на пляж шла… то есть — с пляжа. Посмотрела я на всё это и решила ближе к вечеру вернуться. А до основной дороги так далеко в обход, вот я и решилась — через парк… Зря, наверное. — Всё же тебе лучше по основным дорогам ходить, Оля. Такие, как ты, для местного быдла — лакомый кусочек. А на пляже почему не осталась? — Шумно очень. Не люблю… Странно всё это — зачем приезжала тогда, если шумиху не любит? Полно есть мест потише. Да что там — потише даже здесь, в Алиевке есть. В стороне от туристических троп, конечно. — Оля… — Ксю не хотелось бы навязывать свою компанию, но коротать время до ужина в одиночестве так не хочется, а соседка такая интересная, и, в конце концов, она её спасла. И та теперь ей вроде как обязана… — Хочешь покажу тихое местечко? И безопасное… Вместо ответа новая знакомая вдруг подхватывает её под руку и легко, на привычной своей ноте, выдаёт: — Веди!***
Идти приходится долго, но гостья не жалуется. С интересом и каким-то едва уловимым сожалением она осматривает окрестные угодья. Поля Новиковых — в стороне от посёлка, хотя и рядом совсем. От моря далековато, но здесь такое раздолье. Угодья принадлежат местной семье — те живут обособленно, занимаются сельским хозяйством. Ходят слухи, что они то ли старообрядцы, то ли напротив — иеговисты какие-то, но живут они здесь ещё с досоветских времён, никого не трогают, и их никто не трогает. Ксюха нашла своё секретное место ещё при первом визите в Алиевку: ушла гулять одна и заплутала. Шлёпала вдоль условных колышков, обозначающих границу новиковских полей, пока не вышла к пологому бережку. Речка — шумная, глубокая, мутная и совсем узкая, редкие деревья, что каким-то чудом коренятся вдоль бережка, в себе чуть ли не топит. Соваться в воду — страшно, а вот поваляться на бережку — нет. Сюда никто не ходит — слишком далеко от проходных мест, и потому берег хоть и зарос местами камышом, но чистый. Тихо здесь — дорог поблизости нет, людей — тоже. И безопасно — Ксю успела убедиться, что за новиковские угодья чужаки не суются: алиевским до этих мест дела нет, а приезжие самостоятельно их и не найдут. Так и повадилась сюда ходить — помечтать, почитать, поспать даже. Правда, из-за работы, удаётся ей это не часто. — Искупаться вряд ли получится — вон, вода зелёная, да и ледяная небось. Но если тебе… — Ух-ты, Ксю, как круто! И что — вокруг ни души? — Ни души. Только если из новиковских кто пройдётся, но они ничего не скажут. Расположившись на Олином покрывале — таком огромном, что оно уместило бы и троих, девушки неловко молчат, пока Ольга, в свойственной ей манере, не берёт инициативу в свои руки. — Ксюш, а у тебя парень есть? — такой странный вопрос, особенно если учесть, что задающая его на собеседницу даже не смотрит — вовсю натирает: плечи — кремом от ожогов, руки и ноги — кремом от комаров. — Нет, — Ксюша отвечает, не раздумывая, и твёрдостью в голосе даже гордится. — Нет? Странно… А гадание моё о другом говорило. Ну ладно — не хочешь рассказывать… Ксению гостья раздражает: расспрашивает о том, что её не касается, а о себе — ни слова. Как шпионка, ей-богу. — А как твоего друга зовут? Ну, с которым ты вчера гулять ходила? — А ты почему спрашиваешь… — Сама видишь: я здесь всех знаю, и твоего друга — наверняка. Да я никому не скажу, если это секрет! Просто интересно… — Ян… Его зовут Ян. — Хм… Странно. Никогда о таких не слышала, — Ксюха входит во вкус и врать ей уже как-то даже не сложно. — А он точно местный? — Точно. Местнее не бывает. — И давно вы знакомы? — Может хватит, Ксюш, ты меня засмущала, честное слово! — Ольга шутливо всплескивает руками, хотя ей уже не так и весело. Давно ли знакомы? С самого его рождения. Некоторое время девушки молчат — каждую распирает от желания порасспрашивать другую о чём-то непривычном, но ни одна не рискует прерывать неуютную тишину первой. Заприметив, что Оля достаёт из сумки книжку в мягкой обложке и, как ни в чём не бывало, сходу погружается в чтение, Ксюша, обрадованная, что к ней потеряли интерес (и раздосадованная этим же), достаёт свой мобильник. Дурацкие сообщения прошедшей ночи она выучила наизусть, но всё же пробегается по ним глазами — в который уже раз? Только себя мучает. Хорошо, что вечером Женька телефон у неё заберёт — они так договорились. Воздух звенит свежестью, и ни надоедливые мошки, ни травинки, то и дело прокалывающие плотное покрывало, не мешают девушке удобно разлечься и с наслаждением прикрыть глаза. Ночью поспать удалось от силы пару часов — и организм требует своё, отзываясь на атмосферу царящего вокруг спокойствия природной ленностью. Ян — какое интересное имя… Ксюша зевает, обещает себе не засыпать — если только полежать с закрытыми глазами полчасика, и вот она уже гуляет по родному Новороссийску. Улицы знакомые, люди вокруг — нет. Беспокойные блуждания всё никак не заканчиваются, и Ксения вдруг понимает, что заблудилась. И кажется, что это уже не её родной город, а какой-то чужой, сохранивший от родного лишь оболочку. И дома — декорации. За ними нет никого и ничего. И дорога под ногами — не прямая: она петляет, неизменно приводя путницу к тупику за тупиком. Город вокруг вертится заквадраченной изгибами прямых улочек спиралью. Ксю теряется окончательно. Останавливается, озираясь вокруг, и обнаруживает себя в лабиринте без начала и конца. А кругом — чужаки, недобро зыркающие. И беги — куда хочешь, но ни одна дорога не приведёт к спасению. Чувство отчаянной безысходности накрывает девушку с головой, бесконечные кусочки лабиринта мелькают перед глазами, и она всё бежит, не чуя ног. А чужаки смотрят ей вслед с обречённым сочувствием — или это злорадство? Ксю откуда-то уже знает, что этот лабиринт — пристанище заблудившихся душ. Здесь каждый сам по себе, потому что отсюда не выбраться, а поделиться отчаянием ой как хочется всем, вот только делить чужое отчаяние не хочется никому…***
Олю посапывание под боком нисколько не смущает. Новая знакомая ей нравится, хотя некую нервозность в свой адрес она от неё ощущает, но знает по собственному опыту — так колются те, кто сами укололись. И несмотря на то, что с Яном раньше вечера они видеться не договаривались, она чувствует — он рядом. Там, у пляжа — не чувствовала, да и не могла. А здесь — на одиноком берегу, через поля от посёлка, чувствует отчётливо. Наверное, безлюдная равнинная местность тому способствует. Или он и впрямь её вынюхивает? — Оля, ты не одна? — Как видишь! — Она не оборачивается — ей достаточно видеть над собой его тень. А его тело за собой она не видит. Ей удивительно, что он решил её выследить, даже зная, что с ней кто-то ещё. Она не догадывается, что учуяв вместе с её запахом запах девчонки из виноградников, Ян побросал все дела и отправился по следу, неуловимо витающему в воздухе и манящему неопределённостью, почти напролом. День сегодня погожий, совсем безветренный, а вокруг — ни людей, ни деревьев, и он нашёл их безошибочно, но то, что он увидел, было так удивительно, что он чуть было не повернул обратно. Почему они вместе? — Оля, скажи, кто это? Он несмело усаживается рядом, кивая в сторону спящей девчонки. В её руке зажат телефон, а лицо спрятано за беспорядком распущенных волос — не разглядишь, но по ровному глубокому дыханию понять не сложно: девчонка крепко спит. Под солнцем змеек в груди почти не видно — почти. Полупрозрачными фантомами они всё так же вьются, придавленные тяжёлым камнем — никуда не делись, напротив: сегодня они ведут себя даже агоничнее, чем тогда. Ян щурится, вглядываясь в средоточие змей на женской груди. Ольга его взгляд перехватывает, и прослеживает, и теряет интерес. Она слишком далека от того, чтобы подозревать его в разглядывании женских прелестей, а истинную причину его заинтересованности ей всё равно не узнать — сама не увидит, а он не расскажет, даже если она спросит. — А, это девушка из гостиницы. Работает там, заодно и живёт в соседней комнате. Знаешь, она меня сегодня от двух гопников спасла! Бывают же девки… При упоминании о неких гопниках Яну становится совсем интересно. Девочка отдала должок, сама о том не зная — не картошкой, как планировала… Значит, предчувствия оказались верны: по каким-то причинам судьбе угодно было, чтобы их с девчонкой дорожки пересеклись, и сплелись, и возможно даже, на время стали одной... А ему не нужны попутчики с придавленными змейками в груди. Сама она за помощью к нему не обратится. Если только… — Оля, дай мне десять минут, а? Оля смотрит не него с изумлением — неужели? И зачем ему? Он уже сто лет этим не занимался, а тут вдруг, и с таким рвением… — Посторожи. Если начнёт просыпаться — сразу же меня растолкай. Ян откидывается на покрывало и закрывает глаза. Чтобы уснуть много времени не требуется — свои состояния он регулирует сам, как ему удобно. Барьер в виде Ольги между ним и девчонкой — не помеха, они с Ольгой из одного теста, и покинув тело, он перешагнёт через неё, не спотыкнувшись. Конечно — рискованно. Да и глупо как-то — лезть к чужому человеку в голову, навязывая себя и мысли о себе. Но со змейками разобраться всё-таки надо, и Ян уже считает облака, проплывающие по светлому небу. Он видит их сквозь веки, и считает-считает, пока голубое небо не сменяется серым, тёплый берег — промозглыми городскими улицами, а пустота вокруг — запруженными безликими незнакомцами витками каменного лабиринта…