***
Ольга никогда прежде не била Яна, она вообще никого никогда не била — даже котёнка за обоссанные любимые тапочки и детей за воровство нескольких сотенных купюр из её кошелька. Но час настал — и она со всей дури пинает соседа слева острым локотком прямо под рёбра. — Просыпается, просыпается, Ян! Разомкнув глаза в немом недоумении, тот вскакивает, чуть пошатываясь спросонья, и широкими скорыми шагами скрывается в стороне от прибрежной поросли. — Оля? Уже… Вечер? И правда вечереет, но всё же до заката ещё далеко. А вот до ужина — не так чтобы. — Выспалась, соня? И будить тебя было жалко, и не будить — совестно. Тебя в гостинице-то не заругают? Ольга лепечет нечто взаимоприемлемое, а в голове лишь одно: что же он там увидел? Кого встретил? И главное — зачем ему всё это было нужно? Незаметно озирается. Яна не видно — быстро же он умахал, никогда прежде не замечала она за ним такой прыти. — Пять часов! Чёрт! Ужин накрывать скоро! — Девочка вскакивает рывком, её слабое ото сна тело ведёт так же, как минуту назад вело тело незаконного соглядатая её снов. — Бежать пора. — Ну пошли, раз так. Тем более я, кажется, перегрелась. Оля изображает отстранённость, а на душе у неё чешется всё — от любопытства, от беспокойства. Возвращаются тем же путём, которым пришли — через Новиковские угодья. Молча, каждая улыбаясь своим мыслям. Пару сотен метров до основной дороги, по которой и до гостиницы не далеко, и вдруг видят что-то странное, несуразное, почти пугающее. — Ксюша? Смотри… Что это? Если верить психотерапевтам, то арахнофобия больше всего распространена среди жителей мегаполисов и северных широт — то есть тех, кто в естественной среде обитания пауков встречает по оказии. Людей в инвалидных колясках боятся все: потому что нет таких мест на земле, кроме специализированных закрытых учреждений, где бы люди, сросшиеся с креслом на колёсиках, были обыденностью. — Я не знаю, Оль. Может, ему помощь нужна? Подходят ближе. С каждым шагом картина всё менее пугает и всё более ввергает в растерянность. — Пожалуйста, помогите. Я застрял. Вы только подтолкните… Молодой паренёк в инвалидном кресле смотрит исподлобья, то ли пугливо, то ли отчаянно, но точно не жалобно. А вот ситуация в которую он попал… Сколько уж дней прошло, как грозы закончились, но здесь, на окраине посёлка, дороги грунтовые, несколькими сутками ранее обращённые в месиво, ещё не до конца подсохли — и близость реки сказывается, и открытость почвы. Но как так вышло, что тонкое прорезиненное колесо каталки увязло в кашеобразной грязи, да ещё и здесь, вдали от людей? Не сговариваясь, девушки хватаются за оба колеса с разных сторон и легко, почти невесомо приподнимают их над землёй — на достаточную высоту, чтобы выдворить из густой чёрной лужи, но недостаточную, чтобы уронить сидельца. — Спасибо… Дальше я сам… Парнишка решительно хватается за колёса, силясь развернуться, но те снова заносит в грязи, и девушкам снова приходится парня из этой влажной западни вызволять. — Нет уж. Говори, куда тебе надо — подбросим. Ксении на секунду становится стыдно: так часто она ненавидела этот голос, преисполненный энтузиазма — вымученного, как ей казалось, и неуместного — и насколько же он уместен сейчас! Соседка с парнем уже болтает, не меняя интонации, убаюкивая его, смывая его агрессию, неявную, но будто сочащуюся через кожу, волной своего нескончаемого позитива. И так ладно у неё это получается — словно исцелять ей Богом дано. Словно она не училась этому умению, а родилась с ним. — И вообще — как ты здесь оказался? И как звать тебя? Ксения шагает рядом, не отстаёт и не сетует, хотя тащить на себе обе сумки — свою и соседки — удовольствие то ещё. — Миша… Новиков. Я вышел погулять. Родители со двора не пускают, но сегодня они в Геленджике, на ярмарке, и я решил… — Понятно. Решил, да не рассчитал, — с изяществом пьяного бегемота встревает в беседу Ксю. — Неужели некого было с собой позвать? На всякий случай… Она оббегает катящуюся под неожиданно сильным Ольгиным напором коляску и сталкивается взглядом с самим пассажиром — глаза в глаза. Мальчик юн, едва ли школу окончил, но инвалиды (дурацкое слово — цензурное, и при этом какое-то стыдное) обычно выглядят младше своего возраста. У него серые глаза — настолько светлые, что почти прозрачные. И волосы такие же, хотя стрижка аккуратная, свежая и даже модная, а у корней волосы трепещут, тревожимые свежим ветерком — чистые, воздушные волосы. Детские. Губы тоже бледные, чуть отдают розоватым, но в целом — почти бескровные и пухлые, как у куклы. Ксюхе слишком пухлые губы не нравятся: единственный человек, на котором она готова их терпеть без раздражения — Женька. У парня такие же почти, и вот что странно — тоже не бесят. Шея у него тонкая, ключицы торчат из выреза футболки, и лишь руки слегка тронуты рельефом. Для человека в таком состоянии — обычное положение дел… Ксюша хмурится. — Здесь нет никого. Братья с родителями уехали. Если вернутся, а меня дома не будет… Парень отводит взгляд, уголки кукольных губ опускаются, уголки полупрозрачных глаз чуть подрагивают. — Не боись. Куда едем? — спрашивает Ольга. — Так вот же дом! — опережает ответ пассажира Ксения. Парень из Новиковых — поэтому незнакомый, беззлобный и странный. У крыльца — пандус. Видно, что дом заточен под специальные нужды ребёнка. Собака у будки заходится злобным лаем — кажется, вот-вот с цепи сорвётся. Девушки косятся на неё с опаской, но не спешат удалиться. — Ты как тут — сам разберёшься? Ещё какая-нибудь помощь нужна? — Ольга улыбается так чисто, что у Ксении снова ком к горлу подкатывает, но тут же отступает. Не может человек так долго, искусно и безошибочно играть. Неужели она на самом деле такая? — Кстати, я — Оля, а это… — Ксюша, — продолжает парень за неё. Пару мгновений на дворе тишина, и даже пёс не вякает. — Я видел тебя в кафе. Просто на день посёлка мы с семьёй ходили в "Марию", а ты там была с подругой, и она так громко к тебе обращалась, что я запомнил… Ксюше не вспомнить не то что мальчишку, но и день посёлка. Был такой вестимо, но сколько ж было выпито, раз не помнится ни черта? Парень сверлит её своим взглядом — снизу вверх, взглядом таким же неудобным, как и слово "инвалид". Его глаза — как чистый лист. В них ничего не читается, и в то же время назвать их пустыми язык не повернётся. Нечитаемый взгляд незнакомца. — Извини, Миша Новиков, нам пора. — Точно. Пора. И больше так не рискуй — один со двора не выходи! — бросает на прощанье Оля. Не выходи? Отзеркалила его выражение? Да она профи! До Алиевки шли всё так же — молча, улыбаясь каждая своим мыслям. Ксюха опоздала, но Женька не злилась. Лишь мобильник отняла, взамен наградив свежевыглаженной формой и новенькой парой перчаток.***
Валера планировал за Женей заехать — на личном авто, прямо к калитке гостиницы, но девушка строго-настрого запретила ему даже мечтать об этом: не хватало ещё, чтобы Роза её спалила садящейся в машину кого-то из местных (тем паче — знакомого мента). Встретились на перекрёстке и на своих двоих потопали к набережной. Валера без цветов — это тоже было Женькиным условием: шататься весь вечер с веником, а потом его ещё и до дома тащить — сомнительная радость. Шагают медленно, рядышком, едва соприкасаясь рукавами. В кармане лёгкого белого жакета, накинутого поверх блестящего топа с открытыми плечами, отдыхает Ксюхин мобильник. Женя тащит парня наискосок, подальше от кафе "Мария" — к тихим ресторанчикам, расположенным вдали от самых людных мест. Чувствует себя если не агентом под прикрытием, то неверной женой так точно — одним словом, боится раскрытия. Странный, иррациональный страх, а на деле — простое нежелание изменять себе. В ресторанчике живая нейтральная музыка — никакого караоке и современных хитов на полную громкость. Меню в твёрдой обложке, страницы не ламинированы и даже не заляпаны. Цены, как для Алиевки, не самые доступные, но и не так чтобы совсем… Женя ликует — а ну как Валера её запросов испугается и отвалит, и в то же время ей стыдно — знает она, какие зарплаты в полиции нынче… Очень хочется холодного пивка, но нужно держать марку, и Женя заказывает коктейль, в ожидании жареных кальмаров и греческого салата тянет его нарочито медленно, стараясь не замечать приторного тропического привкуса и при этом уловить хоть какую-то нотку алкоголя. — А ты… Из Новороссийска, да? Живёшь там и учишься? Валера заходит издалека. Взгляда от Жени отвести не может — сегодня она нарядная. Волосы лежат волнами и легко колыхаются от морского ветерка — не то что в первую их встречу на гостиничной кухне. Тогда Женя поразила его простотой и открытостью, сегодня — очаровала лоском и загадочностью. — Ага. Сам же знаешь, чего спрашиваешь? — Сообразив, что грубит, девушка себя поправляет: — А ты — местный? — Как сказать. Я ведь тоже в Новоросе вырос, там же и отучился, а потом, после академии, предложили на выбор в Москву или сюда. Ну я конечно сразу Алиевку выбрал — поближе к родным… Идиот. Женьке дорогого стоит не произнести это вслух. Но ей всё же кажется, что данное слово красным расцветает у неё на губах и светится так, что и в темноте за версту видать. Приносят салат, невольно спасая неловкую ситуацию. Салат вкусный: фета во рту тает, соус в меру кислый, овощи свежие. Резкая вибрация где-то с внешней стороны бедра заставляет дёрнуться. Пара кусочков перца соскальзывают с зубчиков вилки и отправляются прямиком на белоснежный лацкан. Женя тихо матерится, бросая вилку и хватаясь за салфетку, а свободной рукой лезет в карман — ну какой твари понадобилось ей написать в такое время? Стоп, да это ж Ксенькин мобильник — а она о нём совсем забыла! Ничего себе вибрация: такими аппаратами мертвяков в реанимации откачивать можно — бодрит похлеще электроразряда! Сквозь любопытство и раздражение потыкав в экран, кое-как разобравшись с блокировкой, жмёт на иконку вотсаппа. Ну здравствуй, дружище. "Как спалось прошлой ночью, красавица? Я тебе снился?" "Готова к новой встрече?" "Не во сне, а наяву" — Валер… — А? До сего момента не знавший куда себя деть лейтенант аж на стуле подскакивает — до того ему хотелось быть полезным, что только случая и ждал. — То, что я тебе вчера рассказала… Про Баграмяна. В общем, вот он — опять пишет. Я телефон у Ксюхи забрала — ей он ночью всё равно без надобности, да и вообще — чтоб не расстраивалась. Его можно как-то привлечь? Он ведь не имеет права ей писать, да? Парень принимает протянутый телефон, проматывает историю переписки в открытом окошке — всё общение ведётся в одностороннем режиме, так что и перепиской назвать это можно лишь условно. Хмурится… Абонент в списке контактов записан как "А.". Сообщения мерзкие. А ещё — они безликие. — Скажи, а вы уверены, что это он вообще? Вам этот номер знаком? Он раньше звонил с него? Как-то можно отправителя идентифицировать? Вдруг это вообще кто-то другой прикалывается… Женька знала, что всё упрётся именно в это. Баграмян — не дурак. Симка наверняка левая. Себя он не выдаст. Будет втихаря сводить Ксюху с ума, зная, что управы нет на него. — В том-то и дело… Но мы точно знаем, что это он. По почерку, если ты понимаешь, о чём я. А вообще… Слушай — может сами попробуем ему позвонить? Не дожидаясь ответа, она выхватывает мобильник из ладони спутника, нечаянно пройдясь по ней кончиками пальцев — кожа у Валеры сухая и тёплая. Лучше б она была холодной и влажной — Валера будто специально не даёт ей повода испытывать какую-либо неприязнь. Жмёт на кнопку вызова. На видеозвонок он, понятное дело, не ответит, поэтому жмёт на аудио, нетерпеливо вслушиваясь в размеренные гудки. — Можно? Валера вновь забирает трубку, аккуратно, и от повторного касания по коже обоих пробегает нечто вроде горячего ветерка. Жмёт на сброс и кладёт трубку на стол — со своей стороны. — Если я правильно понял, ваш Баграмян далеко не дебил и далеко не безопасный тип. Отвечать на вызов с номера Ксении он не станет. Твой номер, думаю, ему тоже хорошо известен. Я позвоню ему со своего, но позже — пока пусть чуть поуспокоится. Вечер протекает на расслабленной ноте: нащупав тему, которая теоретически могла бы на первых порах их с Евгенией объединить, он долго, со скрупулёзностью следователя и обходительностью ухажёра расспрашивает о бывшем её подруги. Женя и рада пуститься в россказни, попутно выдавая крупицы ценной информации и о себе, о своей жизни. Из её рассказов, если опустить эмоции, преувеличения и бесконечные шуточки, в целом многое можно понять: кто она, что она, как живёт, чем дышит. Валера дознанием доволен, даже очень, а ещё ему по-прежнему хочется оказаться полезным. Если бы у него получилось эту ситуацию с телефонным преследованием как-то разрулить, он мигом бы обрёл статус героя в глазах Жени, да и заручиться поддержкой её подруги не было бы лишним. Когда всё съедено и выпито, счёт оплачен, а девушка показушно прикрывает рот ладонью, изображая крайнюю степень усталости, парочка покидает заведение. Обратно до гостиницы решают идти не по мощёной набережной, а по пляжу. Сняв обувь, шагают вдоль линии прибоя, их путь освещают звёзды с неба, Михеевский маяк с мыса и огни заведений с берега. Валера рассказывает что-то о годах недавней учёбы, о своём начальнике Николай Николаиче, и о том, какого переполоху навело в их отделе происшествие в виноградниках, и как это дело у них отобрали, передав в Геленджик, где его, скорее всего, замнут, но это секретная информация… Женька слушает, ей интересно. Ей и голос Валерин кажется интересным. И в целом, этот вечер — редкий вечер, когда она придёт домой в двенадцать, а не в два-три-четыре, и одна, и почти даже не выпимши (розовая шампунеобразная муть с трубочкой — не в счёт). Поравнявшись с центральным входом на пляж, поворачивают к нему; дойдя до тротуара, неловко обуваются. Женьке проще — она без носков, но открытые туфли на высоком каблуке к скаканию на одной ноге не располагают, и Валере приходится придерживать её под локоть, пока она корячится. Выбравшись на твёрдую землю, берут путь к гостинице. Снова болтают — обо всём и ни о чём, а тему сентября — месяца, когда их дорожки окончательно разойдутся — искусно обходят. Уже в паре домов от гостиницы Женька начинает дёргаться: ей по-прежнему не хочется внезапного ухажёра палить перед своими, а как от него покорректнее избавиться, она не знает. Да Валера и сам давно уже всё понял: останавливает её за поворотом и тихонько интересуется: — Дальше сама добежишь? — Ага. — Женька не помнит себя от радости, а ещё ей немного стыдно: она поняла, что он понял… Снова неудобно как-то получается. — Ой! Телефон! Валера, спохватившись, похлопывает себя по карманам — точно: мобилу подружкину он прихватил, да и забыл про неё. Как забыл и позвонить. Прикладывая палец к губам, он сперва дожидается Женькиного кивка, а дождавшись — набирает номер на своём телефоне и жмёт на зелёненький значок трубки. Девять из десяти, что ему не ответят. Ему отвечают. — Алло? Кто это? Голос в трубе низкий, с лёгкой хрипотцой, мягкий и плавный — девушкам такие нравятся. — Кажется, ты пишешь моей девушке? А ещё, кажется, у тебя решение суда? Поздравляю: разговор записывается, и твоего "алло" для идентификации личности по голосу будет достаточно. Нарушение условий подписки, пересмотр дела, изменение условного срока на реальный… Суши сухарики, Артур. Валера сбрасывает звонок и, не решаясь поднять глаз, протягивает телефон Жене. А той и обидно вроде, что шоу так быстро закончилось, но она знает — всё верно: с Баграмяном по-другому нельзя. Он больной, ему болезненно важно, чтобы последнее слово всегда было за ним. Этот звонок выбьет его из колеи надолго. Она вообще даже думает, что в сети надоедливый абонент больше не появится. А как, должно быть, он сейчас бесится, услышав два волшебных слова: "моя девушка"! Да у него дым из ушей наверное валит! Женя бросается Валере на шею, приобнимает легонько и на полсекундочки, чтобы тут же отлипнуть и зашагать к гостинице. Лейтенант провожает её взглядом, выглядывая из-за угла, как школьник. Себя успокаивает: он просто хочет быть уверен, что она преодолеет эти пятьдесят шагов без происшествий. Отличная отмазка — работает. Калитка за нею давно закрылась, и он бредёт прочь. Его мысли полнятся сомнениями: красивый жест может повлечь последствия. У него-то симка не левая, можно сказать даже рабочая, вычислить его самого — как два пальца об асфальт, а что потом будет… Но всё это позже, а пока он не дома — в комнатке, что снимает у одной сердобольной старушки, не в кровати — такой же казённой, к тому же едва его в полный рост вмещающей, а тащится по опустевшим проулкам частного сектора, его вечер ещё не закончен — отпускать его не хочется. Слишком уж хорошим он для него выдался.***
Поля были утыканы стогами, деревья — увешаны запоздалыми яблоками. Время близилось к исходу сентября. Мадина готовилась зимовать. Пусть вне сна ни ветер, ни стужа ей были не страшны, но стоило ей сомкнуть веки, как ненастье тут же забирало её в свои колкие объятия. Мадина всё чаще жалела о даре сна, но и отказываться от него не спешила. Чтобы существовать, спать ей не нужно, а для общения сон оставался единственной возможностью. Как долго она училась умению управлять даром, как часто терпела неудачи, пытаясь привидеться не зверушкам лесным, а людям? Несколько лет назад царские войска окончательно вышибли турок из прибрежных районов, а занесённые слоем времени руины Алиевки облюбовали казаки. Отстроили поселение заново, да не в дереве, а в камне, назвали его, как местные их научили, да только на свой манер — станицей Алиевской, воздвигли белую церковь, обнесли высокими стенами, выставили стражу. Мира никто не ждал, но казаки пришли сюда, чтобы остаться на века — в этом ни местные, ни призрачная целительница не сомневались. Поначалу с трепетом в сердце наблюдала она, как огромный кусок сиротливой степи оживал, испещрялся дорогами, засевался рожью. Ждала, когда к её пепелищу придут — хотя бы из любопытства. Но никто не приходил — кабардинцы научили казачек, что место то проклятое, и кто приблизится к нему, сыщет проклятье на весь свой народ. Казаки делали вид, что в сказки суеверных магометян не верят, однако до пепелища на опушке леса тоже не ходили — проку не видели. А Мадина ждала — неужели не найдётся хоть одной неугомонной девицы, отчаянной или отчаявшейся, что не поверит в пересуды и сбегает до опушки полюбопытничать? Не нашлось: казачьи жёны и дочери на новом месте всего боялись, и в перерывах между стычками с воровскими отрядами соседских князей, неурожаями и повальными болезнями лишний раз Бога старались не гневить. Тяжело начинать новую жизнь там, где ещё недавно жизни не было. Поняла Мадина, что не дождётся она к себе гостей, да и решилась сама в гости наведаться. Сотни раз в тиши ночной она проходила сквозь закрытые ворота, задевая сонных стражников своими призрачными одеждами. Те, казалось, чувствовали что-то — холодный ветерок или воздух, чуть более полнящийся лунным светом, чем обычно. Нет-нет, да и крестился кто-то из парней. Мадина бродила по широким улицам новой станицы, заглядывала в низкие окна, заходила в полюбившиеся дома. Примечала себе уголочек в светлицах одиноких девушек… Они видели её и боялись — просыпались с криками и плачем, истово призывая святых заступников избавить их от дьявольского наваждения. Ни капли любопытства! Ночь за ночью, неудача за неудачей, и целительница отчаялась окончательно, когда по станице поползли слухи о ведьме, что является девицам во снах. Тут же местный поп нашёлся: мол, это Господь проверяет веру православную на прочность, а самих православных — на верность. Вспомнились и россказни местных — не иначе сама колдунья, что давнишнего князя и всех его людей погубила, вновь повадилась местные земли окучивать. Поп всех дев, что рассказали о страшных видениях, исповедал, причастил, наказал им строгий пост и замуж поскорей — чтобы заботы о муже да о детях очистили их мятежные головки от греховных помыслов, а души избавили от общения с нечистой. Поняла Мадина, что путь в станицу ей теперь заказан. Но не стены, не стража и не молитвы стали между ней и покоем, а люди и их нелюбопытство. Не найдя общения, дорогу в станицу она не забыла — продолжала наведываться: для жизни в лесу и инструмент нужен, и одежда какая-никакая… С грустью она наблюдала, как грузили повозки стогами, как лошади везли их к воротам, а бегущие рядом дети подтыкали вилами норовящие осыпаться пучки сена. Как на закате вместе с последним алым лучом исчезла за стенами последняя повозка, и близлежащие поля опустели полностью. Как закрывались ворота, и выставлялся дозор, как гасли огни, и селение погружалось в сонную осеннюю тишину, нарушаемую лишь блеяньем скота в загонах да стрекотом припозднившихся кузнечиков. Ещё одно лето покидало эти края, а значит, ещё одна дождливая осень и следующая за ней снежная зима ждали её впереди. Потосковав о непрерывности бытия, женщина отправилась в чащу, к полюбившемуся буку. Могучие корневища давно стали ей домом: в непогоду они укрывали её спящую от дождя, а в зиму — спасали от заносов. Тряпки, что по одной она натаскала во время последних вылазок в станицу, уже ждали её, осталось лишь хорошенько их разложить, чтобы не отсырели да не разлетелись. Мадина погрузилась в сон и, обретя плоть, не стала терять времени. Среди натасканного барахла были и женские одёжки. Она с улыбкой вспоминала, как, нацепив их на себя, бежала из станицы, перелезая через каменную стену по едва заметным выступам. Как хотелось ей, баловства ради, показаться прикорнувшим стражникам — призрачной фигурой с напяленными на себя сорочками. Но знала: надумай она такую шутку, поповскими проповедями не обошлось бы. А сеять страх и пересуды среди людей ей не хотелось — того и гляди устроили бы они облаву, дошли бы до леса да наткнулись бы на её укрытие… Ей самой это ничем не грозило, но не хотела она видеть чужаков в лесу, что считала своим домом. Ведь лес всё ещё оставался единственным местом, где она могла чувствовать себя свободно. Работа спорилась. Полотнища холщевицы послужат ей стенами и крышей. Орудуя молотком и гвоздями — дорогущими, утянутыми во время визита в дом скобейника, она соорудила себе навес, а под ним, обильно уложенную сухой соломой землю, укрыла одеялами — их она утянула из повозки проезжавшего недавно мимо станицы купца. Ох и сетовал он на вороватость казаков, а те валили пропажу на местных, что так любили ошиваться вокруг станицы в поисках заработка. Так и не разобравшись, уехал тогда купец ни с чем. Заканчивая свои приготовления, Мадина собралась уже подоткнуть последний уголок самодельной перины меж тугих веток, как вдруг услышала совсем рядом странный звук. Будто всхлипывал кто. Зверь раненый или птица с перебитым крылом? Плач был жалобным и ни на что не похожим. Побросав свои дела, Мадина поспешила на звук, стараясь ступать неслышно, помня о весе тела, что обреталось ею во сне. Ветер заглушал её шаги, и выйдя к поляне — той самой, где когда-то давно, в самом начале своей новой, бесплотной жизни, она встретила лисицу — женщина застыла и обомлела. Перед ней, разлёгшись прямо на траве, была девка: в бедном драном сарафане да износившихся лаптях. Плакала, слёз не унимая, и Мадина притаилась, стала выжидать, надеясь лишь на то, что проплакавшись, внезапная путница решит задержаться, а не продолжит свой неведомый путь. Войти в её сон было нетрудно. Девка своих снов не видела — видно, уморилась так, что на фантазии уж сил не осталось, и Мадина ворвалась в её спящее сознание сквозь тьму временного небытия, что у людей зовётся мёртвым сном. Девка испугалась, даже вскрикнула, но не проснулась — слишком уставшей была. С недоумением смотрела она на чудное явление — длинноволосую босую женщину в белой сорочке, что появившись будто из воздуха, села рядом и уставилась на неё своими огромными чёрными глазами. — Кто… Кто ты? — девка оказалась бедовой и даже набралась смелости заговорить с видением первой. Не то что избалованные родительской заботой и запуганные поповскими наставлениями девы из Алиевской. — Я — хозяйка этого леса. — Ты мне снишься? — Да. — А ты ангел? Или бес? Или человек? — Ни то, ни другое, ни третье. — Тогда кто же ты? — Если захочешь — стану твоею подругою. — А… Что потребуешь взамен своей дружбы? — Ничего особенного. Только говори со мной — и со временем сама всё поймёшь. Откуда ты? — Я? Из поместья. — Беглая крепостная? — Почему же беглая? Барин сам мне вольную отписал, — дева похлопала грубой ладошкой по сарафанным складкам на груди. Под складками таилось что-то хрустящее, продолговатое, как свёрток. Неужели и правда вольная? — За что же барин так тебя обласкал? — спросила Мадина, прекрасно догадываясь, за что… — За то… Барин хороший, слово сдержал. — А как звать-то? — Кого? Барина? Квитковский. Павел Ильич. — Да не барина, а тебя. — Ах меня! Анфисою. — А фамилия как? — Известно как. Квитковских я. — Куда путь держишь, Анфиса? — В станицу. В деревни не хочу — там всё то же, помещики лютуют. А у казаков, говорят, жизнь вольная. Да и девки у них ценятся — народ служивый, своих баб у них не хватает. С этим не поспоришь. Казаки частенько ездили свататься за тридевять земель, даже дикарками из осколков окрестных княжеств не гнушались — выкрадывали или выкупали у их же отцов да отвозили в станицу, где крестили и венчали. Селению требовалось расти, а молодых баб, что могли бы деток нарожать, в здешних землях водилось не много. — А что если я скажу тебе, что есть доля более вольная, чем стать казачьей женой? — Какая? Глаза Анфисы распахнулись сами собой — то ли от неожиданности такого предположения, то ли по природе своей, но девка проснулась. Мадина ещё долго стояла в центре поляны, наблюдая, как Анфиса носится по ней, то заглядывая в кусты, то возводя очи — голубые и круглые, как блюдца, с ресницами белесыми и прямыми, как у бурёнки — к тёмному небу. Звала её "тётушкой", не зная имени. Только и оставалось надеяться, что поутру она не продолжит свой путь, а останется в лесу, что прикорнёт снова и довершит беседу с призрачным видением… Днём у станицы остановился обоз. То были ремесленники всех мастей — этот люд колесил по краю, предлагая своё мастерство новым поселениям: где чего построить, где починить. Поселения возводились быстро и помногу, земли обживались новыми людьми. Сами-то казаки — не мастера руками работать, да деньжата у них водились, и к услугам бродячих работников прибегали они при каждом случае. Подгадав момент, вновь обратившись в плоть, Мадина пробралась до обоза, когда все тамошние были в стенах поселения, а повозки охранялись лишь детьми, да и умыкнула из короба несколько монет. Вернулась в лес, дождалась ночи, глаз не спуская с путницы, которая, напившись из ручья и наевшись переспелых яблок, осталась на поляне, будто чуяла, что так надо, да и стала ждать ночи. Едва небо заволокло тёмной пеленой, девка улеглась на травушку, сомкнула глазки да и захрапела. Вновь обратилась к ней Мадина, а та её уже ждала. — Ты вернулась! — А ты, кажется, знала, что я вернусь! — Я сразу поняла, что ты через сон приходишь. Теперь скажи — что за доля вольная? — А ты любопытная… — Во, и барин тоже так говорил! Не хочу женой быть ничьей, но как выжить — тоже не знаю. Пока тепло, могу хорониться в лесу, а ну как дожди пойдут? — Чтоб не мокнуть, тебе нужен дом. И построишь ты себе его сама, а я скажу, где строить надо, и помогу, чем нужно. — Но на дом деньги требуются и сила немалая… — Анфиса задумалась. — Об этом не беспокойся. Завтра ступай в станицу, скажи, что ищешь помощника, чтобы дом тебе срубил до холодов. Покажешь вольную и скажешь, что постриглась в монахини и приняла схиму. Тогда ни мужики, ни бабы тебя не тронут. Скажешь, что место это тебе сами кореновские старицы насоветовали, чтобы ты его отмаливала — местные тебе поверят. Скажешь, что живёшь на пожертвования и собрала уже несколько… — Да кто ж, да как ж… — А теперь — доверься мне и не кричи. Будешь кричать — проснёшься и потеряешь свою удачу. В страхе Анфиска попятилась, завидев блеснувший в руках лесной хозяйки нож — изогнутый, таким охотники подстреленных косуль приканчивают. Зажмурилась что есть силы и приготовилась уже встретить погибель — от видения ведь чего угодно ожидать можно. А ну как сам Дьявол явился ей в образе тётки да теперь хочет её убить, а душу бессмертную себе забрать? Разомкнула ресницы, только когда последняя прядь упала на землю. Проводила она свои белые косы с печалью, но горевала недолго. — Теперь и за монахиню сойдёшь. И это тебе. Только сейчас Анфиса заметила за спиной видения светлый свёрток. В нём оказалась чёрная ряса, платок и огромное распятие на цепи — деревянное, как и подобает отшельницам, о которых она мало чего прежде слышала. — Облачишься по утру. А сейчас — ступай за мной. Ступай-ступай. Заметив нерешительность девки, Мадина схватила её за руку и потянула за собой. Они брели через лес, прочь от поляны, до самой опушки, и вдоль неё, пока не вышли на гладкую площадку, на которой даже трава не росла. — Дому твоему быть здесь. Всё запомнила? — Да… Но… Как тебя зовут? — Скажу, если поклянёшься жизнью, что никому ни имени моего, ни наших бесед не раскроешь. — Клянусь! — прошептала Анфиса, исподволь продолжив коситься на всё ещё зажатый в левой руке видения нож. — Мадина моё имя. А теперь забудь его, будто и не знала никогда. Той ночью Анфиса досыпала тревожно, ворочаясь в прохладной траве, то щупала голову, по привычке ища свои косы и не находя их, то прижимала к груди подаренный свёрток. Мадина её оставила, обернувшись бесплотной и отправившись по своим делам. Если Анфиса не даст слабины, если всё получится, то скоро у них появится дом, и можно будет приступить к обучению… 1842 год, сентябрь