Костолом

Люди настороженно косились, но не задирали — смотрели вслед молча. Появившись в станице по утру, едва ворота отворили, Анфиса направилась по неровной улице, устланной плотными досками, то там, то здесь провалившимися и подгнившими. Станица не бедствовала: на улицах, несмотря на базарный день, не водилось нищих, а среди прохожих мало кто ходил в одежде лохматой и залатанной, и хотя парчи с шелками на здешних красавицах было не видать, но свои льняные сарафаны, чистые и разукрашенные плотной цветастой вышивкой, они носили с гордостью. Чёрного одеяния и полегчавшей за минувшую ночь головы Анфиса не стеснялась — под платком волос видно не было, а под рясой не было видно тонкой сорочки и измождённого тела, исцарапанного кустарниками да искусанного комарами. Наставница научила её держать путь прямо от ворот и ступать, не сворачивая, пока не дойдёт до церкви. Заручиться поддержкой попа — значит обеспечить себе успех. Поп Илларион встретил гостью у порога белой церкви — служба недавно закончилась, прихожане спешили на площадь, куда подоспели уже и очередные заезжие купцы со своими лотками. Появление на пороге схимницы попа немало удивило. Однако христианский долг не позволил ему проявить неприветливость. Пригласив путницу в трапезную, он велел долговязому конопатому мальчишке, что был у него на побегушках и в шутку именовался ризничим, притащить чего-нибудь горячего покушать и медовухи запить, а сам принялся расспрашивать гостью. Услышав, что пожаловала та с наставлением от самих кореновских стариц, насупился. А вдруг через купцов и до них уже слухи дошли о творящихся время от времени в Алиевской бесовских делах? А вдруг признают они его, батюшку, негодным настоятелем, да напишут митрополиту, а то и самому патриарху? Но гостья быстро успокоила разволновавшегося священника: — Не бойтесь, батюшка, в станице я не задержусь. Велено мне основать свой скит за оградою, на лесной опушке, на том самом месте, где трава не растёт. — Христосе! — Поп истово закрестился, не сводя глаз с молодой монахини, за обе щёки уплетающей притащенную ризничим из соседней харчевни похлёбку. — Уж не про то ли место ты говоришь, которое магометяне зовут проклятым, да и я, признаться, в этом мнении с ними согласен? — О нём самом, батюшка, — не моргнув, ответила Анфиса и отправила в рот последний кусок ещё тёплой краюхи. — Не будет добрым людям здесь житья, пока то место не очистится. Не оставит вас в покое бесовская нежить, если не отмолить его... Поп тяжко задумался, подперев бороду кулаком. Его думы были объяты смятением — глядя на юную схимницу, он никак не хотел поверить, что удастся ей в одиночку изгнать из Алиевской древнее зло, сколь бы праведной и боговерной ни казалась ему девица. Но старицы своё дело знают и просто так посланницу в эти места не отправили бы... — Ну, Бог в помощь. Помогу чем смогу. Но за ограду не пойду — моё место здесь, в станице, с моими людьми. — А Вам и не надо, батюшка. Лишь покажите, где у вас тут древоделы живут. Уж скоро холода — нельзя время терять. Хочу состряпать себе жилище до того, как дожди грянут. Поп заметно помрачнел. — С плотниками у нас негусто — народ наш в основном служивый. Казаки вечно в походах — вся станица на бабах держится. Нанимаем проезжих, платим за помощь — так и строимся помаленьку. Есть конечно и свои мастеровые, да вот только... Не пойдут они с тобой туда. — Поп не глядя махнул рукой за левое плечо, а затем снова перекрестился. — Народ у нас простой, богобоязненный... — А ну как согласится кто? У меня вон что есть! Анфиса беспечно вынула из-за пазухи белый платочек, развернула его на обветренной ладони и показала батюшке серебряные монеты — всё своё богатство. В глазах у священника влажно заблестело, но вскоре вновь потухло. — Деньги деньгами, а от нечисти серебро не спасает, кто бы что ни говорил. Ступай на площадь: с западной стороны будет чёрная улица — чёрная потому что там сыромятники шкуры коровьи выделывают, не промахнёшься. Пройдёшь ряды кожевников и свернёшь налево, увидишь несколько изб. Попробуй поспрашивать, да не пойдёт с тобой никто... Поблагодарив настоятеля и наскоро попрощавшись, Анфиса направилась по указанному пути. Площадь гудела голосами, манила запахами. Анфиса скиталась от лавки к лавке, раскрыв рот — ещё никогда за всю свою жизнь, невольную и вольную, она не видала такого оживления. В деревне при барском поместье, где она родилась и выросла, людей столько не было, а те, что были, на здешних никак не походили. Люд на площади знал достаток: торговля шла бойко, торговаться не стеснялся никто — ни бабы, ни мужики, а товаров было столько, что глаза разбегались. Дети путались под ногами, ничего не боясь, а старики и старухи сидели в стороне от торговых рядов, щурили подслеповатые глаза да молчали о чём-то своём. По спокойствию на морщинистых лицах Анфиса читала, что они не голодают. Значит правду говорят: в казачьих краях жизнь вольнее и сытнее. В блужданиях по диковинному поселению нескоро она вспомнила, куда шла и зачем. Кожевничий угол найти было несложно — свежие шкуры сохли на солнце, щедро обтёртые жиром, растянутые между вбитыми глубоко в землю высокими кольями. Пахло от них кровью и маслом, но в целом — приятно. Сами кожевники гнездились прямо под шкурами: кое-кто обрабатывал свежую порцию огнём, опаляя оставшуюся шерсть, кое-кто долбил уже размягчившийся скользкий материал, распластав его на плоском камне; некоторые спали, другие же просто сидели, наблюдая из-под своих навесов за людьми на площади. Завидев монахиню, они заметно оживились. — Какими судьбами в наши края, мать? — встрепенулся один, немолодой и одноглазый, но с удалыми усами, по всему видно — бывший служивый. — Какая она тебе мать, иль ты и на второй глаз ослеп? Не видишь — тебе в дочки годится, — одёрнул его второй, и оба громко засмеялись. — Мне мастеровой нужен. На плотничьи работы. Плачу серебром, — ответила Анфиса, чуть смутившись. — Так за чем дело стало? Да тут тебе кто угодно поможет! Если ты с Божьим делом, то чего бы не помочь, тем более за серебро, — округа вновь наполнилась густым мужицким смехом. — Мне нужен тот, кто за ограду выйдет и не побоится работать у опушки. Мужики вмиг поутихли и недобро переглянулись. — Что-то ты темнишь, мать. Недоброе то место. И не пойдёт никто из наших — наслушались всякого, да и насмотрелись. Лучше возвращайся на площадь и попробуй соблазнить своим серебром кого из заезжих. День базарный, может и поймаешь какого мужика рукастого да несмышлёного. А наши это... на опушку не пойдут. А ну как увяжут за собой нечистую да в дом приведут? Здесь таких дураков нет... Махнув рукой, Анфиса двинулась дальше. Ближе к западной стене хатки становились беднее, древесного настила здесь не было, и дороги сужались, обращаясь обычными вытоптанными тропами — даже без колеи. Видно было, что и повозки сюда не доезжали, и людей ходило немного. Ни на улице, ни во дворах Анфиса никого не встретила. Тем временем солнце поднялось над самой её макушкой и уже приготовилось к своему медленному падению, чтобы через несколько часов сесть за стеной, уступив небо над Алиевской ночному светилу. Стоило торопиться: возвращаться к наставнице без добрых вестей Анфисе было стыдно, а задерживаться в селении допоздна — страшно. Вцепившись свободной рукой в крест, она глубоко вздохнула и постучала в первую же хатку. Ей отперла древняя старуха, но выслушав просьбу, лишь неприветливо хлопнула дверью перед лицом путницы. Подобное повторилось ещё трижды, и Анфису, доселе не знавшую ни отчаяния, ни уныния, начала уже одолевать неуверенность в верности своей миссии. А что если призрачная наставница, назвавшаяся Мадиною, и на самом деле нечистая, а все её слова — лживый соблазн? Откуда бы девке знать, что та добра ей желает, а не погубить? Ведь ещё ни один человек из всех, кого она встретила в станице, не согласился ей помочь, а эти люди не выглядели ни зашуганными, ни глупыми. Присела путница на трухлявый пень у покосившейся оградки подле такой же косой и трухлявой избы. Тесный двор с тыльной стороны дома жался к стене — к дальней от ворот глухой стене, что указывало на бедность и неустроенность живущих здесь. Уперлась девка локтями в колени, а лицо умесила в раскрытых ладонях. Задумалась, пригорюнилась. Да так, почти уже задремав, и не расслышала подле себя чужих шагов. Лишь внезапный голос — молодой и звонкий — заставил её встрепенуться и в испуге уставиться на появившегося рядом парня. — Чего плачете, мать, ой... — Парень был совсем юн, едва обзавёлся усами. Стоял рядом, загородив собою солнце, и опирался на корявую берёзовую палку. — То есть... Я думал, Вы... — Думал, я старая, а я не старая? Не знаешь будто, что в схимницы смолоду идут, а ума и знаний наживают лишь с годами? Или думаешь, все старицы так и рождаются — морщинистыми да умудрёнными? — Анфиса, сама того не заметив, приосанилась и поспешила поправить на голове съехавший на бок платок. — Какой же дорогой в наших краях? На базар заехали? А куда путь держите? — Куда шла, туда и пришла. Ищу древодела, чтоб срубил мне скит до холодов. За оградой, у опушки, на проклятом месте. А коли не знаешь таких, то и ступай, а мне не мешай. Откуда-то взялась во вчерашней девке немеренная дерзость — то ли деревянный крест да чёрное облачение наделили её небывалой силой, то ли ещё что. — Таких не знаю, не серчайте. — Я серебром заплачу. Молодец лишь окинул схимницу любопытствующим взглядом и направился к хате. Только глядя ему вслед Анфиса поняла, зачем ему ветка: юноша сильно хромал. Видимо поэтому он не в сотне, поэтому же и бедствует. Стало Анфисе хромого жалко, а жалость ей была свойственна всегда — даже барина, своего бывшего хозяина, что в награду за сладкие ночи выписал вольную, ей тоже отчего-то жалко было. — Дай хоть воды испить, жарко нынче, — шепнула она парню вдогонку. Парень ничего не ответил и не обернулся — наклонившись, вошёл в дом, но дверь за собою оставил нараспашку. Недолго думая, Анфиса шмыгнула следом, чуть не вписавшись лбом в перекладину. В хате было прохладно и пахло затхло. Пол хоть и был досчатый, не земляной, но давно не метёный. По углам собрались целые клубы из пыли и сора, а с потолков сыпалась высохшая глина. Поводив глазами в потёмках, разреживаемых скудно падавшим через незанавешанное окно лучами и дрожащей у образа Николая Чудотворца масляной лампадкой, поводив носом по несвежему воздуху, гостья совсем опечалилась. Вскоре хозяин бедной хаты появился перед ней с кувшином колодезной воды. Анфиса припала к нему жадно, а поверх глиняной кромки продолжала шарить глазами по комнате. Сеней в избе не было, и комната была всего одна, просторная, но неуютная. В дальнем от входа углу, за печкой, она заметила кровать с лежащей на ней женщиной. Судя по мерно вздымавшемуся домотканному одеялу, женщина крепко спала. — Матушка моя хворает. Ничто не помогает. Ноги опухли и почернели. Раньше хотя бы вставала, но уже несколько недель не встаёт. — Проследив за взглядом гостьи, хозяин зачем-то поспешил с оправданиями. — Помолитесь за неё, может хотя бы Вас Господь услышит. — Я помолюсь, — ответила Анфиса, передавая кувшин. Огонь стыда за произнесённую ложь прожигал её щёки насквозь. — А если всё-таки деньги нужны, приходи на опушку. Пусть ты и хромой, но руки у тебя, как я посмотрю, на месте, а гроши лишними не будут, — бросила Анфиса на прощанье, несмело поклонилась и отправилась в обратный путь. Она покидала станицу с лёгким сердцем: вдруг все сомнения отринулись сами собой — теперь уже она была уверена, что Мадина сказала правду, и всё у неё получится, и дом даже будет, и жизнь вольная. Когда шла обратно через площадь, не удержалась и разменяла одну монету. Купила сыра, хлеба и молока. И с поклажею, наперегонки со своей длинной тенью, выросшей в низких лучах садящегося за её спиной солнца, отправилась обратно — в лес. Сморённая усталостью, к речке, дабы обмыться, не пошла, даже не сбросила своих новых одежд: лишь устроилась поудобнее и стала зазывать сон. На сытый желудок, в тепле да после дневных странствий сон сморил её совсем скоро. Мадина появилась в нём сразу, будто только этого и ждала. — Значит, не нашла мастерового? — спросила черноокая после того, как вдоволь наслушалась полных восторга девкиных россказней. Конечно, где это видно было, чтобы вчерашняя крепостная с самим приходским попом трапезничала да в одиночку по базарным площадям шастала? Слушая подопечную, Мадина словно видела всё её глазами, топтала станичную площадь своими ногами и даже сама отпила ледяной водицы из кувшина. Ей было радостно за живую, а ещё радостнее — за себя. Она вложила в Анфиску все свои надежды, прекрасно осознавая, что второй шанс обрести наследницу представится ей нескоро — может, через сотню лет, а может и не представится вовсе. Однако до наследования ещё очень далеко, а жизнь земная, коли она вольная, манит соблазнами. Девка молодая и падкая на всякое, а удержать её силой подле себя призрачному видению неподвластно. — Говорят, нечистая ты, и все боятся идти к твоему лесу, — ответила Анфиса и тут же прихлопнула рот ладошкой. — Ой, не сердись! — Всё что говорят — правда, ибо они в неё верят. Это их правда. А у нас с тобой она своя, другая. Если будешь слушать меня, сегодняшняя воля покажется тебе ничем, былинкой на ветру — таким премудростям я могу тебя научить. Будешь хозяйкой себе и хозяйкой леса. Будут тебя уважать, и никогда больше не узнаешь нужды. Никого над тобою не будет, но не бойся остаться одна — такого тоже не случится, если всюду будешь следовать моим советам. Но без дома никак. Анфиска на такие сладкие речи только рот разинула. Обещания наставницы раззадоривали, а воображение уже рисовало ей будущее, в котором она чуть ли не повелительница всех земель, живёт в резном тереме, а селяне к ней на поклон с подношениями ходят... И в череде тех селян, что она себе навоображала, она отчётливо видела одного. — В станице есть парень, что живёт у западной стены. Мог бы помочь, потому что беден и убог, но на серебро даже он не позарился. Уж не знаю, чем его привлечь. Не была бы я стриженая, — Анфиса мечтательно провела руками по обтянутому плотной рясой тонкому стану. — А то жаль его — хата косая, сам хромой, так ещё и мать лежачая... — Мать лежащая, говоришь, — перебила её наставница, у которой от таких новостей надежда встрепенулась в груди с новой силой. — А ты пообещай ему, что как только дом выстроит, то ты и мать его вылечишь. — Да ты что! — заорала Анфиса. — Или правду говорят, что ты нечистая? Уж на всякое притворство я согласна, даже людей обманывать, даже Бога! Но ложно обещать исцеление... — А ты не соврёшь, — хитро подмигнула Мадина своей строптивой ученице. — Если веришь в мои умения, то поверь и в то, что как только будет у тебя дом, то я всему и тебя обучу. Доверься мне... Тёплая капля упала не девичью щёку. Анфиса проснулась, спросонья заозиравшись. Капель становилось больше, они падали с неба тяжёлой россыпью. Поспешив схорониться под деревьями, она не переставала думать над словами наставницы, пока лес наполнялся шумом и запахом осенней грозы. Во всём старшая права — скоро дождей будет больше, а листвы на деревьях — меньше. Без дома никак... Сама же Мадина, утеряв связь с пробудившейся ученицей, но не утеряв ещё своей плоти, поспешила к укрытию в корневищах. Надежда, было утерянная после того, как девка вернулась из станицы ни с чем, вновь затеплилась в её остывшем за сотню лет сердце. По тому, с каким придыханием ученица говорила о своём новом знакомом, Мадина могла уже заподозрить, что за щедрую оплату да исцеление матери сгодится он молодой отшельнице не только для плотничьих работ, но и для кое-чего ещё. 1842 год, сентябрь

***

Утро выдалось смятым и беспорядочным. Морской ветер, за ночь окрепший, нагнал в небо над Алиевкой комья тёмных облаков — пока ещё некрупные и разрозненные, они не спешат разбегаться, кучкуясь, потихоньку застилая лазурную гладь и погребая под собою солнце. К вечеру ждать грозы. На побережье объявлено штормовое предупреждение, пляж закрыт для посетителей, и недовольные отдыхающие, у которых каждый солнечный день на вес золота — в буквальном смысле, ведь они копили на отпуск весь год не для того, чтобы любоваться небом цвета Чёрного моря — устремились в шашлычные и прочие заведения, дабы пополнить копилку летних воспоминаний хотя бы за счёт терпкого вина, баранины с дымком и бессмертных хитов Тимура Темирова. Хозяйка хлопочет в столовой одна, только тётя Поля пытается подсобить по мере возможности, время от времени покидая кухню, чтобы накрыть пару столов или разложить сдобы по хлебницам. Положение спасает лишь день отъезда: автобус за группой приехал ещё затемно — видно водитель торопится покинуть прибрежную зону до наступления грозы, потому и нещадно, благими матами подгоняет пассажиров, в спешке запихивающих свои баулы в багажный отсек туристического Ютонга. Тут уж не до завтрака — столовая стоит полупустая, еда стынет, да так скорее всего и пропадёт, но Розе еды не жалко. Стоя на пороге гостиницы, подперев бока кулаками, она провожает взглядом удаляющийся автобус и с нескрываемым облегчением выдыхает: следующая смена прибудет только через два дня, и возникший из-за ошибки агента простой, что раньше воспринимался как трагедия (ведь летом не только у отпускников каждый день на вес золота, но и у владельцев сезонного бизнеса), ныне воспринимается как дар небес. Отпустив бабу Полю на заслуженные выходные, Роза ещё раз обходит столовую, решив в итоге вернуться к уборке позже, и идёт наверх. Девчонки ждут её на веранде — молча любуются тёмным небом, одарившим их смутным предчувствием скорой беды. Небо тяжелеет с каждым часом, готовится разродиться. Тяжело сейчас всем. — Блин, а я и забыла совсем про неё! — вполголоса чертыхается Роза, проходя мимо двери единственного на весь третий этаж люкса. — Что-то на завтраке её было не видать... — Уехала она, — реагирует Ксю. Соседку она встретила поутру, когда хозяйка в одиночку уже шуровала в столовой, Женька сквозь сморивший её беспокойный сон тихонько поскуливала в свою подушку, а самой Ксюхе пришлось идти до единственной на весь посёлок круглосуточной аптеки. Ольга была при параде, но лица на ней не было. Лишь вяло кивнув в сторону девчонки, она выкатила свои розовые саквояжи и, стараясь сильно не шуметь, потащила их вниз по лестнице. За калиткой уже ждала машина, и Ксюха, снедаемая неуместным и даже в какой-то степени постыдным любопытством, прокравшись следом и не осмелившись откровенно пялиться, прильнула к щели в ограде. Вопреки её ожиданиям, гостью ждало такси. Стало как-то обидно: вроде нормально же общались, а сейчас она уезжает, даже толком не попрощавшись. Очередная волна иррациональной обиды схлынула, стоило Ксюхе вспомнить о причине её столь раннего выхода в посёлок. — Наверное, непогоды испугалась. Ишь, фифа, — отзывается Роза и тут же теряет интерес к гостье, что в фигуральном смысле помахала им ручкой. — Так, девки, десятый час. Собираемся и поехали.

***

Валера ждёт их на парковке возле участка, в нетерпении таращась на шлагбаум у КПП и чуть ли не подпрыгивая на месте. Завидев Женю, выскользнувшую из задней дверцы в одной маечке и пижамных штанах, он меняется в лице и бросается к ней навстречу, но тут же оказывается подвинут вовремя подоспевшим Николай Николаичем. — Значит так, — басит тот, насупив брови и сердито хмыкнув в усы, — сейчас потерпевшая пройдёт в мой кабинет. Мы составим заявление и направим её на медицинское освидетельствование. А беседовать будем потом. Валера, аккуратно, но безапелляционно оттеснённый от Розиной машины плотным плечом старшего коллеги, слово "беседовать" расценивает как призыв к действию. Достаёт свой мобильник, роется в списке исходящих. — Не надо, — Ксюха, уловив его замысел, успевает выхватить трубку и нажать на сброс до того, как из той раздались бы гудки. — Это не вариант. На лице лейтенанта явственно читается злость. Она принимает её на себя. Она её разделяет. Валерина злость оказывается недолговечной — скоро она сменяется сосредоточенностью и даже подобием спокойствия. — Ты права. Ладно, извини... Я это. Ты же ни в чём не виновата. Не надо было мне ему звонить, надо было лично съездить. — Что за чушь, — перебивает его Ксения, хотя слово "съездить" она тоже принимает на свой счёт. И тоже — как призыв к действию. — У тебя есть ресурсы и полномочия. Приложи все усилия, чтобы их нашли и наказали по всей строгости закона. Валера убирает телефон в карман. За доверие он благодарен. — Я так и сделаю. Обещаю. Выдавив жалкую улыбку, Валера скрывается в тёмных прохладных коридорах полицейского участка. Ему хочется видеть Женю, но не хочется её смущать. Хочется расспросить о случившемся лично, но он не уверен, что сможет смотреть ей в глаза — ведь в произошедшем он винит себя и своё глупое геройствование. И он мнётся у двери в кабинет Николаича, то хватаясь за ручку, то вновь отпуская её. Принять окончательное решение его заставляет вибрация в кармане. "Не успел я обрадоваться твоему звонку, как ты его сбросил. Браво!" "А когда они тебе звонить будут и молить о помощи, тоже сбросишь?))))" Сообщение с неизвестного номера — не с того, который он минуту назад пытался набрать. Сердце подпрыгивает к горлу, пальцы непроизвольно сжимают несчастный аппарат чуть ли не до хруста. Когда Женю уведут на освидетельствование, надо будет потолковать с Николаичем. Наедине, чтобы девчонок не запугать ещё больше — они и так запуганные. Но бездействовать нельзя — тот, кто затеял эту страшную игру, только что в очередной раз доказал, что пустых угроз не оставляет.

***

К обеду все необходимые протоколы уже составлены, процедуры пройдены, обещания розданы. Можно ехать домой. В машине четверо — сам Николай Николаич вызвался проводить дам до их обители. Осмотрел двор, наказал запереть калитку на засов, велел припаркованную обычно с внешней стороны ограды машину загнать внутрь, лично намотал тяжёлую цепь на скобы ворот, едва автомобиль заехал во двор, и скрепил звенья амбарным замком. Коли уж кроме грозы в ближайшие пару дней здесь гостей не ожидается, то и нечего их держать нараспашку. Велел двери гостиницы запереть изнутри, а ещё — зарядить мобильники зачем-то. — Эх, жаль здесь камер наружного наблюдения нет... — Эй, не надо, у нас тут не Дом-2 какой-то, а приличное заведение. Камеры ему... — возражает хозяйка, подспудно с усатым соглашаясь. Пререкания старших девчонки подслушивают сверху — с лестничной площадки третьего этажа. Присутствие в доме полицейского напрягает и интригует одновременно. Упоминание о телешоу запускает маховик ассоциаций в голове непривычно и даже как-то пугающе молчаливый Женьки. Она хватает подругу за руку и вяло, монотонно начинает перечислять: — Когда звонит незнакомец. Идентификация. Я знаю, что вы сделали прошлым летом — не помню, какая часть. В конце туннеля. Какие ещё там есть фильмы ужасов, где герои, оказавшись отрезанными от мира грозой, прятались бы от всемогущего зла? И помощи ждать неоткуда... Ксюха знает, что Женька прикалывается. Она даже с пластырем на щеке и сочащейся сукровицей губой умудряется хохмить — более того, выдавливает повышенную дозу трагичности из своего положения, играя разукрашенной физиономией и надрывным голосом... Актриса. Но Ксюхе не до игр. Так много призывов к действию за сегодня она получила — возможно больше, чем за всю свою жизнь до этого. "К нему" она съездит. Сама и обязательно. Рано или поздно. Возможно даже совсем скоро. Но пока они ждут грозу, а Николаич, судя по доносящемуся с кухни грохоту посуды, не торопящийся покидать их цитадель, намекает на то, что стоит ждать гостей. Ксюха решается попросить о помощи. — Жека, что они там делают? — Чай пьют по ходу. Надеюсь, он ночевать здесь не останется, — кривит губёхи жертва насилия, заглядываясь через лестничный зазор на тонкую полоску света, выбивающуюся из-под двери в столовую. — Уж не решила ли Роза его... Хотя... — Чего не решила? Чего хотя? — дёргает её за рукав подруга. — Валера говорил, Николаич в разводе, причём давно, если ты понимаешь, о чём я. Ксюха понимает. Ей такие расклады по нраву, а судя по заговорщически зажмурившейся Женьке — не ей одной. — Слушай, Жек, пока они там милуются, прикрой меня. — В смысле? — Мне надо сбегать кое-куда. Постараюсь до дождя вернуться. — Ты чо — дура? Куда собралась? — В Жекиных глазах играют искринки. Что за секреты могут быть у подруги от неё? И что это ещё за тайные вылазки такие? А ведь если подумать, это не в первый раз... — Не могу пока рассказать. Но это не опасно, обещаю. Я туда и обратно, честно. Просто нельзя, чтобы кто-то знал, пока... я сама для себя всё не проясню. Если Роза спохватится — прикрой меня! Придумай что-нибудь! — Да куда ты! Калитку-то они заперли и ворота тоже, ключи при Розе. — Разберусь! Ксюха уже бежит вниз по лестнице, просачивается в ещё не запертую дверь, жмётся к стеночке, огибая здание со стороны погреба. Не впервые ей пробираться этим путём, и дорогу к конечному пункту назначения она помнит хорошо. Ещё бы со страхом справиться, что ныне замешан уже не на стыде и чувстве неизвестности, как в прошлый раз, а на трепыхающемся где-то в желудке предчувствии нехорошего. Отчего-то она уверена — это правильно, так надо. Всё не случайно: и встречи, и приглашение, и даже такое своевременное отбытие чванливой гостьи. И гроза — тоже.

***

Перебраться через ограду несложно. Ксю оказывается на безлюдной дорожке меж тесно посаженых домов частного сектора. В прошлый раз было тяжелее — с картошкой да под палящим солнцем. Вспомнив о солнце, она ностальгически задирает голову — облака плывут быстро-быстро, ветер не позволяет им застыть единой массой над посёлком, но уже скоро они станут совсем тяжёлыми, осядут, не желая больше двигаться с места, и тогда... Интересно, если она не успеет домой до начала грозы — как будет лезть обратно? Через ограду, скользкую, омытую дождём перебраться будет уже нет так просто. Ксения прибавляет шагу. Чем дальше от родного отеля, тем сбивчивее дыхание — то ли от усталости, то ли от волнения. Она не знает, чего ждать, но хотя бы попытается... Одинокий дом на задворках посёлка возникает перед ней застывшей картинкой из какого-то меланхоличного артхаусного кино: глухой забор, выглядывающая поверх него свеженькая черепичная крыша, а над ней — гроздья фиолетовых облаков. Вокруг тихо — не слышно ничего, кроме ветра, и пусто совсем. В таких вот домах вечно творится всякая чертовщина. И зачем только Женька затеяла ту игру с перечислением ужастиков по тегу "гроза"? Теперь вот и у Ксюхи в уме сам собой складывается рейтинг, на этот раз по тегам "странные дома" и "отшельники"... Собачье многоголосье вырывает её из бестолковых раздумий, заставляет застыть на месте, почти врасти в землю, не дыша, обливаясь холодным потом. Преодолев испуг, вызванный скорее внезапностью, нежели реальной угрозой, девушка делает несмелые шаги, каждый из которых приближает её к заветной (такой страшной) калитке. И вот она уже почти самым носом упирается в железную дверцу в заборе. Собаки вдруг замолкают. Калитка скрипит и отворяется. — Хорошая погодка для дальних прогулок, правда? А то ли ещё будет... Ну, заходи, я через порог не привык общаться. — Не дождавшись от гостьи никакой реакции, хозяин почти хамски хватает её за рукав ветровки и тянет на себя. — Здесь порожек, не спотыкнись. И собак не бойся — они не тронут. Обещаю. Проходя через двор, Ксюха потихоньку приходит в себя. Открыто озираться побаивается, но и того, что успевает заметить, достаточно, чтобы удивиться. Никаких грядок, никаких теплиц. Несколько яблонь, да малюсенькая цветочная клумба под окнами. Двор просторен и почти полностью засеян газонной травой. Лужайка сочная, кислотно-зелёная — видно, её и поливают, и стригут. Заднюю часть двора Ксю не разглядела, однако по следам шин с боку от дома поняла, что где-то там должен быть гараж. И наверное ворота — как-то же хозяин свою машину отсюда выводит? И главное — куда? Зачем? — Разувайся. У меня чисто. Зазевавшись, Ксю спотыкается о невысокую ступеньку и, чудом удержавшись на ногах, почти врезается в спину хозяина. Тот на неуклюжесть посетительницы никак не реагирует — привык уже. Он распахивает дверь и отступает в сторону, пропуская девушку вперёд. Ксения, чуть помявшись, делает глубокий вдох и переступает порог. И попадает в место... без атмосферы. У каждого жилища есть атмосфера. Это прежде всего запах. А пахнут дома́ по-разному: чистящими средствами определённой марки, чья фирменная отдушка со временем въедается в ковры, обои, мебель и становится частью самого дома; сигаретами, делающими жилище студента канонично-весёлым, а жилище матери-одиночки — канонично-печальным; выпечкой — если вам повезло жить с доброй бабушкой, всем своим существованием пропагандирующей традиционные семейные ценности, и кошачьей мочой — если не повезло; лекарствами, если бабушка давно и безнадёжно больна... В доме Костолома не пахнет ничем. Воздух в нём как будто прокварцованный. Следуя указанию хозяина, Ксю скидывает кроссовки, оставаясь в жёлто-розовых полосатых носках. Дверь хлопает за её спиной. Откуда-то издалека доносятся первые раскаты грома — ещё сухого. Гроза приближается, и она будет сильной. — С чем пожаловала? Он ведёт её на кухню, где накануне пил чай с сестрой. Вечер не был весёлым, но о нём уже ничего не напоминает — хозяин прибрался, поменял скатерть и даже сбегал в магазин за новым печеньем. Он был уверен, что рано или поздно девчонка из виноградников заявится, но не ожидал, что это случится так скоро. Нужно больше себе доверять. Ксю молчит, она действительно не знает, что ответить. — Говори всё, что в голову придёт. Обмануть меня не получится, а вытаскивать правду из тебя клещами я не собираюсь. Раз уж ты здесь, считай это своей возможностью что-то изменить. И будь уверена: всё, что произносится и свершается в этих стенах, в них же и остаётся. Итак, с чем всё-таки пожаловала? — С вопросами. — Что ж. Можешь приступать, а я пока чайник поставлю. Кофе у меня нет, а вот сахар где-то... — Спасибо, мне ничего не нужно. И вообще — почему Вы обращаетесь ко мне на "ты"? — Да не бойся, не отравишься. — Малюсенькой керамической ложечкой он насыпает в заварочное сито заварку, черпая из стальных коробок понемногу разных сортов чая и каких-то трав. Закончив, откладывает ложку на чистое блюдце и поворачивается к гипнотически-преданно наблюдающей за его движениями гостье. — И тебе вроде никто не запрещает тоже обращаться ко мне на "ты". Кстати, я всё ещё жду вопросов. — Х-хорошо. — Ксю ёрзает на стуле, будто тот неудобен. На самом деле это она неудобная, ей тревожно в собственном теле и хочется спрятаться, сбежать от острого взгляда. — Для начала скажите... Чем Вы занимаетесь? Я имею в виду... В общем смысле. — Ожидаемо. Давай следующий вопрос, этот скучный. — Но если я не знаю Вас, то как Вы можете мне помочь? Вы ведь говорили... — Как — это не твоя забота. — Хозяин мысленно себя одёргивает. Он груб и резок? Но он всегда такой, и с гостями тоже. Но его гостей не обидеть и не запугать — они и так уже судьбой обиженные и смертью напуганные. А она... Она ничего этого не знает. Наверное, стоит попробовать с ней иначе? Стоило бы, если б он знал, как это — иначе. — Скажем так: я умею видеть боль. И иногда даже умею её побеждать. — Но я ничем не болею... — Это не так. Здесь разве не болит? — Он вдруг подходит к сидящей вполоборота от стола Ксении, нервно теребящей язычок молнии на ветровке, нависает прямо над ней и тыкает пальцем в грудь. Точно в рёбра, чуть повыше резинки спортивного бюстгальтера. Бесцеремонно. Ксения отшатывается, откидываясь на спинку стула, и вдруг ощущает в груди пекло — будто вместо сердца у неё раскалённый брусок железа. Ей даже на мгновение кажется, что в просторной и идеально чистой кухне запахло жареным мясом. — Болит ещё как. Ну, и кто же тебя так обидел? Знаешь, я редко вижу то, чего не в состоянии видеть обычные врачи в обычной поликлинике. Другое дело, что я иначе это толкую и уж совсем иначе с этим обращаюсь. Твой случай редкий — твою болячку рентгеном не обнаружишь. И всё же она есть, а ты не лечишься. — В-вы экстрасенс? — Ксюху накрывает волной удушающего стыда. Ей неудобно произносить подобное вслух, и в то же время, не спросить она не может. — Вы умеете читать мысли людей? — Читать — нет. Видеть — да. Но это не легко. Нужны определённые обстоятельства, а с моим образом жизни я почти никогда в них не оказываюсь... — Тогда... Я не понимаю... Ну не рассказывать же ей, как он бродил по её видениям, лёжа на бережку, пока Ольга сторожила их сон? — Этот разговор — ни о чём. Помощь нужна? Да или нет? — Да! Да! — не выдерживая, Ксюха почти кричит. Жуткое чувство: лишь бы отстали, лишь бы оставили в покое, что угодно — только бы перестали давить. Да, она чувствует, как на неё давят, вжимают в сиденье стула, заставляя скукоживаться... Она сама сюда пришла. — Но Вам-то это зачем? Зачем Вам мне помогать? — Зачем — пока не знаю. Но надо — это точно. У судьбы свои задумки, и нам они не всегда очевидны. Думаю, разберёмся сперва с твоей бедой, что же до меня... Потом видно будет. А сейчас — слушаю. Поняв, что тянуть больше некуда, Ксения поджимает губы, отводя глаза в сторону, и готовится говорить. Собеседник же, усевшись на стул, пододвигается ближе и остро, настойчиво пытается заглянуть ей в глаза. Буквально ловит её взгляд, как скользкую рыбёшку на крепкий крючок. Она чувствует его горящим ухом, горящей щекой. Негде прятаться. Её взгляд он всё же цепляет и удерживает. Его глаза бездонные — чернее чёрного, из них не вынырнуть, как ни старайся. И едва Ксения это осознаёт, ей мгновенно становится спокойно. Спокойно говорить обо всём, смотря в чужие глаза? Звучит, как небылица. — Короче, мой бывший парень... Он меня преследует. У него есть подельники. А вчера напали на мою подругу. И в полиции говорят, что мы все в опасности. А сделать толком ничего не могут. Мой бывший парень — он не дурак. Но он... Моя подруга говорит, что он псих. С десяток фраз, а произнести их было так сложно. Как неверующему на исповеди у священника. Как невиновному на скамье подсудимого. — Всё ясно. — Хозяин опускает веки, выжидает несколько секунд, а когда распахивает их снова, его взгляд уже не на Ксении, не в Ксении. Отходит к окну. Отпивает остывшего чаю из оставленной на подоконнике чашки. — Что ясно? — Мне этого достаточно. Ему правда достаточно. Двое из виноградников... А у девчонки заступнички в полиции. На подружку напали... Парень — псих. Всё это — дела житейские и к его предчувствиям никакого отношения не имеющие. Во всё это он лезть не станет, не его это дело. А вот с ней — разберётся. — Как тебя зовут? — Самый неожиданный вопрос за весь вечер. Нет, за всё лето. Да и вообще. — Ксения. — А меня — Ян. — Я знаю. — Слова срываются с Ксюхиных губ быстрее, чем она успевает шлёпнуть по ним раскрытой ладошкой. Ян ухмыляется. Значит, Олька? Интересно, как далеко зашла её болтливость? Вряд ли слишком далеко... — Не сердись на неё. Она скоро вернётся. Она нормальная, просто мы повздорили. Такой странный скачок с темы на тему, но Ксюха безошибочно улавливает, что речь о сибирячке, покинувшей сегодня их края. — А кем она Вам... — Она моя старшая сестра. Ян уже сожалеет, что поведал это незнакомой (в общепринятом смысле слова) девушке. Зачем вообще сидит с ней здесь, на своей кухне, обмениваясь глупыми, ничего не значащими фразами? Разбрасывая слова, тратя их. Со своими гостями он обычно не беседует за жизнь. Да и на кухню их не водит. Он их лечит, а потом — лечит себя. А с какой-то несмышлёной девчонкой чаи распивает и треплется ни о чём, словно с подругой, которой у него никогда не было. Даже с сестрой он не позволяет себе так растрачиваться — а там кровь, там всё другое. А Ксения — это что-то новое и непонятное. Подброшенное самой судьбой прямо ему под ноги. Тогда, во время той грозы, он об неё спотыкнулся, а мог бы просто обойти. Вот смотришь на неё — ничего особенного. Мелкая, невзрачная. Несмелая. Не ровня ему, даже если опустить всё прочее. Да и вообще — она же из другой вселенной. Из той вселенной, где водятся психованные бойфренды, отчаянные подружки, знакомые в полиции, а ещё... А ещё она притащила ему картошку в пластиковом пакете. И он её чует. — Пойдём. Убедившись, что обе чашки опустели, он решительно направляется к выходу с кухни, попутно зазывая гостью за собой. — Куда? Ксюхе такой подход не нравится. Ещё рано, а за окном серым-серо, как в осенних сумерках. Небо уже не просто грозит прорваться — небо уже почти здесь: пальцем ткни — и утонешь. — Мне домой надо. Успеть до грозы... Меня ждут. Ага, так мама в детстве её учила: если хочешь избежать опасной компании, дай понять, что тебя ждут и знают, где ты и с кем. Но маминых уроков она не усвоила, за что и поплатилась. А сейчас... Какая к чёрту мама. Ей двадцать и она в Алиевке. — Я довезу, не бойся, по дождю не пойдёшь. Но с тем, что у тебя там, — на этот раз он пальцем тычет уже в свои рёбра, обтянутые тонкой тканью чёрной сорочки, — разобраться надо сейчас. Она, обалдев от волнения, страха и любопытства, ступает следом, как дитя за крысоловом. Через первый этаж в просторный зал, где большие окна и мебель из резного дерева, а на стенах — картины и панно, и ни одной фотографии. Обстановка кажется дорогой и жутко несовременной. Следуя указаниям, Ксения опускается на жёсткую кушетку, осторожно укладывает голову на маленькую подушку, вытягивает ноги. Закрывает глаза. Старается не дышать слишком глубоко. Чувствует чужую ладонь — тёплую и гладкую — на своей груди. И вдруг проваливается в бездну, которой нет описания.