Безбожница

      Мы прогуливаемся с сестрой по городскому парку. Вчера Тор бил в молот, метая молнии. Шёл дождь. Но сейчас череп Имира, то есть небосвод, голубой и ясный, не клубится его мыслями-облаками.       Солнце не печёт, а лишь ласково греет. Играет бликами на прудах, где плескаются утки. Ветер хлопает зелеными листьями деревьев и освежает. В парке людей немного — сегодня будний день.       Мы прогуливаемся, и на нас оглядываются. Точнее, оглядываются на мою вытатуированную синеволосую сестру. Она злобно смотрит в ответ, и прохожие рано или поздно отворачиваются. Вид у неё и правда грозный.       Поначалу мы не можем найти общий язык, молчим. Но постепенно начинаем вспоминать школьные годы, учителей, годы в колледже и как мы тогда хулиганили, в каких мальчиков влюблялись, вспоминали придурка-Лёшку. Потом вспомнили моего мужа, когда я училась в колледже, но вовремя сменили тему, потому что тогда я, как это говорится у молодёжи, залетела, прости господи.       Приятно бывает предаться ностальгическим воспоминаниям. Я даже забыла, что злюсь на неё. Она забыла, что злится на меня. Я думаю, что может быть всё не так плохо, если причины нашей прошлой ссоры не повторятся.       Мы останавливаемся у пруда и смотрим, как плескается и крякает десяток уток. Старушка бросает им хлебные крошки. Настаёт пауза в разговоре, и я бросаю неуверенный взгляд на вильные плечи моей сестры, покрытые татуировками. До того, как мы перестали общаться, татуировок у неё не было. Среди множества брутальных изображений черепов, крыльев и замысловатых букв на плече сестры, глаз невольно цепляется за фразу, прости господи, «Fuck the patriarchy», написанную вдоль контура ножа в изящных женских пальцах. Она замечает мой взгляд и отводит свой. Она знает, что разговор о феминизме – очередная больная тема. Сестра не говорит ни слова об этом. Я тоже молчу. Но мы заговорили о работе. Татуировки я хоть и считаю порчей тела, но никого за них не ругаю.       — Как-то раз, — рассказывает она, — ко мне пришёл один мужик и говорит, мол, набей партак на грудь, и показывает рисунок с крылатой стрелой купидона, пронзающей сердце, а под ней надпись «Watch me. I'm the sex master». Я смотрю на него, а он весь из себя мачо: сальные волосы по плечи, рубашка красная, как у цыган, из-под рубашки волоски выглядывает. Подмигивает мне, собака. Я говорю, мол, хорошо, сделаю, садись. Готовлю копир, инструменты, достаю спиртовую салфетку. Он расстёгивает рубашку и…       Я с интересом слушаю.       … я словно в ад попала, — продолжает она, — настолько от него воняло, что глаза резать стало. Меня чуть не вырвало. — сестра подносит ко рту два пальца и высовывает язык со шрамом от давнего пирсинга. — Спиртовая салфетка пожелтела, нет, почернела. Помню, такую рожу скривила, а он, собака, это заметил, и ещё вольготнее на кресле разлёгся. Решил, наверное, что моя кислая рожа говорит о том, что я его хочу, а может привык уже, что на него так женщины реагируют. Я могла бы отказаться от работы, ткнуть вонючей салфеткой в лицо, но…       — Но что? — спрашиваю я и вспоминаю о манере сестры делать паузы в самых интересных местах своих историй, чтобы проверить внимание.       — … Но приняла вызов и совершила настоящий подвиг. Два часа я пыталась не сблевать. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Зловонные войска взяли мой нос в осаду и удерживали там, не пощадив ни одного рецептора, но я была сталью. Я даже не реагировала на чмошную ухмылку этого мачо и вежливо отшивала дешёвые подкаты и предложения поужинать в «настоящем ресторане». Час адских мучений прошёл, и я поднесла ему зеркало. Мачо посмотрел на татуировку и довольно покивал. Крылатую стрелу и сердце я наколола качественно, один в один как на образце. А вот красивые буковки собрались в надпись «Wash me. I’m the suck master».       Наступает секундная пауза.       Я невольно прыскаю. Я давно не смеялась.       — Мужики — не моются. Мужики — отстойники, — заключает она.       И спрашивает:       — Ты согласна, сеструня?       Я вспоминаю своего мужа, от которого частенько попахивает. Я вспоминаю своих сыновей, которых, если не заставишь скинуть с себя грязную одежду, они так в ней и проходят, пока штаны колом стоять не начнут. Я улыбаюсь и соглашаюсь с этим заключением, в качеств компромисса её своеобразной точки зрения.       — Если мужика не загнать в ванную, — говорю я, — он так и будет ходить, пока грязь на нём не превратится в шубу.       Мы понимающе улыбаемся друг другу.       — И всё же, — говорю я, — зря ты так. Мужчина заплатил за услугу и должен был получить то, о чём вы договорились. Пусть он сам по себе недалёкий и не видит разницу между английскими словами.       Сестра в ответ лишь корчит утомившуюся рожу и пожимает плечами.       — Ладно, — говорит она, — пойдём, купим мороженного.       Чем взрослее мы становились, тем больше мы отличались друг от друга. Но я с радостью замечаю, что если откинуть различия в мировоззрении, то мы приятно проводим время, как в старые времена.       Мы с грустью вспоминаем нашу покойную бабушку, которая воспитывала нас по христианским канонам.       Мы ушли из парка. Я вспоминаю, что скоро придёт муж домой, говорю сестре, что мне пора, и мы идём на автобусную остановку под солнцем.       — Тебе на какой? — спрашивает сестра.       — На сто тридцать четвёртый, — отвечаю я.       — А мне на сорок второй.       Я замечаю на другой стороне дороги красную рубашку, которая выделяется в толпе людей. Я присматриваюсь — это загорелый мужчина с длинными волосами. Он смотрит в нашу сторону. Это точно тот мужчина из её рассказа. Дело не к добру.       — Жарковато стало, — говорит сестра и обмахивается ладонью.       Красная Рубашка точно смотрит в нашу сторону. Он ждёт у пешеходного перехода зелёного сигнала светофора. Когда он перейдёт на нашу сторону, проблем не оберёшься.       — А вот и твой автобус! — говорю я, едва скрывая облегчение в голосе.       — Ага. Ну пока, сеструня.       Сестра обнимает меня и мне становится неловко. И в тоже время приятно. Я робко обнимаю её руками в ответ. От неё пахнет чернилами, дезодорантом и потом. Автобус подъехал, мы отпускаем друг друга и неловко молчим. Раньше мы часто обнимались, но с тех пор столько времени прошло. Я вижу, как Красная Рубашка быстро идёт по пешеходному переходу.       Дело не к добру.       Открылись двери автобуса, оттуда вышло несколько человек, и стало заходить ещё больше. Автобус набит битком, и сестра не очень-то хочет в него садиться. Я начинаю её подталкивать.       — Давай, пока, — говорю я.       — Ага, давай.       Она втискивается в автобус. Двери закрываются, и я с облегчением вздыхаю. Красная Рубашка подходит ко мне.       — Ты её знаешь? — спрашивает он.       Все, как и было описано сестрой. Сальные волосы блестят на солнце. В декольте расстёгнутой рубашки красуется стрела купидона, пронзающая сердце, и всё это блестит на солнце, покрытое кольцами волосков. Шутливая надпись скрыта рубашкой. Похоже, что после татуировки ему пришлось застегнуть пару лишних пуговиц... Непоправимый удар для такого мачо, прости господи.       — Да, моя знакомая, — отвечаю я.       — Не скажешь, куда переехал её тату-салон?       — Ой, не знаю, я таким не интересуюсь.       Красная Рубашка хмурится, вглядывается в моё лицо, словно пытаясь метать эти крылатые стрелы из глаз, в надежде пробить щит моей лжи.       — Ладно. — говорит он. — Увидишь, передай, что её ищет её старый клиент.       Я возвращаюсь домой в приподнятом настроении, и всё как обычно — я разогреваю покушать своим детям, своему мужу. Муж спрашивает, почему я такая радостная. Я чуть было не рассказала о том, что гуляла с сестрой, но вовремя останавливаюсь — у нас с мужем не принято говорить о сестре, ведь она, как мы считали, хотела испортить наши супружеские отношения.       Я чаще вижусь со своей сестрой и гуляю. Я её предупреждаю насчёт Красной Рубашки, и она лишь смеётся. «Пускай приходит» — говорит она с боевым настроем. Я невольно вспоминаю о том, как она настраивала меня против мужа, но не поднимаю эту тему. Не поднимаю, пока не возвращаюсь домой очередной раз …

***

      Я возвращаюсь домой в приподнятом настроении. Дома сидят сыновья, играют в свои видеоигры. Я спрашиваю, ужинали ли они? Они говорят, что нет. Я спрашиваю: почему? Они корчат недовольные лица, словно их сейчас будут хлестать кнутом, но внятного ответа дать не могут. Я говорю, что могли бы и без меня разогреть суп, который стоит в холодильнике. Сыновья безразлично кивают и вновь утыкаются в свои игрушки.       Муж не приходит вовремя — значит, сегодня вечером он выпивает с друзьями. «Мне нужна разрядка от работы» — обычно так он говорит.       Я разогреваю сыновьям и себе поесть, зову на запоздалый ужин. Они так и не соизволили придти и разогреть себе этот суп сами.       Мы благодарим Бога за ужин на своих тарелках. Я спрашиваю как у них дела, и они, как один, отвечают, что нормально, а потом забирают тарелки к себе в комнаты. Видимо момент, когда принято есть за столом с мамой, вышедшей из больницы, для них прошёл. Ведь вместе с компьютером и телевизором есть интереснее, чем с мамой… Почему я задумалась об этом только сейчас?       Звоню мужу, спрашиваю: когда он вернётся домой? Если он говорит, что когда придёт, тогда и придёт, значит он уже напился.       Я ложусь на диван, включаю телевизор и жду. По телевизору показывают какую-то страну третьего мира, винят Америку во всех грехах и восхваляют русских военнослужащих, погибших при борьбе с терроризмом в той стране третьего мира.       Я начинаю дремать, и мне снятся молодые солдатики, бегущие под дружный клич «Ура!», но впереди солдатиков ждёт огромный рот, в который они забегают. Я кричу им, чтобы они остановились, но они не слушают. Я смотрю вверх — тот рот принадлежит, прости господи, голове батюшки, с которым я разговаривала в церкви о вере. Он начинает говорить, и солдатики, забегающие ему в рот, сдавливаются под прессом его огромных зубов.       — Святые страдали, — говорит огромная голова, — обратись к Библии!       На переносице батюшки появляется моя сестра и начинает орудовать иглой. Она рисует огромные, прости господи, мужские гениталии на лбу у батюшки. Я хочу её остановить. Это неправильно — рисовать гениталии на лбу у батюшки.       — Мужики — отстойники, — говорит сестра.       Я просыпаюсь от хлопка входной двери. Уже ночь. Я выхожу в коридор и вижу мужа, который едва держится на ногах, упирается о стены своими грязными руками, пачкает обои. По всему коридору воняет алкоголем.       — Привет, жёнушка, — говорит он заплетающимся языком.       Дело не к добру.       — Привет, дорогой, — говорю я, — пожалуйста, иди спать.       Он плюхается на табуретку и тупо смотрит куда-то в пустоту. Сидит так с полминуты. Я подхожу к нему и наклоняюсь к его ботинкам. Алкоголем пахнет так сильно, что я морщу нос.       «Мужики — отстойники», — звучит голос моей сестры в голове.       Я развязываю ему шнурки, чтобы он поскорее разделся и пошёл спать.       — А пожрать? — очнулся муж. — Пожрать ты мне приготовила?       — Покушать, дорогой. Да, конечно, сейчас разогрею.       Когда я снимаю первый его ботинок, к горлу подступает ком рвоты. Я терплю, стараюсь дышать ртом, чтобы не чувствовать запах.       «Мужики — отстойники», — звучит голос моей сестры в голове.       Я снимаю второй ботинок, и меня тошнит очень сильно. Горло болезненно сдавливается. Я вспоминаю историю своей сестры о «вонючем мачо». Я всего лишь повторяю подвиг. Нужно лишь потерпеть.       «Мужики — отстойники», — звучит голос моей сестры в голове.       Перед глазами искры, голова кружится. Я встаю, качаюсь взад-вперёд. Муж смотрит на меня с недоумением. Нет, подвигу не суждено повториться. Моё горло набухает, оно вот-вот взорвётся. Я чувствую, что процесс уже не остановить. Я отворачиваюсь, чтобы уменьшить количество потенциальных жертв, но муж хватает меня за руку и поворачивает обратно. Что же, прости господи, сам виноват. Я, словно великий Змей Мидгарда, бью ядовитым фонтаном, способным поразить Тора. Я, словно, прости господи за сравнение, низвергаю Великий Потоп на его брюки.       — Что за… — только и успевает бросить муж.       Он смотрит на огромное едкое пятно на своих брюках, осознание приходит не сразу. Мне мерзко, я едва дышу ртом, но мой нос как назло улавливает запах рвоты, который перемешался с запахом немытых ног моего ненаглядного. Меня тошнит ещё раз, уже на его вонючие носки. Мой муж вздрагивает и толкает меня. Я падаю на пятую точку, подальше от всего этого, и мне становится легче.       — Что с тобой, блять, происходит? — орёт он на всю квартиру. Его голос даже протрезвел и стал звучать более членораздельно.       Я сижу на полу и не знаю, как ему сказать, что причиной всего послужили его вонючие носки.       Он сдёргивает с себя запачканные штаны и швыряет в лужу рвоты.       — Пашешь с утра до вечера.       Дело не к добру.       — Зарабатываешь на семью.       Муж с гримасой отвращения стягивает с себя липкие носки.       — Экономишь на всём ради вас, а в ответ…       Стягивая второй носок, он поскальзывается и теряет опору.       Раздаётся грохот, который наверняка всех соседей разбудил. Тут, эта огромная туша разваливается прямо в луже рвоты. Раздаётся самый настоящий львиный рык — муж орёт от злости. Он медленно подниматься, как немощная черепаха, упавшая на спину. Его испачканные руки размазывают рвоту по стенам и коридорной мебели. Я спешу помочь ему встать. На шум выскакивают проснувшиеся сыновья. Они потирают глаза от недосыпа и смотрят на нас с гримасами отвращения, воняет на всю квартиру. Они смотрят как, я с их отцом, перепачканные в рвоте с ног до головы, пытаемся встать. Я краснею от стыда. Муж краснеет от ярости. Он отпихивает меня в сторону и запирается в ванной. Из-за двери ванной слышатся маты мужа, вперемешку с журчанием воды.       Сыновья всё ещё смотрят на меня, на мой испачканный рот, и на вонючую лужу рвоты. На их лицах читаться непонимание и отвращение. Они стоят ещё секунд десять, а потом один из них робко предлагает помочь. Кто именно из них подошёл, я не поняла. Я чувствую, как на мои глаза наворачиваются слёзы. Я пла́чу оттого, что муж на меня накричал. Пла́чу из-за жалости к самой себе. Какая же я жалкая, прости господи.       — Спасибо, — надломленным голосом говорю я, — я сама.       Услышав это, сыновья, безликие в завесе моих слёз, расходятся по комнатам. Я начинаю плакать навзрыд и уже не вижу ничего перед собой — весь коридор смазывается в моих слезах. Из ванной комнаты всё ещё доносятся маты моего мужа.       «Мужики — отстойники», — звучит голос моей сестры в голове. Я пытаюсь его заткнуть, но не могу.       Я перешла черту. Я неожиданно понимаю, что все эти годы была незаменимой опорой для своей семьи, но опорой не ценимой. И почему снятие личин происходит только сейчас? Ведь до этого было всё так хорошо...       — Потому что ты работала все эти годы как чёртов конвейер. — говорит сестра. — Когда конвейер работает, всё хорошо. Но когда он даёт сбой — начинаются проблемы. Это раздражает. Хочется ударить эту штуковину, чтобы она снова заработала и не барахлила. Так тебя и воспринимает твоя семья.       Мы с сестрой снова сидим в парке, как в первый раз, когда мы встретились после нескольких лет ссоры. Дует приятный ветерок. Недавно был дождь и асы раскинули свой радужный мост. На улице солнечно, тени лиственных крон издевательски пляшут на разъярённом лице сестры. Её лицо украшает синий, совсем ещё свежий, фингал, который неожиданно удачно гармонирует с цветом её волос.       Я долго думала перед тем, как рассказать ей о вчерашнем. Я долго сопротивлялась, но моё грустное лицо было для моей сестры как для быка красная тряпка. Она упрашивала меня, чтобы я рассказала о том, что меня гложет. Я совершила над собой усилие и рассказала всё, что накипело. Я обрушилась на неё со своими мыслями о своей роли в семье. Я, как мне показалось, рассказала много лишнего. Мне снова захотелось заплакать.       Я — конвейер?       В пруду снова крякают утки, хватая клювами хлебные крошки, которые раскидывает старушка.       Я уже начинаю жалеть, что всё рассказала сестре. Она начинает вести себя так же, как несколько лет назад, когда мы поссорились.       — Я понимаю, — говорит сестра, — что если я скажу «бросай его», ты найдёшь сотню причин этого не делать. Ты меня оттолкнёшь опять, — её лицо меняется со злобного на жалостливое, — но я не могу смотреть, как ты увядаешь.       Её жалостливое лицо на этот раз не вызывает у меня злости. Я не хочу снова ссориться с ней. В тот раз, несколько лет назад, я просто отрицала всё ею сказанное, но в этот раз я вижу проблему. Она не просто так хотела поссорить меня с мужем. Её сочувствие ко мне было искренним. Но я не хочу принимать позицию сестры.       — Муж просто устал, — говорю я, голос надламывается, я хочу плакать, — он устаёт на работе, чтобы прокормить семью, иногда он срывается, но…       — Но это даёт ему право? — обрывает сестра сердито. Она прикусывает уже красную и распухшую нижнюю губу. На секунду на коже проступают белые следы.       Я ничего не отвечаю, потому что это мы опять начнём спорить, и ни к чему хорошему это не приведёт. В душе я согласна, что что-то надо менять.       — Я поговорю с ними, они исправятся, — обещаю я.       Сестра смотрит в сторону Она не выглядит убеждённой. Она снова начинает жевать опухшую нижнюю губу.       — Прекрати, — говорю я, как в старые времена, — хочешь остаться без губы?       Сестра смотрит на меня, и её глаза оживают.       — Может, и хочу, — говорит она, как в старые времена.       — И так всё же, что с твоим глазом? — спрашиваю я ещё раз.       — Я ж тебе сказала, его подбила моя хорошая подруга. Мы дерёмся.       «Зачем драться с хорошей подругой?» — думаю я, но вместо этого говорю: — Я бы тоже кому-нибудь вмазала.       Сестра улыбнулась. Она взглянула на часы и сказала:       — Я могу это устроить, сеструня. Приходи на проспект Ленина через четыре часа, и я тебе покажу. Возьми спортивную одежду. — она посмотрела на моё обеспокоенное лицо и с ещё более широкой улыбкой добавила, — не бойся.