Любить пересмешника

      ***

             — Джеймс…       Губы движутся почти беззвучно, пальцы, дрогнув, тянутся вперёд, к раздвижной решётке — приветственное «ты здесь», «я свой». Выдох облегчения: Гордон с ним. Наконец-то. Сейчас помощь нужна ему как никогда. Значит, они всё-таки заподозрили неладное, раз даже в рождественскую ночь приехали на место. Значит, в здании уже бойцы СОБР, и ситуация возвращается под контроль.       Он больше не один.       Джокер в радиостудии наверху, сразу хочет сказать Брюс, берясь за прутья. С ним Харли Квин и, возможно, Пугало. Внутри полно ловушек, возьмите вертолёт и заходите с крыши-ии-э-ээ-а-а-а–собственный голос стынет в черепе плотной сухой ватой — ни звука не выходит из его рта. Вздрагивает с лязгом тяжёлый навесной замок с той стороны: защитная решётка, загораживающая проём кабины на выход, остаётся закрытой.       — Ты имеешь право хранить молчание, — без особых эмоций говорит Гордон — белые блики скрывают линзы его очков. — Всё, что ты скажешь, будет использовано против тебя.       Что?! О чём он, чёрт возьми? Времени почти не осталось, нельзя терять ни минуты, а он…       «ДЖЕЙМС!» — тряся прутья, хочет крикнуть Брюс, образумить, воззвать, но — напрасно: он нем, словно надрывающийся лаем пёс с подрезанными связками. Свет гаснет в кабине и загорается снаружи лазерной россыпью проекторов: ярко-фиолетовые лучи-иглы, острая зелень, сусальное золото. Танцпол в обрамлении столиков и диванов, справа и слева подиумы-клетки для танцовщиц, проекционный экран на уровне второго этажа. Огромные Глаза, глядящие со сцены сквозь пальцы раскрытых ладоней.       Брюс знает это место.       Клуб Чёрной Маски.       — А ну всем встать! — командует бойкий детский голосок. — Суд идёт!       На подвесную диджейскую стойку петлями падает сверху воздушный канат. Следом, шурша юбками, соскальзывает Харли Квин и пружинкой приземляется на подсвеченный прозрачный пульт. Вместо диадемы её светлые кудри венчает теперь расшитая пайетками повязка с алым страусиным пером, как у флэпперов из двадцатых.       — Ага-а, Би-мэн, попался?! — она кукольно упирает руки в бока, всем корпусом подаваясь вперёд, и от груди тычет в него пальцем. — Наконец-то ты там, где тебе самое место — за решёткой!       Кинопроектор взрезает пространство белым лучом, и на экране за её спиной появляется восседающий за столом Джокер. Он тоже снял шляпу, но остался в своём нелепом кудрявом парике, поверх пиджака обернув плечи какой-то карнавальной накидкой Зорро. На стене позади него красуется праздничная растяжка из весёлых картонных букв, словно на детском дне рождения: «QUIS CUSTODIET IPSOS CUSTODES?» На переднем плане не менее эффектно расположилась золотая настольная табличка шалашиком: «Судья Э. Джэкел».       — Что? — сразу же гнёт он брови в объектив и разводит руками, опережая одному ему известный немой упрёк. — Ты, значит, можешь нацепить чёрный плащ и взяться судить других, а я не могу?       В клубной акустике его голос звучит раскатисто-громко, напоминая скорее монолог эм-си, чем речь служителя закона. Под предсказуемый гогот Брюс несколько раз бьёт ногой в замок изнутри — безуспешно, эта сталь сильнее его ударов. Нельзя оставаться здесь, нельзя тратить время на идиотские шоу. Он уязвим, но не сломлен. Он ещё может всё изменить. Нужно выбраться, найти путь наверх, но… похоже, что пути отсюда просто нет: позади него лишь обнажённая стена шахты — кирпично-ржавый пищевод чудовища, в котором он намертво застрял. Под ногами вновь бегут по затёртой резине несчётные скарабеи. Брюс тщетно ощупывает измятые боковые стены, ищет пожарный люк над головой, но взгляд тонет лишь в густой глубокой мгле. Он не уверен, что у этой кабины всё ещё есть потолок. Он не уверен, что там наверху вообще что-то есть.       я вошёл в дом царя посредством жука, который привёл меня сюда       Грузовой лифт ведь не может выходить в центр ночного клуба. Не может. Что из этого реально — лифт или клуб? Ни то, ни другое?       Не клетка держит его взаперти, но его собственный разум.       знаешь, что такое верх иронии, Бэтс?       Арлекинша тем временем спрыгивает с пульта на платформу, берёт припрятанный за стойкой огромный молоток в ромбах и от души замахивается им через плечо:       — Судебное заседание объявляется откр-рытым! — БАЦ! — и столешница хрупает звездчатой трещиной.       Сценические прожектора с разворота освещают его клетку ярко, как помост с Найтвингом. Но на этот раз Брюс видит их. Камеры. Камеры заполняют весь нижний ярус осиными фасетками, хищно блестят на него из тьмы линзами окуляров, как глазные яблоки на Ели, как лунные дверцы стиральных машин — неотступный Наблюдатель, строгий Зритель, безликий Присяжный, который пристально следит за каждым его шагом и ждёт лишь момента, когда он оступится.       Только сейчас Брюс понимает, что знает Его имя.       Готэм.       Град, исполненный очей.       — Слушается дело по обвинению Летучей Мыши в убийствах, — разминая сцепленные пальцы, в упоении провозглашает Джокер, и ему вторит объёмное эхо. — В многочисленных хладнокровных убийствах. Случайных и м-м… не очень.       Брюс перестаёт громить решётку и жмётся к прутьям коронованным лбом, тяжело раздувая ноздри. Итак, сценарий клоуна очевиден: пародия на суд, где у него не будет не то что адвоката — даже права на голос. Брюс знает, что всё это лишь дешёвый цирк. Брюс знает, что скорее всего, ему это только кажется.       Но почему же. Ему. Тогда. Так. Страшно?       они ведь просто играют       нельзя просто играть       Он очень хочет уйти из пятна света. Но уйти некуда — в тесной кабине больше не осталось теней. Последнее место, где он ещё может скрыться — закрытые веки, но лучи прожекторов обжигают глазное дно даже через поляризационные линзы маски.       Это мучительно.       не смотрите на меня       Бэтмен был создан для тьмы. Бэтмен был создан невидимым. Все эти взгляды толпы, жар в центре внимания, вспышки фотокамер мог безболезненно выносить лишь тот, другой. Брюс Уэйн.       но я и есть Брюс Уэйн       не ври       — Ты же не думал, что о них никто никогда не узнает? Что они так и останутся безнаказанными, м-м? — Джокер и его улыбка в проекции настолько огромны, что Брюс чувствует себя жуком в фокусе увеличительного стекла. Жарко под лучом, убийственно жарко… — Или ты у нас борец за правосудие для всех, кроме себя? Как-то это кхм-хи… несправедливо. Нет уж, нет уж, как бы не так. Это только дуракам закон не писан, но ты-то у нас не дурак. Хи-хи… Пришло время рассказать всем, что ты от них прячешь. Приведите его к присяге! — распоряжается он в предвкушении, и Харли лупит молотом по стойке — БАЦ! — от старательности аж закусив язык.       Гордон, всё это время неподвижно стоящий перед клеткой, поворачивается и протягивает ему на раскрытых ладонях какой-то ветхий, изъеденный временем лист цвета ржавчины. Брюс щурится, сквозь муар головной боли пытаясь рассмотреть покрывающие его полустёртые иероглифы. И со странной лёгкостью, без должного удивления понимает, что может их прочесть. Но вовсе не потому, что в мёртвых линзах заработал вдруг встроенный переводчик. Он просто… может их прочесть.              Вот я пришёл к тебе, владыка правды; я принёс правду, я отогнал ложь.       Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость.       Я не совершал греха.       Я не убивал мужчин и женщин.       Я не лгал.       Я не заставлял других плакать.       Я не бросался в драку.       Я не прибегал к хитрости и уловкам.       Я не преступал закона.       Я не был жесток.       Я не поддавался слепой ярости.       Я не лез не в своё дело.       Я чист, я чист, я чист, я чист.              — Эй, подсудимый, ты там что, заснул? — в своё удовольствие продолжает глумиться Джокер. — Позвать суфлёра? Или сказать такое язык не поворачивается? Хаха…       Но Брюс молчит не поэтому. Подняв глаза, он видит, кто стоит перед ним на самом деле.       Пугало обнажён до пояса, и открытая взгляду кожа его сплошь оливково-землиста. Нижняя половина поджарого тела от бёдер до босых ступней скрыта длинным грязно-белым полотнищем, словно юбкой, предплечья и кисти обмотаны распустившимися, кое-где истлевшими бинтами. Полукруглый ворот глубокого капюшона покрывает ключицы тускло-серой пекторалью, прячет крылья грубого шрама в форме буквы «Y», рассекающего широкоплечий, угловатый торс. От каждого фильтра на его безликой маске струится вверх тончайшими завитками алый дымный фимиам, а глаза над ними лишены зрачков и ярко-белы. И Брюс осознаёт неколебимо, абсолютно чётко: именно они — источник этого гибельного всепроникающего света.       Я знаю, кто ты. Я знаю твоё имя.       А я ззнаю твоё       Правый Глаз, глядящий со сцены, вытянут и густо обведён чёрным: капля слезы, знак сокола, изогнутая бровь. Образ Пугала колышется пару мгновений в пустынно-жарком, сияющем мареве софитов и тает под движением век эфемерной кошачьей улыбкой, уступая место фигуре комиссара с чёрной книгой в руках. Но Брюс верит в реальность увиденной химеры намного сильнее, чем в этого напрочь лишённого эмоций, марионеточного Гордона, чьих зрачков он так и не увидел за зеркально-белыми очками. Он знает: этот Джеймс Гордон — всего лишь сосуд. Так же, как Альфред. Как Дик. Как Селина.       Как, возможно, и сам…       — Ох, ладно, из тебя никогда слова не вытянешь, — беспечно отмахивается Джокер. — Слушатель ты, прямо скажем, тоже неважный, но уж на этот раз ты у меня выслушаешь всё до донышка… Заводите потерпевших!       На втором этаже происходит какое-то движение в сопровождении нарочито драматичной музыки. Брюс покрывается сквозь жар неприятным колким ознобом: длинные, скользящие по потолку тени совершенно не похожи на человечьи. Когда «потерпевшие» показываются над балконом, ему приходится дважды моргнуть, чтобы убедиться в увиденном.       Ягнята.       Трёхмесячные, белорунные, головой вниз висящие вдоль потолочной рельсы одного из трековых прожекторов, превращённой в мясницкий подвес. Вспоротые от горла до паха, меланхолично капающие с языков давно уже остывшей кровью. Глухой рык раздаётся из темноты позади сцены, и вслед за ним выходит на свет двухголовый Зверь — тот самый, что преследовал его в атриуме. Брюс невольно отстраняется от решётки — то, что не под силу было выломать ему, для этой твари будет делом одного хорошего удара. Однако Бэтмена та даже не замечает, словно его здесь вообще нет. Она поочерёдно принюхивается к полу, задирает обе морды к балкону и просительно скулит, облизывая носы.       — Значит, ты у нас не убиваешь людей, да, Бэтс? — уточняет «судья Джекэл», в то время как арлекинша запрыгивает обратно на стойку, обнажая под юбками бедро с грубым шрамом и вынимая нож из-за резинки чулка. — Так уж и быть, забудем за сроком давности о том, скольких ты укокошил на заре нашего знакомства — ты был молод и ретив, а они и впрямь были плохими парнями и заслуживали кары. Но давай-ка я кое-что расскажу про твои подвиги хотя бы, нуу… за последний пяток лет. Когда ты сеешь своё добро с кулаками направо и налево, ты ведь наверняка не замечаешь многих… летящих щепок, правда?       На разделённом экране слева от Джокера появляется фотография незнакомого кудрявого юноши в веснушках. Квин погружает обе руки с ножом в распахнутую грудь ягнёнка, и Брюс вздрагивает от боли, словно что-то вдруг сдавило его за рёбрами.       — Это, например, Берни Гудхолл, семнадцати с половиной лет. Несостоявшийся курьер Дента. Парнишка первый раз вышел на дело, чтобы собрать деньжат для семьи, и попал под горячую руку. Точнее, ногу, хи-хи… Ты приложил его в драке лицом об колено, и он задохнулся минут через пять, подавившись осколками собственных зубов — очень неприятная смерть, должен заметить.       Харли вынимает из ягнёнка сердце и с балкона бросает его чудовищу, вслед за тем толкая тушку вдоль рейлинга. Доехав до конца перекладины, крюк срывается, и тельце падает прямиком в одну из клеток для танцовщиц. Едва сцапав подачку и сварливо похихикав друг на друга, гиеньи головы вновь вытягиваются вверх: арлекинша берётся за следующего барашка.       — Аарон Кортлэнд, тридцать пять лет, — фото сурового, ёжиком стриженного мужчины. — Спецназовец, который добрался до ловушки Загадочника раньше тебя и чуть было не запорол твой гениальный план по её обезвреживанию. Времени объяснять не было, и ты сломал ему первый шейный, надеясь просто оглушить. Ну да ладно, не рассчитал, с кем не бывает… Идём дальше.       В сердце вонзаются клыки монстра, и Брюс едва вдыхает от давящей, схваткообразной боли за грудиной. Не страшно. Его тело выносило и не такое. Это пройдёт. Пройдёт… Крюк гладко скользит по рельсе — лицо на экране меняется вновь.       — Джон Натчез. Пятьдесят восемь. Сторожил добро Марони от умников вроде тебя, честно получал свою зарплату, ждал пенсии. Ты подвесил его на балке вверх ногами, чтобы обезвредить, а снять забыл, и он — вот незадача — умер от инсульта.       Ещё одна тушка падает на платформу, истёртую туфлями танцовщиц. От нетерпения хихикают гиены, поднимаясь на задние лапы. Руки арлекинши по локоть в крови, словно вечерние перчатки в тон платья, в тон алого пера в её волосах. Принимаясь за новую жертву, она убирает выбившийся локон с щеки тыльной стороной ладони — смазанное красное на белом.       — Мигель Лойола, сорок один. Рабочий ночной смены, — скуластое обветренное лицо, чёрный, как уголь, взгляд из-под низких бровей. — Вышел на недострое в оконный проём, когда ты ослепил его дымовой завесой, чтобы эффектно исчезнуть. Виноват был только тем, что случайно застал вас с Кошечкой на площадке верхнего этажа, где вам приспичило предаться любовным утехам. Отличный был мужик, между прочим. Растил двух очаровательных девчушек, обеих забрали в детский дом после потери кормильца. Ох, и незавидная их ждёт судьба…       Шлёп — падает тельце. Щёлк! — клацают зубы. Меняется фото. Брюс тяжко опирается на решётку, дыша в промежутке между схватками. Нет, это не может длиться вечно. Это должно скоро закончиться…       — Мадина Альбадри, двадцать семь лет. Репортёрша «Джи-Си-Тудэй», — тёмные волосы, газельи черты, тонкие большие очки. Жарко, полуденно-жарко, боль осколками мерцает на дне глаз. Запах шерсти и крови доходит до решётки и льётся в кабину. — Помнишь ту кованую балюстраду дома номер девять на Парк Роу, за которую ты так любишь цепляться тросом во время погонь, детинушка двухсотфунтовая? Она расшаталась настолько, что обрушилась в самый неподходящий момент, стоило на неё опереться. Пятый этаж и каменная мостовая, у бедняжки не было шансов… — Шлёп! — Это, кстати, не единичный случай — могу назвать ещё с дюжину человек, которые огребли от сломанных тобой фасадов, пожарных лестниц, газовых труб и ограждений на крышах.       Щёлк! Мёртвые овцы покрывают собой теперь весь пол клетки и идут на второй слой. Тысячи глаз, следящих за ними сквозь стекло, раскалены добела. Тянет сорвать с себя чёртов костюм, который по ощущениям вот-вот вплавится в кожу подобно горячему гудрону.       Бэтмен не боится ни одного готэмского злодея, но съёживается от ужаса перед тысячеоким светом самого Готэма, безжалостно прорезающим его Тьму.       — Йен Камински, двенадцать лет. Вместе со своим братом Эмилем четырнадцати с половиной лет шарился в поисках металлолома в окрестностях порта, где ты как-то гонял Крока. Нашёл твои несдетонировавшие шарики взрывчатки. Ба-бааах!.. Минус три глазика и семь пальчиков на двоих, ожоги сорока процентов тела, Йен скончался в реанимации в тот же день. Упс, правда?       Когда на экране появляется фото растрёпанного подростка в красной худи, Брюс закрывает глаза, отказываясь видеть, зажимает уши основаниями ладоней, зная, впрочем, что всё равно услышит каждое слово. Он закричал бы, если бы мог — но вынужден проводить этого мальчишку лишь нестерпимой минутой молчания. Снова.       — Джейсон Тодд. Шестнадцать лет, — Джокер безжалостен, ему явно весело. — Уличная шпана. Погиб во время взрыва на складе медикаментов, где пытался спасти свою мамочку, а папочка за ним — тц! — не углядел. Заметим в скобках, что если бы не папочка — то есть ты, — он на этот склад никогда в жизни бы не попал.       Шмяк — падает в ту же свалку ягнёнок. Брюс безуспешно глушит боль на вдохе, скрипнув зубами. Его сын — вот так, в общей куче. Как расходный материал.       — Дебора Бойл. Шестьдесят шесть. Вахтёрша на складе радиодеталей в Трайкорнер Ярдс. Да её буквально удар хватил, когда к ней посреди ночи вломился громила в чёрном плаще и маске с рогами! Эффект неожиданности, конечно, сработал, но увы, не только на воришках… — Дззинь! — скользит крюк металлом по металлу. — Саманта МакКинли, двадцать девять лет. Ей пришлось въехать точнёхонько в бетонный разделитель, когда ты очертя голову вынесся ей наперерез по Ганхилл-роуд на своей вундервафле. Она умерла ещё до прибытия скорой. Кто виноват в смерти всех этих людей, а? Старики, женщины, дети… Ну и изверг же ты, Бэтс, у-хуу!..       Выпотрошенные ягнята продолжают заполнять клетку. Фото в левой части экрана сменяются одно за другим, но Джокер уже потерял к ним интерес, достигнув нужного эффекта и откровенно им наслаждаясь. Голубые глаза. Карие. Губы. Кудри, афрокосички, чёлки. Морщинки. Татуировки. Серьги. Усы, бородки. Родинки. Воротники рубашек, кулоны в декольте. Кожа белая, как снег, и чёрная, как эбеновое дерево. Люди, имён которых он никогда не знал.       — Знаешь, куда ведёт дорожка, выстланная благими намерениями? Нет? Спроси вон у ТоТо, он точно знает! Хаха…       Красная Королева бросает своему питомцу с балкона ещё один кусок мяса, и кровь капает с кончиков её пальцев. Каждый вдох — движение лезвия в груди Брюса. Каждый щелчок челюстей уничтожает что-то внутри него самого.       ай! что-то попало мне в глаз — вскрикнул Кай — и кольнуло в сердце       — Я понима-аю, всё это были непредумышленные убийства, — сверкая глазами, скалится Джокер. С силой сцепленные пальцы его говорят о неподдельном волнении. — Но и за них, знаешь ли, дают вполне реальные сроки. Безусловно, саму неосторожность можно простить, но вот её последствия…       Брюс понимает, что сейчас задохнётся от боли. Что-то царапает его грудь изнутри, словно перья или шерстинки или… лапки насекомого?       Воздух на вдохе становится вдруг плотной стекловатой. Выдох гнёт спину под прямым углом. Он даже не успевает закашляться — что-то появляется через глотку на корне языка и одним спазмом оказывается внутри его рта. Пушистое, щекотное, словно бы покрытое тальком.       Брюс рефлекторно выталкивает инородное тело, и вместо того, чтобы лететь вниз, оно, трепеща, летит вверх.       Американская белая бабочка садится изнутри кабины на решётку, поводя крыльями. Белоснежно-шёлковая, против света она выглядит почти чёрной. Удивительно, но боль и даже жар мгновенно проходят — в груди становится легко и абсолютно пусто.       — Эффект бабочки, Бэтси, — жутковато осклабившись, говорит Джокер. И неизвестно, видит ли он сейчас то же самое, что видит Брюс. — Каждое действие имеет своё последствие.       Мотылёк вспархивает, не дав к себе прикоснуться, и теряется из виду в слепящих горячих лучах. Странная, почти медикаментозная апатия подминает вдруг под себя опустошённого Брюса — а ведь клоун прав. Бэтмен проповедует, что всякая жизнь одинаково важна, а сам, выходит, кладёт чужие жизни просто походя, как овечек на алтарь своей заведомо провальной миссии. Если его руки и так уже давно в несмываемой крови, имеет ли смысл нести ими стяг своего кодекса с упрямством барана?.. Похоже, что даже девчонка права — ему самое место в клетке. Если он больше не будет ничего предпринимать, то не совершит и новых ошибок.       Хочется просто опуститься на пол, закрыв лицо руками. Он устал. Он очень устал.       — Ладно, мы уже поняли, ты можешь неумышленно убить какого-нибудь не того человека, — Джокер, напротив, так возбуждён, что кажется, скоро треснет по шву от улыбки. — А как насчёт самого занятного: представь, если ты по недомыслию ещё и постоянно спасаешь не того?       Правый вольер заполнен выпотрошенными телами почти на треть. Одуряюще пахнет животной медью, как в мясном цеху, как на арене для собачьих боёв. Каждый глаз, мерцающий в темноте — клетка в многоклеточном мегаполисе. Амфитеатр тюремного паноптикума: восемь миллионов надзирателей над единственным заключённым.       Джокер берёт со стола большую потрёпанную книгу и раскрывает её прямо перед собой, так что вместо его лица становится видна суперобложка: «Л. фон Захер-Мазох, «Еврейские сказки».       — Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдёт за пропавшею, пока не найдёт её? — цитирует он с выражением. — А найдя, возьмёт её на плечи свои с радостью и, придя домой, созовёт друзей и соседей и скажет им: «Порадуйтесь со мною, я нашёл мою пропавшую овцу». Крайне безответственное отношение пастуха к своему стаду, ты не находишь? — отмечает он, показываясь из-за книги. — Пока этот дурень будет гоняться за одной, пустынные волки уж точно задерут десяток… А что, если эта овца, которая шлялась не пойми где, принесёт с собой какую-нибудь чуму, которая истребит всё стадо пастуха, его семью и всю его деревню? Вот смеху-то будет!..       — Ой! Ваша честь! Этот живой!       Очередной барашек, подъехавший по рейлингу, брыкается всем телом, связанный по задним ногам. Похоже, что он в очереди последний.       — Ой, надо же, действительно! — Джокер весьма правдоподобно изображает удивление. — Но ты не отвлекайся, милая, делай свою работу.       Его широченная улыбка — сама любезность. Девчонка осекается, вдохнув, и видно, как «но» застывает на её губах — дрессированная. Придержав барашка за передние копыта, она после секундных колебаний решительно всаживает нож ему в пах и рвёт шкуру сверху вниз. Вопреки ожиданиям, из тушки не брызжет кровь, ягнёнок даже не кричит. Но, всё же запустив ему под кожу руку и пошарив внутри, арлекинша вынимает её обратно ни с чем.       — Ваша честь, у него… нет сердца, — говорит она растерянно.       — Правда? — Джокер не перестаёт изображать удивление, вскидывая брови. — Вот досада какая… Ну да это и не важно. Самое главное ведь, что он живой, верно? — подмигивает он.       Квин медлит в замешательстве, а потом, словно ухватив наконец намёк, поспешно поднимает молот и, балансируя на стойке с завидной ловкостью, принимается легонько подбивать им что-то влево у себя над головой.       — Некий Джон Доу, — с заметным усилием говорит Джокер, пока под ударами бойка смещается перо стрелки между двумя рельсами. — Неудачник, доведённый отчаянием до последней черты. Обманутый мошенниками, смертельно напуганный, загнанный в угол. Он просил тебя не приближаться к нему по мосткам в заводском цеху, но… — крюк доезжает до конца, и бьющийся ягнёнок зависает над второй, левой клеткой, что всё это время стояла пустой. — Всего одна ма-аленькая неосторожность — и он рухнул в резервуар высокотоксичной дряни. Уфф!.. Бедолага буквально успел повидать Тот свет, однако на этот раз тебе повезло — он всё же остался жив. Готов поспорить — сейчас ты ужасно этому рад.       Как только барашек, дёрнувшись сильней, срывается и падает на пустую платформу, над первым вольером раскрывается потолочный люк, и сквозь него лавиной обрушиваются мёртвые ягнята — таким широким густым потоком, словно их сгружают с самосвала. Они моментально заполняют решётку доверху, покрывают её с горкой, ссыпаются вниз с глухим стуком, так что зал за считанные минуты превращается в какую-то сюрреалистическую живодёрню. Двуглавое чудище при виде такого изобилия впадает в невероятное беспокойство; но Квин, топнув ногой, звонко командует: «Орфо! Место!!!», и монстр вновь усаживается под её балконом, недовольно скуля и капая слюной из обеих пастей.       — Ого-го!.. — всплёскивает руками Джокер в ещё более правдоподобном изумлении. — Да у нас тут, похоже, целый вагон отягчающих обстоятельств! Так-та-ак… Уважаемый секретарь, похоже, пришла пора пригласить нашего эксперта, чтобы помочь суду м-м… взвесить все «за» и «против». Хи-хи-хи…       Арлекинша берёт нож в зубы, подпрыгивает, уцепившись обеими руками за канат, и всем весом тянет его вниз — огромные зрячие ладони внизу послушно разъезжаются в стороны, словно антрактный занавес.       Задником открывшейся сцены служит полосовая завеса из плотного мутного пластика, как в морге. Позади каждой клетки оказывается вертикальная кулиса: слева — чёрная, с монументальной белой «B», справа — белая, с не менее монументальной чёрной «J». В центре между ними на своём инвалидном кресле неподвижно сидит Барбара Гордон.       На её плечах — точно такая же алая мантия, как у Брюса, на запрокинутой голове — точно такой же венец, рога которого разве что чуть-чуть разогнуты в стороны. Только вот металлический обруч опоясывает ей не лоб, а глаза. Словно повязка. И снаружи он абсолютно гладкий.       Он не гладкий.       Ты и сам знаешь, что он не гладкий.       Он просто обращён шипами внутрь.       Брюс не смог бы её окликнуть, даже если бы захотел. Но судя по всему, Барбара в любом случае его бы не услышала — едва ли она вообще в сознании. К её левой руке примотаны скотчем латунные аптечные весы, на которых вместо чаш висят на цепочках две изящные курильницы, исходящие тонкоструйным дымком. К плотному запаху мяса в зале от них примешивается другой — смолистый, тяжёлый, горьковатый, тонко балансирующий на грани между медицинским и наркотическим — и, окутанная его чадом, Оракул явно пребывает в каком-то глубоком каталептическом трансе.       И тут Брюс понимает.       Это — весы.       Две эти клетки, установленные на платформы – чаши гигантских животноводческих весов.       — Сказываю вам, — вновь берясь за книгу и перелистывая страницу, с воодушевлением продолжает Джокер, — что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нуж… А, нет, похоже, что не будет. Хихи-хи-хи!       С ягнёнком в левом вольере происходит что-то странное: оказавшись на полу и завалившись на бок, он тут же яростно перегрызает верёвку, связывающую его задние копытца, с каким-то совсем не травоядным остервенением. Его плотная мягкая шкурка выгибается, коробится, тянется, словно что-то пытается протолкнуться сквозь неё изнутри, и из продольного разреза, сделанного Харли, вдруг одна за другой появляются лапы, из-за чего поначалу кажется, что ног у агнца восемь. А потом оттуда целиком вываливается — выбирается — рыжий в подпалинах шакал.       Вскочив, старательно отряхнувшись от ушей до хвоста и быстро обежав по периметру клетку, он, не задумываясь, запросто протискивается между двух ближайших прутьев — слишком узких для густошёрстного барашка, но в самый раз для тощей псины. Через пару мгновений его довольный подвывающий брёх доносится откуда-то далеко из темноты, и обе гиеньи головы отвечают ему визгливым хохотом, словно оценив шутку. Опустевшая белая шкура в мелких кудряшках, безжизненно валяющаяся на полу, до жути напоминает судейский парик.       — Сдаётся мне, твоя заблудшая овца никогда и не была частью стада, Бэтс! — ехидно замечает Джокер. — И что же ты теперь положишь на весы? Тебе ведь очень нужно наверх, а? Кажется, груз твоей вины слишком велик, чтобы позволить тебе подняться… Я смотрю, у господина комиссара есть что добавить, не так ли, господин комиссар?       Гордон слегка наклоняет голову, в упор воззрившись на пленника этим своим жутким взглядом анонимно-белых линз. Брюс почему-то вдруг думает о том, что его собственные глаза и глаза его сыновей выглядят под масками точно так же, когда они сами общаются с Джеймсом на местах преступлений — пустые, не выражающие никаких эмоций. Слепое правосудие.       — Посмотри, что он сделал с моей дочерью, — взывает комиссар, указывая рукой в сторону беспомощного тела на сцене. — Её мучают такие боли, что единственный способ с ними справиться — это опиум. Она никогда больше не сможет ходить, понимаешь? Не сможет иметь детей. Он искалечил мою дочь и убил мою жену, тот, кого ты защищаешь из года в год. Сколько ещё семей должно пострадать, пока он жив? Ты вызвался нести в Готэм справедливость, так где же она? Око за око — вот справедливость. Я… хотя бы попытался.       — Ой, да, у меня теперь в плохую погоду так коленка ноет… — подперев щёку ладонью, почти искренне жалуется Джокер. (1)       — Закон не позволяет казнить безумца, — настойчивее давит Гордон. — Тюрьма не в силах остановить гения. На тебя одного вся надежда. Хватит приносить в жертву невинных. Хватит делать вид, что невинен ты. Убей того, кто уже давно это заслужил. Искупи вину.       — Вот! Вот!!! — горячо поддерживает Джокер. — Речь не мальчика, но мужа! Что скажешь, Бэтс?.. О, — спохватывается он, — ты же не можешь говорить, я и забыл… Хи-хи-хи! Давай, Джимбо, дружище, развяжем ему язык. Настал момент Истины. Ты же это записываешь, милая? — добавляет он в сторону, и Харли с готовностью кивает, качнув пером, а затем приникает к стоящей рядом камере на штативе: ещё одно Око в мерцающей тьме.       Комиссар вынимает из пальто тонко блеснувший выкидной стилет и вплотную подходит к решётке.       Это не оружие комиссара полиции.       Голос Барбары звучит в голове так отчётливо-взволнованно и привычно, словно Оракул вернулась вдруг в оживший передатчик.       Здесь нет никакой решётки. Ты сам её придумал. Выходи отсюда.       Движение век — шаг одного кадра — и Гордон уже внутри кабины.       Здесь нет отца. Это Крейн. Выходи отсюда.       Ещё шаг — и Пугало тиснет его к стене, беря за подбородок, обнажённый маской. Брюс силится защититься, напасть, оттолкнуть, но тело не получает от мозга ни единой команды — стилет уже у его лица. Нет, не стилет. Игла.       — Тшш, — шипит Крейн негромко, прикладывая острие к его правой скуле. Он движется с удушающей медлительностью гигантского сытого Змея, ласково и почти… торжественно? — Не противьсся мне. Не ссейччасс, — уточняет он, прищурясь. — Проссто… подсставь мне другую щщёку.       Брюс тяжело дышит, пытаясь вернуть контроль над парализованной волей. Не хватало ему ещё подчиняться убийце и психопату.       — Тебе лучшше ссделать это, — не повышая голоса, мягко увещевает Пугало. Он словно пытается накормить неразумного ребёнка: скажи «а-а».       Брюс медленно, неохотно поворачивает голову под плавным нажимом руки, удерживающей челюсть, и неподвижная игла проходит полукругом из уголка в уголок, ровно по ложбинке между его губ — едва касаясь её, почти нежно.       — Вот и вссё, — спокойно отпускает его Крейн. — Предосставляю тебе посследнее сслово.       Первый же вдох режет раскрывающиеся лёгкие так, словно все русалочьи ножи разом вонзаются в грудь вместе со вновь возвращённым голосом. Брюс корчится в единственной неподконтрольной судороге, не в силах сдержать вскрик, и тут же с опаляющей ясностью понимает, что снова может говорить. Боль возвращается в тело, но вместе с ней возвращается и огонь — первородный, живительный, страстный. Миллионы глаз смотрят на него в ожидании.       На тебя одного вся надежда.       ибо на Тебя уповаем              И в этот момент он вспоминает, ради чего он здесь.              Страх делает его пленником. Надежда дает свободу.       Надежда — единственное, что сильнее страха.       Джокер хочет, чтобы он оставил надежду, войдя в этот адский цирк? Не дождётся, чёрт возьми.       — Отнимая око за око… мы всех… оставим слепыми, — отдышавшись и берясь за прутья, говорит он, и эхо огромного притихшего зала далеко разносит его слова. — Я хранитель, а не палач. Я не могу спасти всех, но могу спасти одного из ста и дать девяноста девяти надежду на спасение. Я хочу, чтобы они знали: у каждого праведника есть прошлое и у каждого грешника — будущее. Пока в этом городе остаётся хотя бы один человек, который верит в счастливый исход этой битвы, всё, что я делаю — не напрасно. Пока Готэм небезнадёжен, он нерушим. Как бы ты ни старался.       Его белая бабочка опускается из-под потолка трепещущим палым листком и садится на весы, прямо на брошенную овечью шкуру, отчего вдруг вздрагивает вся правая платформа, заваленная телами.       В воцарившейся паузе Харли Квин отстраняется от своей камеры с видимой нерешительностью на разукрашенном лице, кусая губы. А потом прижимает к ним окровавленные кончики пальцев и порывисто, словно собравшись с духом, посылает вниз с балкона воздушный поцелуй.       Новая бабочка, дрожа в луче, садится на руно рядом с первой — витражная, чёрно-пламенная, невесомая: легче, чем перо в её волосах. Пуэрториканский арлекин.       И тут, словно разом открылись где-то тысячи дверей, вслед за ней слетается цветным дождём целый рой со всех концов зала — несчётные белые, жёлтые, синие, крапчатые, перламутровые, с глазами на крыльях, тропически-огромные и крохотные серые мотыльки; они покрывают собой всю прежде пустую платформу, копошатся на ней, садятся на прутья, и чаша перевешивает уверенно и неумолимо — решётка лифта со скрежетом отъезжает в сторону.       — Вот тебе эффект бабочки, Джокер, — говорит Брюс, и едва заметная улыбка просится на губы там, где их коснулось острое жало бога.       — АХАХАХАХАХА!!! — в голос взрывается клоун, хлопая ладонью по столу. — Ну ты и шутник, Бэтс! ХА-ХА-ХА-ХА!!! Вот умора-а!.. «Эффект бабочки»!.. Харли, ты это записала? А я-то чуть было в тебе не разочаровался! Нет, ты просто настоящий одержимый фанатик и псих, упрямый ты сукин сын, ты знаешь об этом?! Отпустите, отпустите его! Он достаточно безумен, чтобы подняться ещё выше! Ха-ха-ха-ха-ха!..       Бэтмен проходит, влача за собой свой алый плащ, мимо Пугала, мимо весов, мимо двуглавого Зверя, мимо арлекинши, и никто из них больше не смеет остановить его.       — Иди, иди, хранитель! — кричит ему вслед Джокер. — Я ещё посмотрю, кто ты такой, когда ты сбросишь свою чёрную шкурку! (2) Ха-ха-ха!..       Брюс ускоряет шаг и взбегает по ступеням сцены, спеша Барбаре на помощь. Не без труда он сдирает весы с её руки и отбрасывает их в сторону, кашляя от едкого опиумного дурмана. Опускается возле неё на колени, сжимает тонкие, ледяные на ощупь ладошки, убирает с лица её рыжие волосы, тормошит, растирая плечи.       — Оракул! — зовёт он, словно реанимируя во сне забарахливший коммуникатор. — Оракул, это я! Ответь мне!       Наконец, та слабо шевелится, и очень тёмная капля дорожкой сбегает по щеке из-под её венца, а следом за ней другая. Брюс пытается снять обруч, чтобы оценить тяжесть травмы, но Барбара останавливает его, беря за запястье.       — Нет… не нужно, — хрипловато произносит она, прочищая горло. — Самое важное… глазами всё равно не увидишь. Зорко одно лишь сердце, — и она прикладывает свою маленькую руку к его широченной груди, туда, где алеет смазанный силуэт летучей мыши.       Где-то вдалеке башенные часы бьют одиннадцать раз, и оба на время замолкают, считая удары.       — Тебя не должно быть здесь, — нахмурившись, говорит Оракул. — Тебе здесь не место. Торопись. Слышишь, третий ангел уже вострубил? Ещё многие из спящих во прахе земли пробудятся сегодня ночью…       — Я вернусь за вами, — заверяет Брюс, с беспомощной жалостью стискивая её руку — похоже, что Барбара всё ещё «пророчествует». — Я вас не оставлю...       — Это мы тебя не оставим, — с пугающе трезвой улыбкой поправляет Барбара. — Мы всегда будем с тобой, — и Брюс понимает с лёгким морозцем — это не обещание поддержки, но угроза преследования. — Иди вперёд, за этот занавес. Только… не оборачивайся.       Но он и так чувствует затылком — все ягнята из первой клетки столпились позади него, окружив со спины плотным, потерянным стадом, в напрасной надежде на то, что он выведет и их отсюда.       Давай, расскажи им о своих заповедях. Тем, кого уже не вернуть. Расскажи им о том, что ты можешь взять на плечи лишь одного из ста, и свой выбор ты уже сделал.       — Я… должен идти, — глухо говорит он, целуя напоследок тыльную сторону бледной девичьей ладони. А затем поднимается с колен и раздвигает руками полосы мягкого пластика, скорбно опустив голову. — Простите меня.              По ту сторону тело сразу обдаёт холодом морозильного цеха, царящим в колодце узкой винтовой лестницы, точно в какой-нибудь средневековой башне. Первые несколько минут после жара софитов это даже очень кстати, но чем выше он поднимается по бесконечной спирали без единого окна, тем тревожнее и злее становится холод. В свете голубоватых фонарей, висящих через каждые два витка, видно, что камни на стенах всё плотнее обрастают сначала матовым, а после кристально-колючим инеем. В тот момент, когда головокружение становится почти гипнотическим, и кажется, что ступени уже никогда не кончатся, подъём вдруг обрывается ровной площадкой, и впереди слышится звон металлической цепи, скользящей по полу.       Брюс останавливается, чуя издалека чужое присутствие. Чья-то тоненькая, хрупкая фигурка впятеро меньше собственной тени, спотыкаясь, идёт ему навстречу.       — Папочка? — дрожащим от слёз голосом произносит она, обхватив себя руками. — Мне так… холодно…       И падает у стены на колени.                                                        ***              1) И снова мой любимый DC #741, в котором Гордон искренне собирался убить Джея, но в итоге только прострелил ему колено, чем изрядно повеселил.       2) Black sheep — в английском «паршивая овца», она же «выродок, отщепенец, позор семьи»              Just FYI:       Пуэрториканский арлекин — Atlantea tulita, эндемик Пуэрто-Рико. На грани вымирания.       Американская белая бабочка — Hyphantria cunea, карантинный вредитель. Та ещё тварь.              ***       И тут все такие: что это за хуйня, Бэтмен, Гордон, Барбара, да кому нужны все эти люди, где наше БДСМ-ное порно?       Я бы хотела напомнить и/или пояснить тем изумительным людям, что дочитали аж до сюда, что этот фик ни разу не чистый ХарлДжей, собственно-то говоря. И называется он так не напрасно. Это по сути история (ещё какой нездоровенькой, но) любви к Джокеру трёх разных, но удивительно близких персонажей: Харли, Румпеля и — кого бы вы думали? — Бэтмена. Все эти ребята, как вы понимаете, идут за ним через Ад. Ну потому что он какбы Шут и Дурак, и ему полагается вести тех, кто им зачарован, через Бездну к неебически иному Началу. Он — проводник, инициатор, он существует и Там, и Тут, все дела.       Румпель из-за своей любви умирает в муках и становится готэмским бесом, Питером Пэном. Для него как для педофила водить за собой теперь на Тот Свет детишек — милое дело. Происходит с ним всё это в изолированной от города, специально оборудованной Джокером шахте, полной жестоких испытаний. Харли из-за своей любви умирает в муках и становится Тыковкой, образом и подобием папочки, получает знаковые шрамы и официальный статус правой руки мистера Джей (быть Персефоной при Аиде и ассистировать Шуту на Башне — это вам не хуй гиений). Происходит с ней всё это буквально в сраном нигде, за чертой ойкумены, в специально оборудованном Джокером доме, полном неопознанной фигни. Вопрос со звёздочкой: что же это такое интересное сейчас происходит с Бэтменом? Хмм…       Нисхождение Брюса по Башне — архиважная часть фика, выход на катарсис и вершина (анти)творения мистера Джей. Оно должно быть ну хотя бы приблизительно столь же эпично, как в «Доме скорби», и я очень стараюсь держать планку, а это чертовски непросто. Пожалуйста, потерпите ещё чуть-чуть (вот насмешила-то, да?) Совсем скоро все соберутся на очную ставку, и финал будет про Любовь. Финал обязательно будет про Любовь.              Ну а теперь, что — поможете Даше Путешественнице расплести то, что наплёл автор? Здесь среди густых религиозно-мифологических зарослей и отсылок [плохо] спрятались ещё три карты Таро, из которых одна — 2в1. Пожалуй, это вообще одна из самых гипертекстово сложных и красивых сцен, что я писала, даже если после первого прочтения кажется, что это просто дичь и бесоёбие. Короче, кто поймёт, что здесь вообще происходит, того возлюблю.