***
Курьер был накормлен, напоен и отправлен восвояси. Раскладушка, под немилостивым субтропическим солнцем благополучно высушенная и ныне пахнущая не тленом, но типичной отдушкой моющего средства — доставлена совместными женскими усилями в номер стандарт на третьем этаже. А Ксюха, отпросившись «на минутку», уже спешит проторенной дорожкой по хорошо известному ей маршруту. Букет вянет в руках — как иначе, в такую-то жару. Вот сейчас она доберётся до обители Квитковских и сунет сомнительный веник прямо в нос хозяину — ну как в нос, докуда дотянется… Какой дешёвый жест с его стороны. И самое главное — бессмысленный. Одиночество — яд, но такой человек как Ян должен был бы за годы своего обособленного существования научиться вырабатывать противоядие… По-дурацки. Ни к чему это.***
Едва на горизонте вырисовывается возвышающаяся над высоким забором крыша одинокого жилища, Ксюха прибавляет шагу, а подобравшись ближе — чуть не роняет букет. Сам хозяин у ворот. Рядом — его машина. На улице он не один: щурясь, Ксения высматривает в маревной полуденной дымке ещё две человеческие фигуры. Женские — повыше и пониже. Та, что повыше, кажется ей знакомой. Ольга. Значит, всё-таки вернулась? И себе она не изменяет — в босоножках на высоком устойчивом каблуке, на этот раз — цвета лазурного неба, и в обтягивающем тёмном платье, прикрывающем руки до локтей и ноги до колен, но практически не скрывающем плечи и грудь. Ольга стоит спиной к гостье; каштановые локоны, беспорядочно развиваемые тёплым приморским ветерком, шевелятся на голове, будто змеи. Женщина рядом на проверку оказывается не такой уж и женщиной. Девчонка-подросток. Высокая и тонкая, одетая в какое-то безразмерное рубище — Ксения слышала, что оверсайз в этом сезоне на пике моды — но даже мешковатая одежда не способна скрыть слегка сутулую и по-детски ещё угловатую фигурку. Ветер доносит до Ксюхи чужие голоса и обрывки чужих фраз. Ругаются. Любопытно до ужаса, но и неудобно тоже. В очередной раз она чувствует себя непрошенной гостьей на чужом… Хотя происходящее меньше всего напоминает праздник. Вдруг полифония голосов одномоментно затихает. Хозяин, первым заметивший остановившуюся поодаль гостью, умолкает, а его компаньонки, проследив за суровым взглядом, в изумлении таращатся на застывшую Ксению. — Ксюша? Ты что здесь… — Это Ольгин голос. Она её узнала, девчонку из гостиницы — от этого почему-то приятно. Но и неудобно вдвойне. — А это… — Она тычет пальцем в сторону поникшего в руках старой знакомой букета. Шестерёнки вертятся в Ксюхиной голове проворно, почти заставляя мозг закипать. На поверхности крутится: «Это очень-очень неприятная ситуация», а в глубине: «Я должна это-как-то объяснить». И объясняет: — Ээ… Хозяйка… Роза. Просила передать. Я рассказала ей, что это Вы тогда полицию вызвали, а она говорит, мол, как неудобно-то, надо бы отблагодарить. Сперва сказала, и только потом поняла — кому именно. Человеку, который умеет читать других людей, хоть и отрицает это. Так бы сквозь землю и провалилась. — Ян? Полицию? — Дядя Ян, какую полицию? — Никакую. Алиса, иди в дом, а маме уже пора. — Я останусь. — В поведении Ольги чувствуется ревностная нервозность. Она ближе подходит к девочке, словно ограждая ту и от Яна, и от дома своим телом. — Ты не можешь остаться, ты же знаешь, — спокойно отвечает хозяин, и Ольга, вопреки ожиданиям случайной свидетельницы этой нелепой драмы, ему не перечит. — Знаю… Алиса, иди. Всё будет хорошо. Я обещаю. Ян тебя не обидит. — Мам… Куда ты… Мамочка! — Девочка уже ревёт. Ольга пытается её приобнять, но получает лишь толчок в грудь. — Что вы задумали? — И девчонка уже пятится назад, осторожно оглядываясь по сторонам, словно ища пути к отступлению или даже бегству. Разговор между тремя людьми, суть которого для Ксении сокрыта, и сцена, напоминающая злой розыгрыш, — всё это постепенно переходит в акт чистого безумия. Значит, девочка — дочь Ольги и племянница Яна, но зачем она здесь? И почему хозяин так настойчиво пытается завести её в дом, при этом гоня её мать от дома подальше? Вдруг девочка замирает, столкнувшись взглядами с незнакомкой. Несколько секунд оценивающе разглядывает Ксюшу. Наконец утирает слёзы рукавом кофты — и глаза уже ясные, словно она и не плакала. — Хоть бы цветы забрал. Как не было у тебя манер, так и нет, — шипит она и размашистой небрежной походкой направляется в сторону гостьи. А та уже на автомате тянет ей полудохлый букет… — Вызовите полицию, — слышит Ксения, когда их руки соприкасаются, и злополучная сетка обдаёт золотистой пыльцой пальцы обеих. — Пожа-алуйста. — Девочка цедит сквозь стиснутые зубы, явно стараясь делать это как можно незаметнее. — Они сумасше-едшие, — её голос напоминает интонации слонёнка из мультфильма про тридцать восемь попугаев. — Вызовите органы опеки. Я несовершеннолетняя. — Алиса. В дом. Слова Яна виснут в воздухе тяжёлыми ртутными каплями. Ксения переводит взгляд на него и сталкивается с бездной чёрных глаз. Недобрых и усталых. Затем — снова на девочку. В её глазах, таких же огромных, но так не по-родственному светлых, плещется страх. Страх, который цепляет Ксению на крючок и уже не отпускает: страх — слишком знакомое ей чувство. — Бежим!***
Всё происходит слишком быстро. Букет летит на земь — прямо в пыль поросшей подорожником колеи. Ксюха несётся прочь — прочь от этого странного дома и от этих странных людей, которых, как ей казалось, она так хорошо успела узнать, но которые больше не излучают ни спокойствия, ни уверенности, ни добра. Вдруг вспоминает, что бежит не одна — а что, если девчонка отстала? Но нет — та не просто не отстала, но и почти уже обогнала: схватив за руку, тянет за собой, увлекая вперёд так уверенно, будто бы знает дорогу… Ксюха едва поспевает, начиная задыхаться, но стоит ей представить, как за ними пустят собак, или сам хозяин нагонит их на своём внедорожнике, или… Она слышала, в доме у него и ружьё имеется. А может, ему и не надо будет их ловить — ведь она знает, на что он способен. Он везде достанет, везде найдёт… Ксения прислушивается. Хрип собственного дыхания и гул заведённого сердца глушат все звуки вокруг. Приходится обернуться. Дом остался далеко позади, между ним и беглянками — столб дорожной пыли. Погони не видать. — Подожди. Дай. Отдышаться. — Почти насильно заставив внезапную знакомую остановиться и с трудом освободив руку из её хватки, Ксения сгибается пополам, упирается ладонями в колени и шумно дышит ртом. Лишь когда дыхание и пульс приходят в относительную норму, она набирает в лёгкие воздуха, чтобы вновь заговорить: — А теперь объясни мне, что происходит. Ты сильно меня подставляешь, впутывая в ваши семейные разборки. И твоя мама наверняка сама уже вызвала полицию, так что я должна знать, что буду говорить в своё оправдание, когда за нами заявятся. — Нет! — девочка орёт во всё горло и тут же машинально прикрывает рот ладошкой. — Нет, она не вызовет никого. Они всех сторонятся… Говорю же — они сумасшедшие. — Я кажется задала конкретный вопрос. И мне нужна правда. — Ладно-ладно. — Алиса вновь хватает Ксению за руку и тянет вперёд. — Я всё расскажу, только сперва спрячьте меня! От Костолома по-настоящему не спрятаться — Ксения это знает наверняка, и поверить не может, что этого не знает та, что родная ему по крови. Также ей не верится, что Ольга, которую она запомнила чуть чудаковатой и безгранично приветливой, может представлять какую-то угрозу. Да для кого угодно — она даже в схватке с пляжными алкашами за себя постоять не смогла. Неужели же она способна обидеть собственное дитя? А Ян… Он так настойчиво зазывал племянницу в дом — в тот самый дом, чьи двери открываются лишь по особому случаю и только перед людьми, точно знающими зачем они туда идут… Что ожидало там его племянницу? Слишком много вопросов. В раздумьях, перемежаемых топотом ботинок по пересохшей земле и свистом в уставших лёгких, они выходят к границе Новиковских полей. — Где это мы… Здесь люди вообще живут? Здесь можно спрятаться? — полушепчет Алиса. Юный организм сопротивлялся усталости, как мог, но всё же сдался. Не в силах топать дальше, девочка утирает рукавами огромной кофты струящийся по вискам пот, а потом без раздумий плюхается на задницу — прямо на обочину, в дозревающую летнюю пшеницу. Ольга это место знает. Знает дорогу к берегу, тропинку, прорезающую заросли колючих кустов до самой речки. Она была здесь, а значит здесь им точно не схорониться надолго. Да и вообще. Часы на экране мобильника показывают полвторого — совсем скоро заезд, да какой! У Розы каждые рабочие руки на счету — не хотелось бы в очередной раз напрягать хозяйку своей безалаберностью. — Извини, я… Ксюша не знает, что сказать. На распухшем от жажды языке не вертится ни единого слова. А девочка, как на зло, прямо в рот ей смотрит. Как голодный галчонок. И, не дождавшись ничего, поникает. Голубые глаза вновь наполняются слезами. — Я думала, Вы… ты — нормальная! Зря… Хотела правду? Ну так слушай, как тебя, Ксюша, кажется. Не знаю, откуда ты знаешь моих родаков, но если решилась пойти против них, значит есть в тебе что-то человеческое. На самом деле я против матери своей ничего не имею. Она у меня хорошая… была. До недавнего времени. Мне на днях двенадцать исполнилось, и она начала вдруг какие-то странные разговоры заводить, что мол я уже взрослая, и нужно мне уехать жить к дядьке, которого я и не помню толком — мы с братом только пару раз в Алиевке гостили, когда были маленькими. Что буду я тут учиться… непонятно чему. От родни по отцовской линии я слышала, что моя мама из семьи каких-то сектантов или затворников, но не верила, потому что бабушку не помню, да и с дядей никогда особо близко не общалась. Но когда мама начала эти свои разговоры, тут мне оно и вспомнилось. Я у неё прямо спросила — что им с дядей от меня надо? А она ничего толком так и не объяснила. Отцу сказала, что везёт меня на море, а сама прямо в самолёте телефон отняла… А в Сочи выяснилось, что у мамы есть обратный билет, а у меня — нет. Уже не знаю, что и думать. Я фильм смотрела, там молодых девушек в жертву приносили. Маньяки. Слушай… А ты точно с ними не заодно? А то я за сегодняшний день такого наслушалась, что больше никому не верю. Мне страшно, Ксюш. Поэтому говорю тебе — звони ментам. А пока они едут, нам надо где-то перекантоваться… Закончив сумбурный монолог, Алиса поникает. Цепляется пальцами за корни рыжих колосков, забивая землю под ногти. Пыхтит, покусывая губу. Снова ждёт. Ей нужна хоть какая-то реакция со стороны новой знакомой. Даже если та и вправду с ними заодно. Алиса потеряна: буквально — средь южных полей, и фигурально — её сознание распадается на куски под гнётом неизвестности. А Ксюша злится. На себя и своё потрясающее умение встревать в неприятности. Злится и по-прежнему молчит. Шум колёс разрезает неудобную тишину. Для автомобиля он слишком тих, для велосипеда — слишком степенен. Повернувшись на невнятный звук, Ксюша вылавливает поодаль, у самой кромки поля, знакомый силуэт. Кажется, парнишку на коляске звать Мишей… — Ты снова заблудилась? — подобравшись ближе к девушкам, обращается он напрямую к Ксении и сразу отводит глаза, будто пристыдившись чего-то. Гладкие щёки вспыхивают нездоровым румянцем. — Нет. Привет, кстати. — Эй, ты знаешь его? Знаешь? — Алиса вскакивает с насиженного местечка и цепляется за штанину своей провожатой, как за последнюю соломинку. И тут же, не дожидаясь ответа, обращается уже к парню: — Ты местный? Где тут можно спрятаться? Тот ошарашенно на неё таращится — с удивлением и даже некоторым раздражением — но вскоре отходит. Непонимание в огромных бледно-серых глазах сменяется интересом. — Так вы прячетесь от кого-то? Так бы сразу и сказали. Пойдёмте. Предки к родне в Кабардинку уехали, так что до завтра я один… Ксения тянет было руки к коляске — по памяти, будто так надо, но вовремя их отнимает. Парнишка и сам неплохо справляется. По ровной сухой дороге колёса катятся гладко, надёжно. Правда, пыль от них поднимается на метр, щедро оседая на обуви и брюках девчонок, а самого Мишу накрывая почти с головой. До фермы добрались быстро. Растворив калитку, юный хозяин жестом просит гостей войти. Собака у будки заходится неистовым лаем, чуть не вырывая из земли колышек, на котором держится цепь. Проскочив мимо, они заходят в дом — уютный и прохладный. Ксения придирчиво осматривает жилище — оно просторное, на полдюжины комнат. Одноэтажное. Полки шкафов в гостиной заставлены сувенирами со всех концов света, причём совсем не пыльными. Огромная кухня, способная, навскидку, вместить два десятка гостей, тоже сияет чистотой. Половики новенькие и свежие. Обои на стенах смотрятся дорого, да и подобраны со вкусом. Этим стенам невольно доверяешь, и чужой дом вдруг начинает казаться родным и таким надёжным… — Слушай, Алиса… Побудь пока здесь. Мне срочно надо на работу возвращаться. Я часикам к пяти за тобой приду и мы решим, что сделать. — Присев на корточки рядом с по-свойски развалившейся в огромном кресле девчонкой, Ксения пытается подобрать слова так, чтобы они звучали как можно убедительнее. Но от Алисы недоверием разит почти осязаемо: те самые иголки, которые принято приписывать подросткам — кажется, она выпустила их на всю длину. — Ага, как же, — в надломленном голосе одно сплошное недоверие. — Если моя мамаша с дядей Яном ещё раньше до тебя не доберутся. А может… Может ты и сама им меня сдашь? Да ты кто вообще такая кстати? Завестись с полоборота — так предсказуемо! Сперва натворить дел, влипнуть в передрягу и других за собой утянуть, а потом дуть губы, обвиняя всех вокруг в своих неудачах. Ксения понимает — это свойство возраста, за это нельзя винить. Но и помыкать собой она не позволит больше никому и никогда. — Я просто могу проводить тебя обратно. — Голос Ксении не дрогнул. В подтверждение своих намерений она ещё раз поглядывает на экран мобильника и делает пару шагов в сторону входной двери. — А могу уйти и не вернуться. Сама разбирайся, раз ты такая умная. — Подожди! Ладно. — Алиса, видно, перепугалась не на шутку, выдав себя с потрохами сорвавшимся на визг голосом и дрогнувшими в готовности бежать следом за Ксюхой ногами. — Я здесь побуду. Только… не сдавай меня. Я отцу позвоню, он за мной прилетит. Мне только переждать где-то надо. Не сдавай, прошу — говорю же: эти двое — они сумасшедшие. — Последние слова она уже шепчет, изо всех сил борясь с очередной волной слёзного удушья. — Миша, я вернусь, присмотри за ней. Пожалуйста. — Ксения склоняется над наблюдающим за ними молчаливым парнем в коляске и ловит в ответ еле слышное: — Присмотрю. Только ты обязательно возвращайся. И Ксения ловит касание чужих рук на своём предплечье. Сухое и невесомое, но такое настойчивое. Уже покидая подворье, почти у самой калитки, она делает над собой усилие, чтобы не ускорить шаг. Думать некогда — остаётся лишь положиться на удачу. Но дом за спиной уже не кажется таким надёжным. Страшно оставлять Ольгину дочку здесь, ещё страшнее оставаться здесь самой. Благоухание роз, что ухоженными кустиками растут вдоль внутренней стороны изгороди, почти сносит с ног. Красные, крупные розы. Их так много… А ещё у Миши все руки в мелких золотистых блёстках.***
До гостиницы добралась одновременно с туристами. Повезло коллегам — не пришлось им вдвоём расселять два автобуса по номерам. Процесс расселения продвигался ни шатко ни валко: дети орали и разбегались по округе, мамаши разбегались следом, борьба за номера на первом этаже шла не на жизнь, а на смерть. Ксению, что не выпускала шариковую ручку и журнал заселения из рук, параллельно дублируя данные новоприбывших гостей в программу на рабочем компьютере, штормило. Мысли о девушке, оставленной в доме (в лапах? в плену?) у сомнительного знакомого, просверливали дыры с внутренней стороны её черепа. Хотелось сорваться и бежать обратно, но быстрый взгляд на замыленную Розу, носящуюся по этажам со связкой ключей, и едва поспевающую за ней Женьку с мешком свежего постельного через плечо, и очередь на заселение длиной с Китайскую Стену заставлял отложить мысли о побеге до лучших времён. Но стоило вновь опустить глаза в свою писанину или же в страницу очередного паспорта, как штормить начинало с новой силой. Когда же гостиница погрузилась пусть не в абсолютное, но хотя бы в приблизительное спокойствие, часы показывали шесть, и Ксения, закрыв рабочую программу, наконец засобиралась обратно. Товарки уже и не спрашивают, куда она ходит. Сказала же им однажды — они и отстали. Теперь та ложь служит ей железным алиби на все случаи жизни. — Ксю, поешь хотя бы. Лица на тебе нет. Суп с обеда горячий — баба Поля специально для тебя оставила. На предложение начальницы желудок Ксении откликается жалобным урчанием. Голод — не тётка, а что если и голова именно от голода кружится? Сквозь свежевымытое оконное стекло виднеется обласканный низкими вечерними лучами гостиничный двор. Времени нет. — Да не, я только хлебушка возьму на дорожку. Едва за калитку — и сразу жевать. Но стоит за угол завернуть — туда, где частный сектор и вечное безлюдье — и кусок стрянет в горле. По-настоящему: Ксения кашляет долго и заливисто, пока не освобождает дыхательные пути от душистой ржаной корочки. — Ну, здравствуй. Садись. Ян стоит, оперевшись о бампер своего внедорожника. Ольга тоже с ним — притихла на заднем сидении. И две пары одинаковых глаз смотрят на Ксюху выжидающе. — Или снова припульнёшь? Бегать-то ты мастачка, это я уже давно усёк, с первой встречи. Да только не стоило тебе вмешиваться в дела, которые тебя не касаются. — Костолом выдерживает очередную тягучую паузу и картинно распахивает перед беглянкой переднюю дверцу пассажирского. — Садись, говорю. Дорогу показывай. Ксения садится, вопросов не задаёт. Всё и так ясно. Выбора у неё никакого — фактически она в плену. Отводит взгляд, невольно натыкаясь им на зеркало заднего вида, а в нём — Ольга. — Ксюша, пожалуйста. — Её голос дрожит. — Отвези нас к Алисе. Мы же зла ей не желаем. Ты наверное всё не так поняла… Звук заведённого мотора нагнетает и без того искрящуюся атмосферу в салоне. Кажется — чиркни спичкой, и всё вспыхнет. Ксения — так точно. — А я вообще ничего не поняла… Ни так, ни не так. Алиса сказала, что вы её силой удерживаете. Она вообще-то мне много чего сказала. — Она сама ничего не знает. Как и ты, — Ян режет слова тонкими ломтиками. — Так куда ехать? — Новиковская ферма. — Ксения хотела бы смолчать, но не смогла. В уме она уже молит о прощении и Алису, которую предала, и Мишу, в чей дом приведёт таких странных и непредсказуемых людей… Но она смалодушничала, выдав убежище, и неизвестно, что послужило тому основным толчком — суровый Костолом, не готовый принимать отказы, или мольба, застывшая льдинками на дне тёмных Ольгиных глаз. Какая уже разница…***
Путь недолог, и едва машина подъезжает к ограде, едва глохнет мотор, а все трое ступают на потрескавшуюся землю, с интересом оглядывая угодья, невероятный крик пронзает тишину вокруг. Истошный детский крик. — Алиса! — Ольга срывается с места, рывком распахивая калитку, благо та оказалась не заперта. На сердце у Ксюхи холодеет — неужели инвалид что-то сделал с девчонкой, пока её не было? Или не он, а кто ещё похуже? Вместе с Яном они залетают во двор следом за обезумевшей от страха Ольгой. Увиденное утешает и пугает одновременно. Девочка, с виду целая и невредимая, носится по огороду, топча грядки и под ноги совсем не глядя. В руках у неё телефон, на лице — гримаса ужаса. Собака у будки по-прежнему рвётся с цепи, выдавая уже не лай, а жалкий хрип: кажется, ещё чуть-чуть — и задохнётся. Вокруг больше никого не видать. — Почему здесь сеть не ловит? Почему? Помогите! Помогите! Алиса и не сразу замечает нагрянувших посетителей, а заметив — всех троих — сперва застывает в растерянности, но вскоре, вопреки Ксюхиным опасением, бросается навстречу матери и дяде. — Звоните в скорую, звоните. Этот мобильник ни фига не ловит. Миша… Я не знаю, что с ним. Я не знаю! Он уже полчаса… — Что? — Дядюшка хватает племянницу за локти, склоняется над ней, заглядывая в лицо, легонько встряхивает. Вместо доходчивого ответа та лишь тычет пальцем в сторону крыльца. Там ничего нет. Только коляска у основания пандуса — заваленная набок и пустая. Не сговариваясь, все четверо бросаются к дому. Мишу находят на веранде — за перилами со двора его не было видно. Неестественно свернувшись, он лежит на полу, потряхиваемый крупной дрожью. Невозможно сказать, в сознании ли он. Глаза открыты, но на движение вокруг никак не реагируют. Пухлые губы — бледные, застывшие — плотно сжаты, словно прикусаны изнутри. Лоб гладкий и абсолютно сухой — и это в жару под тридцать. — А что если я на крышу залезу — может там сеть поймаю? — несмело предлагает Алиса, всё ещё сжимая во влажной ладошке чужой мобильник. Без слов её дядюшка опускается перед парнем на одно колено и легко подхватывает того на руки. — Открой лучше дверь и покажи, где кровать. А дверь потом запри. В доме есть кто? — Н-нет… — Ольга с Ксенией следуют за мужчиной, а Алиса завершает процессию, послушно исполняя все его наказания. — Миша сказал, что мать с отцом гостят у родни, один брат в Москве, а другой — со своей девушкой в Египет улетел. До завтра никого не будет. — Хорошо. — Хорошо? Дядя Ян, а как же скорая. А что если он… — Она косится на парня, раскинувшего неживые ноги по яркому покрывалу. — Не умрёт. Некоторое время все молча переглядываются. Чужаки в фермерском доме собираются у кровати, образуя что-то вроде живого оцепления, и каждый старается прочитать по лицам остальных что-то важное, при этом не позволив им ничего прочесть на своём. — Оля, Ксения в курсе. Не спрашивай ничего. Я помог ей однажды, так что она знает… Кое-что. Ольга молчит, не пытаясь уже однако скрыть своего удивления. А Ксюха снова ощущает себя чужой, и при этом — единственной, кто имеет моральное право быть в ответе за Мишу. Потому что у него руки в блёстках… — Стоп. В курсе чего? — встревает Алиса. Ей не отвечают. Мать лишь дарит ей многозначительный кивок — мол, молчи и смотри. И стоит Яну опуститься на край кровати, стоит положить ладони на неровно вздымающуюся мальчишескую грудь, прикрыть глаза и шумно выдохнуть, как становится ясно — посмотреть будет на что.***
За окном — фиолетовые сумерки. В комнате тихо, и никто не желает стать первым, кто нарушит этот мистический звуковой вакуум. Три дамы у постели больного — примостились как попало: Ольга — на единственном в комнате стуле, Ксения — на полу у изголовья, Алиса же держится поодаль, подпирая тощей задницей широкий подоконник. Все ждут, когда хозяин жилища откроет глаза. А ещё ждут возвращения Яна — того нет уже более получаса, и тишина во дворе отнюдь не кажется умиротворяющей… Даже собака, которую, казалось, было не заткнуть никогда, наконец заткнулась. — Кто вы… — Вместе с глазами больной открывает рот, и Ксения тут же поспевает с заранее приготовленным стаканом воды. Напившись, тот продолжает говорить: — Ксюша? Что произошло? Почему вы все тут? — Он испуганно оглядывает собравшихся в комнате. Все трое ему знакомы, но зачем они здесь? — Миша, ты совсем не помнишь, что произошло? — Алиса наконец отлипает от подоконника и подходит ближе к кровати. Она имеет в виду то, что произошло после приступа, но Миша толкует её вопрос по-своему. — Помню. Такое случается, но я не ожидал, что именно сегодня, когда… Когда у меня гости. Простите, что так вышло. А где врач? — Тебе не за что просить прощения, — слово берёт Ольга, пока его не взял кто-то из младших. Сейчас главное — лишнего не взболтнуть. — А врач сейчас придёт. Но условный лекарь не торопится возвращаться, и Ксения, не спрашивая разрешения, отправляется на его поиски. Алиса хвостиком увязывается за ней под одобрительный кивок матери, что остаётся дежурить в комнате. — Ксюш, ты видела? Видела? Что это было… Блин! А ведь никто не знает. А всё это правда! Как это называется, Ксюш, скажи! Они уже на пороге. Ксению и саму ещё потряхивает от случившегося, так что ни сил, ни возможности пояснять что-то своей новой знакомой она за собой не чувствует. — Слушай. — Хватает её за руку и шепчет едва слышно, но весьма отчётливо проговаривая каждый слог: — Тебе мама с дядей сами всё объяснят. А ты главное запомни: никому об этом не рассказывай. Поняла? — Даже Мише? — Особенно — ему. Выйдя за порог, Ксения осматривает подворье, и вдруг сердце ёкает. Будка пуста. Ни цепи, ни самой псины. И словно в подтверждение её недобрых догадок калитка отворяется, пропуская во двор Костолома. Взгляд Ксении мечется от него к будке и обратно, мечется слишком назойливо. — Цепь крепкая была и совсем бесполезная, — произносит он равнодушно. — То что надо. Чужие поленья я брать не решился. — А… собачка? — спрашивает уже Алиса. Не понимая, зачем это дядюшке понадобилась цепь, она интуитивно связала относящееся к ней слово «была» и пропавшую собаку. — Да вот же она. — Ян проходит в дом, стараясь даже краешком рукава не задеть нерешительно мнущихся на крыльце девчонок. А собака и впрямь тут как тут: забегает с улицы во двор, пару раз радостно взвизгнув, и исчезает в зарослях перезрелой смородины. Мише долго объясняют, что человек в чёрном — родственник Алисы, что никто ей зла не желает, что ничего ей не грозит, и они с Ольгой приехали к нему, чтобы забрать девочку домой. Ему даже намекают, что дом её теперь в Алиевке, и они смогут видеться, так что переживать не о чем. Ему говорят, что не смогли поймать сеть, потому скорую не вызвали, но всё обошлось — удалось усмирить припадок своими силами. Его уверяют, что слухи о дяде Алисы — не более чем деревенские сказки, что никаким колдовством никто не занимается и ритуальные убийства не практикует. Объясняет это всё Ольга — кто, если не она? Уж ей-то нельзя не поверить. Говорит бойко, приправляя речь юморком, местами возводя шуточки в степень абсурда, отчего прикованный к кровати парень сперва расслабляется, а потом и вовсе — начинает улыбаться. Пока суд да дело, Ксения, снова без спросу, пробирается на чужую кухню. Холодильники — а их целых два — до верхов набиты своим продуктом. Фермерское молочко, творог и сметана, овощи с грядки, фрукты из сада. Хоть рекламу снимай: картина — загляденье. Наскоро налепив сырников, Ксюха закидывает их на сковороду, щедро политую душистым нерафинированным маслом, а на соседнюю комфорку ставит чайник. — Вот теперь можно и подкрепиться. — Учуяв через приоткрытую дверь аромат съестного, Ольга тянет руки к парнишке — хочет помочь тому сесть. — Не надо, я сам. Очень неудобно наблюдать, как он корячится, сперва силясь сесть, а после — соскользнуть с жёсткой кровати на притащенное с террасы кресло. Ольга с дочерью отводят глаза. Ян — не отводит. Сырников целая сковорода с горкой, и чтобы не обидеть заботливую Ксюху и гостеприимного хозяина, ужинают вместе, хотя есть по-настоящему только этим двоим и хочется. Расправляясь с очередным сырником — четвёртым по счёту, Миша, даже ещё не дожевав, вдруг выдаёт: — Боковой амиотрофический склероз. Так это называется. Не бойтесь — не заразно. Как удобно, что рот занят едой — а то вновь воцарившееся молчание звучало бы совсем уж неприлично. — Давно это у тебя? — спрашивает Алиса — по сути ещё совсем ребёнок, не до конца растерявший остатки детской непосредственности. Ей правда интересно, и неудобство ощущается ею гораздо менее остро, чем взрослыми. — И как ты лечишься? Для ответа Мише не требуется времени на раздумья. Напротив — он будто бы ждал, чтобы его об этом спросили, а он бы ответил. — Уже пять лет. Сперва терпимо было, хотя из школы меня забрали почти сразу — живём мы далеко, а ходил я всё хуже и хуже… Заканчивал уже на домашнем. А это, — он небрежно хлопает левой ладонью по колесу каталки, — позже появилось. Врачи говорят, склероз нельзя вылечить — можно лишь оттянуть наступление поздней фазы. Так что я на таблетках. И они вроде как работают, раз руки ещё не отнялись. Завершающая часть ужина проходит в болтовне ни о чём. Тема Мишиной инвалидности погасла так же внезапно, как и вспыхнула — ко всеобщему облегчению. Когда прощаются, за окном — густая ночь. Ян и Ольга ведут племянницу к машине, стиснув в душных родственных полуобъятьях — боятся рецидива, хотя и понимают, что его не будет. Ксения решает задержаться на пороге, чтобы попрощаться с хозяином. Убедившись, что троица уже погрузилась в машину, склоняется и спрашивает о том, что мучило её весь день: — Почему ты отправил мне цветы? Миша снова краснеет, но глаз не отводит. В них вызов, который, кажется, он копил в себе всю жизнь. — А чего бы и нет. Пока руки при мне — могу себе позволить собирать букеты и посылать кому захочу. Такой ответ Ксюху вполне устраивает. — Спасибо. Шум мотора уже почти стих, и теперь спокойствие поля, покрытого низким южным небом, словно покрывалом, оживляет лишь стрекотание ночных цикад, а человек в инвалидном кресле всё сидит на веранде, поглаживая по взлохмаченной холке внезапно обретшую свободу и так же внезапно присмиревшую собаку.***
В отеле «У Розы» ни одного тёмного окна. Здание бурлит, как муравейник, в который плеснули бензина. Кто-то жарит шашлыки во дворе, другие пытаются заставить своих детишек лечь спать пораньше, кое-кто коротает вечер на балконе, обмазав обгоревшие в первый же день отдыха плечи просроченной сметаной из магазина «Магнит». Типичная летняя ночь, типичная Алиевка. И люди, внезапно уверовавшие, что лето — это навсегда. А ведь его почти не осталось… Ксюха покидает машину, и от курортно-рабочего безумия теперь её отделяет лишь изгородь. Почему-то вспомнился университет, который ждёт её в другом городе… Она вернётся туда, и это лето будет вспоминаться ей в минуты грусти — поначалу часто, потом всё реже, пока почти не позабудется, а те его частички, что застрянут в памяти навсегда, будут казаться не более чем осколками бредового чудно́го сна. Прежде чем попрощаться с водителем, Ксения наклоняется к приоткрытому окошку и осторожно спрашивает о том, о чём не может не спросить: — А у Миши это… точно не лечится? — Нет, — моментально прилетает в ответ. — Совсем нет. Два-три месяца, и у него отнимутся руки, полгода — и он перестанет дышать. — Неужели даже ты не сможешь… — Даже я. Всё решено. В мире живых твой друг — припозднившийся гость.***
— Что это вообще такое было? Нет — вы мне или объясните, или я всё же вызову ментов. На этот раз точно. — Алиса до самого дома молчала, но у ворот наконец позволила себе выплеснуть накипевшее. — Во-первых, почему ты сказал, что Миша умрёт? Тебе откуда знать? Ты что — врач? — А во-вторых? — получает она вместо ответа. — Что ты с ним делал? Там, на ферме? И причём здесь я? — Дочка, пойдём в дом. — Ольга аккуратно приобнимает девицу за плечи. Слишком много впечатлений для одного дня — не каждый взрослый выдержит, что уж говорить о взбалмошном подростке. Ольга чувствует свою вину. Каждый день, что она говорила себе «потом», теперь ощущается ею камешком вины. И под этой грудой она погребена. В доме, у камина, она пересказывает дочке историю, что в своё время слышала сама — от своей матери. Кое о чём умалчивает. Например о том, как так вышло, что сейчас в этом доме живёт именно Ян. Дочка ревёт, не прекращая, хотя в повествовании Ольги мало печального. Алисе страшно. Ей двенадцать, и она не терпит даже когда за неё выбирают цвет чехла для мобильника. И вдруг узнаёт, что за неё уже выбрали судьбу. — То есть, вы хотите, чтобы я… Стала, как он? — Да. — Голоса матери и дяди звучат в унисон. Как две пули в одну цель.***
Мама почему-то уехала ночевать в гостиницу, объяснив это тем, что надолго ей в отчем доме оставаться нельзя. Алисе выделили комнату на втором этаже. По обстановке видно — дядя готовился к её приезду заранее. Здесь есть всё — и компьютер, правда пока без доступа в интернет, и удобная кровать, и рабочее место с письменным столом и пустующим вдоль стены книжным стеллажом. Даже шкаф для шмоток — новенький, розовый и блестящий. В Иркутске-то у неё комнатёнка поскромнее будет… Не говоря уже о том, что там она о собственной ванной и мечтать не смела, а здесь она есть, да ещё какая. На часах три. Она не уверена, что дядя спит — она уже вообще не уверена, что он человек. Мобильника нет — надо было прихватить Мишкин, был же шанс. Ступила. Бежать отсюда бесполезно — машину она водить не умеет, да и ключей ей не найти. Собаки во дворе только с виду безобидные — но стоит хозяину дать команду, и… На своих двоих до цивилизации она в ночи точно не доберётся. А остаться здесь, в заточении, за высоким забором, отгораживающем её от целого мира, ещё хотя бы на день… Где день, там и два. Они что-нибудь придумают. Они умеют убеждать. У них есть цель, и они уже доказали, что их ничто не остановит. Даже если папа поднимет тревогу, мама и его сумеет успокоить. Она же психолог, к тому же он её любит и безгранично доверяет… А брат — так он мелкий ещё. Он отсутствию старшей только рад будет — наверняка тут же займёт её комнату. А в школе? Сто процентов мать и там уже обо всём договорилась, наверное и документы тайком забрала. Шансов никаких. Прокравшись на кухню, подсвечивая себе фонариком, оставленным на тумбочке заботливым дядюшкой, она хватает первый попавшийся нож и сразу же бежит наверх. Там, в своей новой ванной, заперевшись, она забивается в душевую кабину — в одежде, даже воду не включив. Закатывает рукава… Может они всё уже и решили, но последнее слово останется за ней. Не сделает она им такого подарка — не похоронит себя в этой глуши, обречённая на вечные гонения, беспросветное одиночество и перенимание чужой боли. Она похоронит себя сейчас, в этой кабинке из плотного матового стекла. И пусть они мучаются вечно. Сами виноваты.