***
— Где тебя носило? Позвонить что ли не могла? Роза суетится вокруг, то поднося сухое полотенце, то подливая в гигантскую кружку ещё чаю с шиповником. Света в отеле нет, зато есть газ, ну а неприкасаемый запас свечей в кладовой даёт надежду, что провести целую ночь в кромешной тьме женщинам всё же не придётся. — Можете считать, что я была на свидании. — Ксения глубоко вздыхает и тут же ловит на себе растерянные взгляды двух ошалевших пар глаз. — Ну да, а ничего не рассказывала именно из-за этого. — Она пучит глаза, копируя обеих соседок, чем невольно провоцирует их улыбки. — Скажите лучше, где Николаич? — Уехал. Ещё в пять часов, — отвечает Роза. — Что-то повадились вы, девки, по тайным свиданиям бегать. И знаете ведь, к чему это может привести... — Роз, — одёргивает тётку Женя. Как бы подруга не приняла её наставления за упрёк в свой адрес... — Кстати, нужно Валере позвонить. Я обещала — как только Ксюха вернётся, сразу же ему маякну. — Она берёт в руки мобильник, тычет на кнопку быстрого вызова, затем отнимает трубку от уха и недоумённо на неё таращится. — Связи нет. Роза и Ксения, не сговариваясь, тут же хватаются за свои: так и есть — ноль делений. — Наверное из-за грозы, — шепчет Ксения, а в груди тихонько ёкает. — Так только что же прекрасно работала! В наше время сотовая связь неубиваема, а в России — тем более! Я передачу смотрела, там сказали, наша мобильная связь — одна из самых надёжных в мире... — Ага, что это за передача была? Вечер с Владимиром Киселёвым? Вроде молодая, голова ещё своя на плечах должна быть, а туда же... Все трое тихонько хихикают. Их веселье прерывает лишь глухой шлепок со стороны заднего двора — будто мешок с картошкой с высоты кинули. — Девки, сидите здесь. Пойду гляну — может, коты балу́ют? Роза поправляет очки на переносице, берёт одну из свечей, натыканных вместо подсвечников в стеклянные баночки из-под рыбных консервов, и на цыпочках, будто в этом есть смысл, крадётся к запертой на все замки двери. — Вроде никого... Показалось. Высунув нос на улицу, она бегло оглядывает подворье, для верности окликая невидимого гостя на "кыс-кыс", и вновь запирается. — Всем троим не могло показаться, — возражает Ксения. — А звук был со стороны подвала. Где бетонный забор. Вскакивает, отбрасывая полотенце в сторону, и бежит открывать заднюю дверь. Выскочив на улицу, тщетно пытается рассмотреть следы на земле — под разбивающимися о щебёнку каплями даже в свете фонарика мобильного телефона ничего не видно. Разочарованно озирается, невольно скользнув глазами и по бетонной преграде, окрашенной дождём в тёмно-серый... С середины и до самой земли тянется грязный продолговатый след, совсем свежий — такой можно было оставить, если прыгать с забора, не рассчитав дистанцию. Ксения бежит в дом, надёжно запирает дверь и чуть не врезается в ожидающих её в полном недоумении дам. — Мне кажется, к нам кто-то пробрался. На мгновенье воцаряется тишина, а вопросы витают в воздухе: как? кто? откуда ты знаешь? Раздаются шаги — подтверждая догадки, они мелкой дробью отбиваются по потолку. И тут же, следом за ними — другие. — Они наверху, — шепчет Роза, машинально приложив палец к губам. — Пожарная лестница... Давно бы её спилила, но правила эксплуатации многокомнатных помещений коммерческого использования не позволяют. И почему это Николай Николаевич не обратил внимания на тоненькую металлическую лесенку, ржавым ленточным червём свисающую вдоль задней, глухой стены здания? Следующая серия шагов оповещает дам о том, что непрошенные гости уже на главной лестнице — обыскав третий этаж, а за ним и второй, они направляются вниз.***
— Все свечки потушили? Проверьте ещё раз мобильники — чтоб звука не было. Решили хорониться на кухне — под разделочным столом. Он широк и высок, под ним и семеро бы уместились. Кухонный отсек отделён от столовой зоны с трёх сторон тонюсенькой фанерной перегородкой с дверцей по центру, а с четвёртой стороны — окном раздачи. Дверь закрыта на шпингалет, но догадайся злоумышленник дёрнуть за ручку посильнее, и защёлка не выдержит — а может и вся фанерная конструкция падёт, оставив женщин загнанными в ловушку, без путей к отступлению. Мобильной связи по-прежнему нет. Пленницы, застигнутые врасплох в собственном доме, задерживают дыхание, как только топот двух пар ног слышится под дверями столовой. Двери эти изнутри не закрываются, поэтому долго ждать появления гостей не пришлось. Тут же раздаётся жуткий грохот — впотьмах, не вписавшись в проход между столами с грязной посудой, один из них сносит целое нагромождение оставшихся с завтрака кастрюль. Следом за грохотом звучит хлюпанье — наверное, этот кто-то ещё и вписался ногой в недоеденную за сумбурным завтраком кашу. — Бля! Ищи везде: если их здесь нет — значит их вообще дома нет. — Голос одного из налётчиков уже совсем рядом. — Точно. А все двери и калитки изнутри, по-твоему, кто закрыл? Они здесь! Даже свечи в холле ещё тёплые, — огрызается второй. Судя по равноудаляющимся эхам шагов, двое решили разделиться. По звуку можно определить их перемещение — они обходят всё пространство столовой, заглядывают в хозблок и кладовые, наконец снова возвращаются к двери. Вдруг — тишина. Она может означать только одно — они общаются знаками. Словно почуяв неладное, дамы теснее жмутся друг к другу. От сидения под столом и колени, и спины затекли... — Тююю, а кто тут у нас? Рожу впотьмах толком не разглядеть — сперва она возникает в окошке раздачи, а следом широкая полоса промышленного фонаря слепит пленниц. — Нашёл? — Они здесь — иди-ка посмотри. Вцепились в свои мобильники — наверное ещё на что-то надеются. Не зря мы глушилку ставили!***
Чтобы сломать перегородку, много усилий им не потребовалось. Первой попадается Роза — схватив за рукав кофты, её рывком вытягивают из-под стола и толчком в грудь швыряют на пол. Пока один возвышается над хозяйкой, не позволяя той подняться, второй берётся за Женьку. Дёрнув за запястье, он заставляет её закричать — ушибленное плечо отзывается острой болью. Не устояв на ногах, Женька приземляется рядом с тёткой. Когда очередь доходит до Ксюхи, та уже ни жива ни мертва. Оцепенев, она не сопротивляется и не поддаётся. Перед глазами проплывают события ушедшего дня. Вспоминается ощущение лёгкости, безмятежности, уверенности в себе, поглотившее её, когда она покидала дом Костолома. Это чувство было так невесомо — оно, как гелий, поднимало над землёй... Хотелось бы ощутить его снова. Нет — хотелось бы сродниться с ним, сделав его частью себя, а себя — частью чего-то бoльшего. — Не трогай меня! — Голос Ксюхи звучит так злобно, что удивляются не только налётчики, но и товарки. — Никто не смеет меня трогать! — Заткни её, а то что-то распизделась. — Первым из ступора выходит тот, что сторожит пленниц. Второй указ усвоил и уже тянется к забившейся в дальний угол Ксюхе. — Ай, блять, она меня укусила! Он трясёт кистью в воздухе, нервно дуя на свежий укус. Ксюхе мерзко и противно — вкус чужой потной кожи проклятием оседает на эмали, но прятать зубки ещё рано. Она широко улыбается, демонстрируя настоящий звериный оскал. — Бешеная что ли? На этот раз удар с ноги прилетает ей по колену. Её хватают за запястье и тянут прочь из-под стола, а она брыкается и визжит. Её визг настолько непривычен и странен как для Женьки, так и для Розы, что они им невольно вдохновляются. Переглянувшись и перемигнувшись, одновременно хватают своего сторожа за обе ноги и тянут их в разные стороны. Тот приземляется на задницу, и пленницы наконец могут встать. Единственными источниками света, освещающими просторное помещение столовой, остаются их мобильники и фонари налётчиков. Пока первый из них корячится, силясь подняться, второй потихоньку приходит в себя. — Ах вы сучки! Нам сказали припугнуть, но думаю, никто не обидится, если мы немного переборщим. Он отталкивает всё ещё удерживаемую мёртвой хваткой Ксению в сторону и замахивается фонарём. Однако обрушить его на голову девушки не успевает — вовремя замечает блеснувший в её руках нож. — Если тронешь — я тебя убью, — шипит она. С дрожащего лезвия на пол сыпятся ошмётки завядшего лука. Красно-синие огни размывают тьму за окном. Сирен не слышно, по звуку мотора и так ясно — полиция рядом. Внутрь они не заедут. Пока сообразят лезть через забор, пока выбьют дверь... Это займёт время, но не много. — Менты! Бежим тем путём, откуда пришли! — переполошился первый, впопыхах забывший, в какой стороне выход. — А они... — Второй косится на угрожающе возвышающихся над ним Розу и Женю. — Забей! Своя шкура дороже! — Куда собрался, мразь. — Ксюха размахивается и всаживает в бедро преступника ножик для резки овощей, который баба Поля поутру так небрежно оставила на столе, не бросив в мойку. Страх подстёгивает другого налётчика, и сумев-таки подняться на ноги, он уже берёт направление к выходу, как вдруг в голову ему прилетает чёрный от времени чугунный котелок.***
Полицейские из наряда уже скрутили обоих, а Николай Николаич обходит помещение, оценивая нанесённый ущерб. В это время Валера носится вокруг Женьки, то прикладывая к её распухшему плечу вытащенную из холодильника бутылку кефира, то просто гладя девушку по голове. — Как вы узнали... Кто вас вызвал? — обращается Роза к полицейским. — Анонимный звонок. Как только услышали адрес, сразу же выехали. Да вы тут и без нас, я смотрю, неплохо управились! — Николаичу всё ещё не верится, что один с порезанным бедром и другой с пробитой башкой — дело рук трёх хрупких женщин. — Что же в вас вселилось? — И правда... Ксюха будто взбесилась! Никогда её такой не видела... — Роза озирается, щуря глаза сквозь бесполезные в почти полной тьме окуляры. — Кстати, где она? Теперь озираются уже все. Ксении нигде нет.***
К одинокому дому на окраине Ксения несётся мокрая насквозь. Резинку она потеряла где-то по дороге, а волосы под тугими струями обвисли тяжёлыми жгутами и больно бьются о плечи. Ветровка осталась в отеле, а футболка и лёгкие брюки липнут к телу, тоже напитавшись влагой, затрудняющей каждый шаг. Дыхание давно потеряно — воздух курсирует по трахеям туда-сюда, не насыщая лёгкие, а лишь усугубляя жажду кислорода. Она бежала без продыху, чудом ни разу не упав. Пережитое потрясение гнало её вперёд, даруя силы и невесть откуда взявшееся зрение — во тьме, без электричества и небесных светил, посёлок будто обратился в сплошное сизо-серое полотно, но она бежала, не теряя дороги, и даже не спотыкаясь. Лишь остановившись у знакомой металлической двери в заборе и вдоволь в неё набарабанившись, она потихоньку возвращает свои чувства. Тяжесть, тягучими путами клонящая к земле — это грязь, облепившая штаны до колен. Кашель, атаковавший девушку, стоило той остановиться, дерёт горло наждачкой, а лёгкие словно горят. Лай за забором умолкает, и Ксения слышит шаги — по мокрой дорожке они близятся чеканным хлюпаньем. — Я знаю, что это ты вызвал полицию! А говорил, что ты не экстрасенс! Так как же ты тогда догадался, что я... мы в беде? — Ты за этим пришла? — Ян пропускает её во двор. В одной руке фонарь, которым он водит по жалкой фигуре вернувшейся гостьи, в другой — зонт. Зонтом он не делится — той, что пришла, он уже ни к чему. — Хотя я рад — ты сделала большой шаг вперёд. — Дверь дома нараспашку, но пропускать гостью внутрь хозяин не спешит. — Перешла на "ты". Нормально. Вот только в таком виде тебе по моему жилищу лучше не шастать. Жди здесь. Она покорно ждёт под козырьком крылечка, перебирая ногами в набравшихся воды кроссовках. Хозяин возвращается через пару минут. В его руках плюшевый спортивный костюм — розовый, с золотой надписью "Juicy" во всю задницу. — Оставь обувь здесь и ступай в ванную. Первая дверь справа от кухни. — Он протягивает гостье фонарик. Однако та хоть и скинула кроссовки, причём с видимым облегчением, но идти дальше не торопится — ждёт объяснений. — Извини — что нашёл. Это Ольга когда-то носила. Я оставил... Когда-то — это в начале века, не иначе. У Ксении такие костюмчики чётко ассоциируются с эпохой нулевых. Однако мягкая ткань так и манит натянуть себя на остывшую кожу... В ванной комнате совсем ничего нет — только несколько полотенец, сложенных стопочкой, флакон жидкого мыла и рулон туалетной бумаги на полке. Нетронутый. Так выглядят ванные для гостей, догадывается Ксюша. Берёт одно из полотенец, промакивает волосы, скидывает ужасную одежду, умывается водой из-под крана... Успокоившаяся и посвежевшая натягивает на себя предложенное — оно приходится удивительно впору — и, босая, освещая себе путь фонариком, возвращается в холл, где хозяин уже ждёт её с горячим чаем и расставленными по подоконникам свечами. В холле полумрак, но не тьма. Завораживает. — И всё же, зачем ты пришла? Не дожидаясь позволения, он присаживается рядом с опустившейся на край антикварного диванчика Ксюхой и беспардонно хватает её за руку. Синевато-малиновая отметина на запястье сразу привлекла его внимание. — Тебя били? — Почти нет. Всё гораздо хуже... Ксения умолкает, переводя дыхание. Но тут же вновь набирает воздуха в грудь — что может быть хуже того, когда тебя бьют? Её слова могут понять превратно, и она спешит пояснить. — Я сама его ударила. Одного из них. Ножом. — Хм... — Ян притворно хмурится. Не похоже, чтобы услышанное его хоть как-то взволновало. — Не беспокойся — полиция расценит это как необходимую оборону. — Да я не об этом! — Ксения вспыхивает и тут же гаснет. — Просто раньше я никого никогда не била. Мне боязно было даже подумать об этом. Даже... Чтобы защититься, я о таком и не мыслила! А сегодня... Мне было страшно, очень страшно, но во мне вдруг родилось столько злости! И эта злость оказалась сильнее страха — представляешь? Я не просто ударила его ножом, я бы ещё раз так сделала, и может даже не один. У меня было чувство, будто я себе не принадлежу. И мне даже страшно представить, как это, должно быть, выглядело со стороны. Что Женька подумает? А что скажут все остальные? Ну вот и всё — она сделала это. Произнесла это вслух, обозначив цель своего визита. Она ждёт объяснений, потому что точно знает — произошедшее уж слишком напоминало одержимость. И то, что случилось оно сразу после сеанса, о котором она ничего не помнит, подталкивает лишь к одному выводу — между этими событиями есть связь. — Знаешь что... — Ян щурится, а лёгкая улыбка тут же рассеивает лучики в уголках его глаз. — Тебе показалось, что ты себе не принадлежишь. А что если всё наоборот? Это раньше ты себе не принадлежала, позволяя пользоваться собой, будто ты человек без личности. Что если сегодня ты впервые за долгое время встретилась с собой, со своим настоящим "Я"? Ксения и сама так думает. Если б не думала — не пришла бы. Скорее, спряталась бы или уехала отсюда навсегда. Но ей нужны ответы. Ей просто нужно знать, что она не сумасшедшая. Только не безумие — всё остальное она как-нибудь переживёт. — Расскажи мне. Она резко поворачивается к хозяину, не опуская взгляда. И ловит себя на этом. Даже пытается нарочно отвести глаза, как делала это всегда, разговаривая с малознакомыми людьми. У неё не получается — её взгляд упорно не хочет юлить. Он прям и настырен. Он таков, каким не был никогда, но она уже не чувствует в этом никакой чуждости. — Хорошо. — Собеседник перехватывает взгляд и расслабленно откидывается на спинку дивана. — Расскажу — хуже не будет. — Он поджимает губы, опускает чёрные ресницы — он собирается с мыслями. Для него этот разговор так же сложен, как и для гостьи. — Дело в том, что мы... Я имею в виду наш род — мы можем видеть боль, отбирать её и хоронить в земле. Без подробностей — это сейчас не важно. Так лечат болезни. — Вместо врачей? — Не вместо и не вместе. Скорее — после. Да, так вернее. — А причём здесь я? — Это и для меня загадка. — Говорит он на выдохе: так говорят, когда чувствуют облегчение либо замешательство. —Ты здорова. Но твою боль я увидел сходу — ещё там, в виноградниках. И долго не мог понять, в чём дело. Признаться, матушка не учила меня иметь дело с болью душевной, более того — я даже никогда не слышал, что так можно. Прости. — За что? — Я использовал тебя, как подопытного кролика. В своём роде. Но так было надо, и только что, своим рассказом, ты сама это подтвердила. Понимаешь, обычно я работаю с людьми через транс. Это сложное состояние между глубокой стадией гипноза и обычным сном. Человек раскрывается мне, оставаясь беззащитным, а когда возвращается в сознание — ничего не помнит. — Это очень опасное оружие, ты знаешь об этом? — Ксюха шепчет, сжимая колени — ей неуютно от услышанного. И в то же время, она не хочет, чтобы собеседник замолкал. — До сегодняшнего дня я так не думал. Я могу проникать в чужие сны, не влияя на них — довольствуясь лишь ролью стороннего зрителя. Это всё баловство, а способностью вводить в транс я пользовался в качестве анестезии. Пока я копаюсь в человеческих болячках, мне нужно, чтоб меня не отвлекали — только и всего... Сегодня я попробовал покопаться в самой сути. И не самостоятельно, а с твоей помощью. Сегодня я перевёл тебя на другую сторону и присоединился к тебе в этом путешествии. Он решает, что хватит с девчонки подробностей. Как обычным пациентам не нужно знать, какого цвета их язвы, какой они формы и чем смердят, так и ей лучше не знать, как стараниями тех, кто её вырастил, её личность за годы взросления оказалась погребена под целой насыпью дряни. Быть похороненной заживо внутри собственной головы... Сложно, но не смертельно. Все эти "так нельзя", "им не понравится", "будь хорошей" копились, словно крупицы мокрого песка, со временем образовывая ком, сливались, переставая быть раздельными частицами, превращались в один сплошной камень. Мёртвым грузом он осел на дне девчонкиной души, придавив собою клубок вертлявых змеек. Те — неоновые ленты, движение жизни, сама суть всего, что в ней есть хорошего — оказались в ловушке. Они рвались наружу, чтобы вновь побежать по венам, разнося энергию, силу... Но вот уже годы, как они были в плену, а их хозяйка — та, кому они призваны служить — потихоньку угасала, переставая быть собою, пока наконец не забыла, каково это — любить себя. Её столько раз топтали, что это перестало её удивлять. Однако болеть меньше не стало. — Ну? И что там? — Устав от многозначительных взглядов замолчавшего собеседника, Ксения торопит его. — Ничего. Я нашёл твою боль, больше её там нет. — А где она? Он не ответил. Она уже всё поняла. Она помнит гнутые пруты от старых ворот. — Это... Это... Это так ты обычно делаешь, да? После своих... сеансов? — Да. Теперь её черёд молчать. Интересно — сколько их таких? Недообследованных. — Сколько? Сколько таких, как я... — Думаю, каждый второй как минимум. — Он невесело ухмыляется. — Этот мир болен насквозь, так всегда было. И меня это не касается. Судьба показала мне твоих змеек, именно твоих. В этом должен быть смысл... Но пока я его не вижу. Должно быть что-то, что ты дашь мне взамен. — Змеек? Это ещё что такое? Стоп! Взамен? Да, я слышала, что всяким гадалкам надо платить, а то гадание впрок не пойдёт... Ой, прости! — Какое неуважение! Она хлопает себя ладошкой по губам. — Ничего. Гадалок здесь не водится. Но ты права. Обмен должен быть. Ни один пациент отсюда не уходит, не оставив мне чего-то своего. Помимо боли. — Деньги? Тебе нужны деньги? — Посмотри на меня. — Ян закатывает глаза, выражая показное раздражение. Он не искусен в проявлении эмоций на публику — у него не было достаточно возможностей, чтобы попрактиковаться в этом. Но он видел, как это делают актёры сериалов. — Я живу в Алиевке всю свою жизнь, при этом не имею ни друзей, ни семьи. А мой дом вроде крепок. Как думаешь — нужны ли мне деньги? — Тогда... что? — Ксения опускает глаза, устыдившись. Ей говорили, что миром правят деньги и похоть. Денег у неё всё равно нет. — В этом-то и всё и дело. Остаётся только ждать — судьба сама укажет нам на возможность завершить сделку. — Он словно не замечает её замешательства. Просто он и сам в замешательстве. — Давай поступим так: ты иди домой, успокой своих и сконцентрируйся на себе. Тебе будет непросто привыкнуть к новой себе, настоящей себе. Ты уже говоришь по-другому и действуешь по-другому. Но всё ещё не живёшь по-другому. Беги, учись. Разберись со всеми долгами. Выясни все отношения. Определись с планами на будущее. Рано или поздно ты сама поймёшь, как мне отплатить. — А ты... — А я буду ждать Олю. — Он мгновенно грустнеет. Поглядывает на внешнюю сторону запястья. На этот раз на запястье часы. — Это как-то связано с вашей... семейной тайной? — Ксюха произносит слова с придыханием, будто боясь своим вопросом осквернить саму суть. — Да. Но на то она и тайна. На то она и семейная.***
Во двор выходят вместе. Собаки, всю ночь ютившиеся под навесом с тыльной стороны дома, ныне шныряют по газону, зарываясь носами во влажную траву и потешно фыркая. Дождь прекратился. Небо напоминает акварельный рисунок — фиолетово-белые кляксы на бледно-сизом фоне. Солнце вот-вот подымется из-за гор. Воздух звенит от озона. Дышать легко и вкусно. Ксения, напялив высушенные кроссовки, шагает домой. Она уже предвкушает волну расспросов, нет — допросов. Она даже успела забыть, что на ней чужой розовый костюм — выпрямив спину, задрав подбородок, а руки небрежно сунув в карманы, она просто шагает. Она не думает, как будет отвечать на расспросы — в отговорках больше нет смысла. Так свободно и уверенно она не чувствовала себя со времён, которых не помнит. Это действительно что-то новое... Новое и настоящее.***
Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Куры, почуяв весну, неслись пуще обычного. А вот колодезный журавль за зиму совсем истлел — нужно бы срочно ставить новый, а то так и без чистой воды остаться было недолго. Проверила остатки дров — тех должно было хватить до лета. Уже март, и солнце с каждым днём отвоёвывало себе всё больше времени и пространства, прожигая чёрные проталины на некогда снежных полях. Пока жители станицы готовились к посевной, Анфиса готовилась к самому важному событию в своей жизни. Мадина предупреждала, что зимует с ней в последний раз. С тех пор как хромой, которого, как оказалось, звали Никитой, впервые приковылял к опушке, прошло пять лет. За эти годы набеги горцев почти прекратились, горские князья присягнули царю, а турок козаки оттеснили далеко на юг. Побережье зажило почти спокойно. Алиевская разрослась за стены — люди больше не боялись строить дома на открытой земле и подбирались всё ближе к морю. Хромой пришёл к Анфисе скорее из любопытства, а остался, обнадёженный обещанием исцеления для собственной матушки. Анфиса, следуя заветам своей невидимой заступницы, умело распоряжалась деньгами, ворованного происхождения которых не знала: наняла дровосеков, собрала нужное количество леса, закупилась всем необходимым у проезжих купцов, а за тем, чего не хватало, ходила в станицу на ярмарки. Полюбилась батюшке Иллариону своей прямотой и смекалистостью. Постепенно в станице её стали узнавать, а как прознали, с какой именно целью юная схимница решила основать свой скит подле их селения, завели обычай при случае помогать. Так у Анфисы стала появляться еда — сперва в виде простых подаяний, но вскоре и в качестве награды. Хромой, несмотря на свою убогость, руководил постройкой справно и управился до холодов, как и обещал. Когда в ноябре первые затяжные дожди накрыли побережье непроглядной серой простынёй, он затащил в свежий сруб сухого хворосту и пару поленьев. Новенькую каменную печку опробовали вместе. Сперва древодел настаивал на том, чтобы топить по-чёрному, но Анфиса, посовещавшись накануне со старшей, убедила помощника сделать дымоход. Накладно это, но места те не самые холодные, а чадить в доме — дело грязное. Когда же первые клубы дыма повалили из трубы, ознаменовав, что проклятое место у опушки отныне стало обитаемо, Никита засобирался домой. — Я помню об уговоре, — остановила его Анфиса. — Я приду к тебе сама вскоре. Только жди и держи всё в тайне. Той же ночью Мадина приступила к обучению. Начинали с малого — бродили по лесу во сне, ловили ущербных зверюшек. Следуя поучениям наставницы, Анфиса сперва училась видеть их сквозь шкуру и иные материи, потом распознавать характер имевшегося недуга. Когда же она научилась определять боль правильно, пришла пора для самого важного. Однажды лунной ночью Мадина усадила преемницу подле себя у печи, вложила её ладонь в свою, и что-то произошло. Уроки продолжились, как и прежде, но с тех пор молодая отшельница стала не просто видеть зверей сквозь шкуру, но и влиять на увиденное. Если бы Анфису попросили объяснить то, что она впервые почувствовала, оживив тощему зайцу усохшую лапу, она бы не смогла — скудность её знаний не позволяла ей подобрать правильных слов. Но Мадина научила её и тому, как это объяснять. Ведь настал бы час, и Анфисе и свою наследницу пришлось бы учить всему, чему она научилась сама. Самым сложным было пропускать. Первый раз Анфиса этого не смогла, и несмотря на ничтожность принятой боли, она почти сутки провалялась в бреду в лесной чаще, катаясь по земле и обливаясь липким потом, кроша в руках попадавшиеся под руки сучья и умоляя наставницу сделать так, чтоб всё это закончилось. В следующий раз, наученная собственной неудачей, она удержалась от того, чтобы поддаться слабости, одолевшей её после работы, добрела до ближайшей сухой осины, жизнь из которой давным-давно была выжжена молнией, и пропустила полученное через мёртвое древо прямо в сырую землю. Училась по ночам, ни одной не пропуская, а днём, обессиленная, отсыпалась. Прошло около двух недель, и первые заморозки опустились на побережье, когда схимница, замотанная поверх рясы в чёрную шаль из волчьей шерсти, в очередной раз появилась в станице. Её ноги тряслись — она знала, что днём, без сна и уединения, помощи ей ждать было не от куда, и то, смогла бы она выполнить данное древоделу обещание, зависело только от неё. На этот раз матушка бодрствовала, и едва завидев на пороге схимницу, принялась яростно креститься. Монахиня попросила молодого хозяина подождать во дворе и не входить, пока его не позовут. Для виду прочитав молитву у лампадки в углу, направилась к больной старухе. Та лежала за печкой и с взглядом, полным страха и мольбы, взирала на небывалую гостью. Анфиса припомнила все учения, положила свою ладонь на грудь больной и крепко зажмурилась, а когда открыла глаза — та, казалось, уже спала. Она долго водила руками над чёрными ногами женщины, пока те не стали ей видеться прозрачными, а собственные руки не стали напоминать истлевшие головешки. Прекрасно понимая, что долго в таком состоянии она бы не продержалась, в то время как за порогом ждал суеверный парень, она пошарила глазами по хате да и нашла старое прядильное колесо, что за ненадобностью было задвинуто за печку. Она мяла его, словно свежий бублик, и с каждым проминанием добротного деревянного обруча тот становился всё податливее и темнее, пока не обратился в груду обугленных щепок, тогда как руки её возвратили свой облик. Позвала хозяина, когда матушка ещё спала, а сама целительница была уверена, что пропустила всё, и ни в доме, ни в ней самой боли больше не осталось. — Это я возьму с собой, — указала она на останки колеса. — Матушку не буди. Она проспит долго, а потом только жди. Жди несколько дней. Сам увидишь, что будет. Так она ушла. Сперва спалила щепки у западной стены, а затем, через всю станицу, поспешила к воротам. Едва успела до темноты — ворота закрылись сразу за её спиной. Вернувшись в дом, упала на сенную циновку, что служила ей постелью. Сон пришёл сразу, и Мадина — тоже. Обе со страхом ждали результата проделанной работы — а что если ученице не удалось изгнать боль до конца? Что если в силу неопытности она что-то сделала неверно? Тогда хозяин, разъярённый нарушенным обещанием, пришёл бы к ней в дом, да не один... Мадина хорошо помнила, как это бывает, когда к дому приходит оголтелая толпа, но старалась утешить младшую... Через десять дней приковылял хромой. Принёс корзину с гостинцами. Оказалось, матушка на ноги встала и уже даже выходила на двор, не боясь ни сырости, ни холода. — Так что же ты сам в косой хате живёшь, тогда как мне светлую да просторную отстроил? — шутила Анфиса. — А переезжай ко мне! Места хватит. Вдвоём проще и веселее! Нахмурился Никита. — Что же Вы такое говорите. Мать. Ушёл в смешанных чувствах. Той же ночью Мадина жутко отругала ученицу за несдержанность. — Хотела я уже тебя оставить: думала, сама управишься, но вижу — дитя ты совсем, нужен за тобой глаз да глаз. Потерпи немного. Станица растёт, приезжают новые люди, забываются старые толки. Скоро и про твою "схиму" никто не вспомнит — останется лишь слава отшельницы. Но с мужским полом не воркуй никогда — поняла? Не для нас это... — Как это? Так что же я — на самом деле теперь монахиня? Так я же даже обета не давала... — Обет не нужен. Голова на плечах важнее. Одной не останешься: это я тебе обещала — так тому и быть. Но о мужиках не думай. Придёт время, и найдёшь себе приезжего, желательно женатого и из дальних краёв. Соблазнишь его, не раскрывая себя. И больше с ним не увидишься. — Хм, — в раздумьях Анфиса подпёрла щёку кулаком. — И что же мне — каждый раз так делать? — Будешь делать так, пока дочь не родишь. Без дочери нет у тебя будущего. — А если же у меня на судьбе одни сыновья написаны? — Переполошилась ученица. — Что же мне... — Не бывает такого. У таких, как мы, всегда дочери родятся... Сыновей, если будут, вырастишь — не беда. А как повзрослеют — отпустишь их в вольную жизнь. С тобой они не должны оставаться. А дочь останется при тебе, и после тебя станет хозяйкой этого дома. — Слушай, получается, и у тебя тоже дочка есть? — Нет. — Мадина с грустью опустила глаза. — Я долго выжидала, да так и не успела. Времена сейчас другие, и люди вокруг другие. Но я всё равно тебя зарекаю: долго не жди. А чтобы кривых толков не ходило, как только отяжелеешь, скрывайся — никто не должен знать о твоём положении. Родишь одна. А как родишь — скажешь людям, что цыгане из проезжего обоза сами тебе сироту новорожденную подбросили, да ты и взяла.***
Пять лет прошло. Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Мадина предупреждала, что зимует с ней последний раз. Её слава началась с Никиты — тот разнёс весть о целительных молитвах молодой схимницы среди соседей. Те, не веря слухам, и сами наблюдали вдруг вставшую на ноги старушку, да и понесли весть дальше, и уже вскоре о схимнице заговорили все в округе. Потянулись к ней люди. Она всех принимала, тщательно следуя заветам наставницы. Бывало, целые дни проводила за работами, позже уходила в лес, чтобы пропустить боль, а ночами они со старшей обсуждали каждый случай вместе, решая, что было верно, а что — не очень. Так росло мастерство молодой целительницы. Попа она маслила, как могла — жертвовала приходской церкви часть денег, что получала в благодарность, по воскресеньям посещала службы да всячески Иллариону потворствовала. Научила её Мадина: со священниками нужно держаться ближе, ибо они могут быть друзьями, а могут и врагами. — Знаешь, что за праздник нынче? Наставница появилась необычно весёлая да сразу подняла спящую ученицу с крепкой дубовой кровати, что давно уже сменила в углу устаревшую циновку. Подвела преемницу к печи. — Хм, праздник? Масленица только прошла, а теперь праздников до Пасхи не будет. — Глупая. Сегодня день становится длиннее ночи. Этот день особенный. Сегодня я тебя покину. — Как это... И мы не увидимся никогда? — Никогда. Теперь ты сама себе хозяйка — себе и всему, что у тебя есть. Придёт пора, и ты возьмёшь свою дочь за руку и сделаешь так же, как сделала я тогда, когда мы сидели вместе у печки. Прощай и не горюй по мне — радуйся! Анфиса видела, как призрачное виденье, взвившись юлой, поднялось над полом и упорхнуло в остывающее жерло печи. Выбежала во двор и усмотрела, как привидение, выскочив из трубы понеслось прямо на небо — к чистым холодным звёздам. Как петляло там, выписывая в ночном небосводе круги и восьмёрки, постепенно становясь всё более прозрачным, пока не скрылось совсем. — Мадина... — прошептала Анфиса и вдруг поняла, что стоит босая посреди двора и давно уже не спит.***
— Зачем пожаловал? — Анфиса была рада видеть хромого у себя на пороге, но радости не показывала. Никита частенько навещал её — помогал по хозяйству, да только держался стороной. Будто боялся чего. — Пришёл попрощаться. — И ты?! Ой... — Она осеклась, поняв, что чуть было не взболтнула лишнего. — Да разве ж ты уезжаешь? Только ведь дом себе новый отстроил, мастерская твоя процветает — живи и радуйся. — Мои работы по дереву купцы скупали, да и разнесли по всей стороне. И прославились они в самом Екатеринодаре. Третьего дня приезжали сваты. Мануфактурщик тамошний сватает младшую дочку за меня. Мы с матерью подумали, решили всё продать и перебраться в город. Там я смогу ремесленную начать — там возможности знаешь какие... — А невеста как же? Ты хоть видел её? — Анфиса изо всех сил пыталась не выказывать накатившее на неё отчаянье. — Не видел, но говорят, она мила. Прощай, Анфиса. — Погоди! — Она схватила его за руку и потянула в дом. — Если уж я тебя больше никогда не увижу, то подари мне последнюю ночь, о которой никто никогда не узнает — ни люди, ни бог, ни дьявол!***
Уже под утро она опустилась на край кровати перед спящим парнем. Положила руку ему на грудь. Сделала, что хотела. Потом сходила в лес, а вернувшись, застала его бодрствующим, твёрдо стоящим на обеих ногах. — Что же это? — Он не верил своему счастью, то подпрыгивая на месте, то приседая, но свою привычную трость, что оставил на ночь у постели, всё ещё не решался выпустить из рук. — Не иначе — чудо! — Не чудо. — Анфиса отняла трость, надвое переломила её коленом и бросила в печь. — Это мой подарок. На свадьбу. Прощай, Никита. 1847 год, март***
— По указу царя Николая Павловича ведём перепись! Открывайте! Двое странных людей, одетых не по местной манере, да ещё и горланящих незнакомым говором, спешившись у крыльца, стучали в дубовую дверь. А завидев на пороге монахиню в чёрной рясе да с маленьким ребёнком на руках, растерялись. — Чей же это дом? И кто здесь живёт? — Дом мой, — отвечала хозяйка. — Схимница я, а зовут Анфисою по крещению, и по постригу тоже. Фамилия моя — Квитковских. — Одна живёте? — Видно же, что не одна. С дочкой. — Как с дочкой? С приёмной? — Незваные гости, нахмурвшись, переглянулись. Один из них сунул руку за пазуху, нащупывая нательный крест. — Пусть будет с приёмной. Всадники, записав всё как надо, вновь седлали коней и направились прочь от дома отшельницы и прочь от станицы — к другим поселениям. — Не бойся, Алёнушка. Никто нас с тобой не обидит, — шептала Анфиса испуганному лошадиным топотом младенцу. 1849 год, декабрь