Любить пересмешника

      Тим полностью голый — растрёпанные тёмные пёрышки, выступающие позвонки, птичьи косточки — и мертвенно, иссиня-бледный, как Кай в чертогах Снежной Королевы. Брюс в два шага оказывается рядом, поднимает мальчишку на ноги, отстёгивает свой плотный красный плащ и накрывает, берёт его под крыло, прижимает к себе, дрожащего, безгубого от холода, растирает ладонями сквозь ткань:       — Я здесь, Робин, я здесь, с тобой… Не засыпай, смотри на меня. Идти можешь?       От неуверенности не остаётся и следа: впервые он понимает, чем пострадавшему можно помочь, и за считанные секунды возвращается к своей роли покровителя.       Впервые в этом жутком, ирреальном месте беспомощный ребёнок, нуждающийся в поддержке — не он, а кто-то другой.       — Мне… м-мне было так страшно, пап… Он г-говорил, что ты н-не придёшь за мной, что ты… н-ни за что сюда не д-дойдёшь…       Тим тонкий, как ивовый прутик; сколько бы Брюс ни изматывал его тренировками и ни кормил гейнером, у того только рельеф проступает резче, но руки и ноги остаются такими же кукольно-длинными — типичный эктоморф, да к тому же подросток, что с него взять. Джейсон и Дик в его возрасте выглядели куда более впечатляюще… Брюс невольно вспоминает, как гонял всех троих на выносливость по круговой: как Тим плакал на первых порах, слишком быстро выбиваясь из сил, Дик показывал язык и убегал, забираясь по опорам спортзала туда, откуда его было не достать, а Джейсон потел, рычал и матерился так, что этот язык хотелось ему оторвать, но всегда отрабатывал до последнего. Кстати, Джейсон был единственным, кто так ни разу и не назвал его папой, даже после того, как Брюс подписал все документы об усыновлении. А ведь в глубине души он так хотел услышать это обращение из уст маленького бунтаря, что умели столь грязно сквернословить…       — Я н-ног н-не чувствую, п… папочка, — повторяет Тим, стуча зубами, задевая одну и ту же короткую тугую струнку внутри. — Согрей меня, пожалуйста, с-согрей…       Он запрокидывает лицо, прижимаясь всем телом к телу старшего — у него глаза голодного оленёнка, большие, бездонно-синие, блестящие тёмной влагой. Влагой блестят и его уже слегка потеплевшие губы. Тяжёлый красный бархат обнимает его за острые плечи, и ниспадающее алое ложится на нежно-белую кожу каким-то двусмысленно-томным, порочным контрастом. Мягкие, складные крылышки его малиновки. Его самый юный, самый младший Робин…       — У тебя кровь, — озабоченно хмурит брови Тим, с осторожностью отирая его верхнюю губу. Вторая тонкопалая рука соскальзывает вниз по пластинам брони. — И где твой пояс?..       — Всё в порядке, — успокаивает его Брюс, отнимая ладонь мальчишки от своего лица, но не выпускает её из собственной ладони, грея точёные пальцы. — Я вытащу тебя отсюда. Можешь рассказать, что произошло?       Тёмно-синие радужки буквально исчезают под расплывшейся чернотой зрачков. Тим шмыгает, охватывает руками могучую талию наставника, ворочается в интимной тесноте плаща, утыкается лицом в его грудь, отчего пристыженный голос звучит задавленно и глухо:       — Он… держал меня здесь взаперти… отобрал всю одежду и… делал со мной всякие вещи…       Тим замолкает и нерешительно сопит, поглаживая алую летучую мышь на нагруднике.       — Какие? — с каменным лицом настораживается Брюс, даже не уточняя при этом, кто.       — Ну, заставлял на него работать… упаковывать подарки, украшения делать. Называл меня… разными словами, я… не могу их повторить, — щёки Тима слегка розовеют. — А ещё трогал… укладывал на колени и шлёпал… вот здесь…       Он увлекает обнажённую руку Брюса за свою спину, под плащ, опускает себе на крестец и ниже, прямо на эти крепкие, округлые мальчишеские ягодицы…       …и Брюс застывает от ужаса, ощутив отчётливо собственную эрекцию.       Нет, нет, нет, нет, нет.       Тимоти Дрейк-Уэйн — его сын. Его несовершеннолетний приёмный сын.       Нельзя допустить того, что происходит, никак, ни в коем случае нельзя…       Брюс, вздрогнув, пытается отстраниться, но Тим, вопреки ожиданиям, лишь смущённо улыбается в ответ:       — Всё в порядке. Мне это тоже понравилось… Не переживай, папочка. Я никому не скажу.       Взгляд из-под густой чёлки и оленьих ресниц обжигает от затылка до поясницы. Брюс не знает, куда скрыться от этой чудовищной неловкости и в то же время от тяжёлого, налитого, всегда настрого запретного желания, замаячившего вдруг в предельно опасной близости от разрядки — только решись и сорви. Подросток в его руках растрёпанный, разомлевший и ладный, как статуя эфеба. Тим, недотрога-Тим, — настолько замкнутый и надменный, что первым из его воспитанников наотрез отказался носить костюм с голыми выше колен ногами, — теперь не только абсолютно перед ним наг и беззащитен, но и сам льнёт щекой к его ладони, накрыв её своей.       Пубертатно-шёлковой, ещё даже не знавшей лезвия щекой — к его огромной ладони в грубой чёрной перчатке, просто созданной для размашистых ударов.       Боже.       — Ты запретил мне ходить в дозор в одиночку, а я не послушал… — прерывисто вздыхает Тим. — И вот что получилось. Мне так жаль, пап… Что мне сделать, чтобы ты меня простил?       Брюс представляет почти против воли, как стеклянно-гладкое, тёплое колечко губ охватывает его большой палец, и жар так и наливается в паху, неприемлемый, непозволительный, нестерпимый, настойчиво, требовательно рвётся наружу.       Что это? Предсказуемая реакция на стресс, чужую наготу и…       …мысль о том, чтобы выпороть собственного сына?       Он приёмный. Он достиг возраста согласия. Он просто… демонстрирует субординацию.       Смотри, Би-мэн. Твоя омега ложится на спину.       Рождественский воздух вокруг морозно-пьян, медово-тягуч и плотен, травянисто, терпко пахнет омелой, висящей над головой. Покрытые инеем стены выглядят белоснежно-засахаренными, а губы подростка напротив бликуют сладко и леденцово. Худенькие мальчишеские пальцы нашаривают скрытую застёжку между его ног — так неуверенно и трогательно, что это почти невыносимо.       — Нет, — тяжело выдыхает Брюс, хватая узкое запястье. — Стой. Остановись. Что ты делаешь?..       — Всё нормально, пап, — мягко заверяет его Тим — ресницы понимающе ложатся на щёки и взлетают снова. — Я ведь твой лучший детектив. Уже давно догадался, что… ну…       Тим, умница-Тим, самый неприступный и скрытный из всех, так похожий на него самого. Совершенно естественно ведь, что ему точно так же не хватает сильного, строгого отца, который накажет и приласкает, когда нужно?..       — Нет, ты… ты не в себе, он что-то с тобой сделал, я… — чем старательнее Брюс сопротивляется очевидному, тем стремительнее, как назло, нарастает противоестественная, чудовищно неуместная похоть — желание прикоснуться в ответ, ощутить, провести рукой приходится перебарывать через колоссальное усилие воли, словно невидимые змеиные кольца втрое сильней анаконды. — Прекрати это сейчас же. Это не… о боже…       — Не отталкивай меня, прошу… — Тим тычется носом в его щёку, обнажённую маской, водит ласково вверх и вниз. — Красному Бэтмену нужен Красный Робин. Ты ведь любишь меня больше всех, папочка, правда?..       Алый бархат приглашающе соскальзывает к его ногам, и по-девчоночьи стройный стан изгибается навстречу. Член у него маленький, как и он сам, но уже бодро вздёрнутый к самому животу. Тим трётся им о бедро Брюса, и живая, замшевая плоть горячо бьётся желанием между их телами, словно пойманная пташка. В морозной тесноте коридора становится жарко, как в чёртовой плавильне.       Это безумие. Безумие.       — Научи меня, — просит Тим прямо ему в губы, и тонкая, тёплая даже сквозь ткань ладошка скользит под его ноющему от напряжения паху вперёд-назад. — Как ты это делаешь, когда мы не видим? О ком из нас ты думаешь? Пожалуйста, покажи…       Откуда он знает? — в страхе думает Брюс.       Нет, подождите, он ведь и не делал этого никогда… Это неправда.       Он никогда не думал о них.              Не о них.       О-о, совсем не о них.       Кого ты любишь больше всех?..              — …НЕТ!       Брюс отталкивает его из последних сил, буквально бросая в пол, и яростно отирает щёку, пытаясь отдышаться.       Тим шипит и пятится от него боком на всех четырёх — его глаза сплошь агатово-черны, как у неясыти. К его щиколотке со звоном тянется длинная стальная цепь, вьётся змеёй вдоль стены и уходит дальше, дальше по коридору, откуда прямоугольником льётся голубоватый свет — одновременно маняще-гостеприимный и жуткий, словно свечение пряничного домика в дремучем лесу.       Оттуда, из-за этой приоткрытой двери, слышится ещё один плаксивый голос Тима:       — Нет, пожалуйста… я больше не хочу кофе… я не хочу… Ты совсем не даёшь мне спать, папочка. Почему ты не даёшь мне спать?..       Голосок сперва хнычет, потом доносится звонкий шлепок — и почти детский взвизг.       Брюс не хочет, видит бог, не хочет слышать и тем более видеть, что там происходит. Но другой дороги — кроме обратной, — из этого коридора просто нет. И он знает, что ему придётся войти туда.       — Сегодня ночью никто не спит, — раздаётся из-за двери синтетически глубокий, тяжёлый бас. Шлепок. Взвизг. — Сегодня главная ночь года. Иди и работай.       Через несколько секунд отрывисто звучит призывный хозяйский свист. Тим у стены напоследок ещё раз по-кошачьи шипит на Брюса и, гремя цепью, в несколько прыжков скрывается за дверью.       Бэтмен медлит, приходя в себя. Машинально пытается переключиться на альтернативное видение, чтобы получить хоть какое-то представление о том, с чем ему придётся иметь дело внутри, но… лишь натыкается вновь на колючее острие на виске — как напоминание. И, беззвучно выругавшись, вслепую шагает следом.              Это радиостудия — он узнаёт её практически сразу, едва миновав тамбур: именно отсюда Джокер вёл свою идиотскую трансляцию. Вот только сейчас ни Джокера, ни его девчонки здесь нет.       Просторная контрольная комната, как ей и полагается, усеяна сверху донизу пирамидальными шипами звукоизоляции, но с одного взгляда ясно: это не акустический поролон, а воронёная сталь. Вдоль потолка шумят мощные продолговатые кондиционеры, выставленные по ощущениям не меньше, чем на минус пятнадцать, отчего голые металлические стены буквально дышат мерцающим холодом. Прямоугольное окно, которое должно вести в тон-зал, полностью затянуто матовым кружевным инеем, и разглядеть, что за ним, невозможно. Но, несмотря на пронизывающую стужу, в подсвеченной белыми гирляндами микшерной почти уютно: здесь явно идёт какая-то большая, увлечённая и кропотливая работа.       На диване и журнальном столике возле него свалены как попало венки омелы, серпантин, бумажные гирлянды, парики из мишуры и обручи с оленьими рогами, нарядные коллекционные куклы, алкогольные бутылочки-миньоны, леденцы, пряники и драже в цветных упаковках, карнавальные маски, рулоны подарочной бумаги, атласные ленты и чёрт знает что ещё. Только вот при ближайшем рассмотрении весь этот милый с виду творческий беспорядок распадается вдруг на множество мелких, незаметных поначалу уродливых деталей: глазурные лица имбирных человечков оскалены и хмуры, из глазницы златокудрой куколки смотрит тёмно-голубой объектив видеокамеры, жидкость в бутылочках странно пениста и мутна. Сквозь обёртку одного из не до конца запакованных подарков проглядывает затёртый оливковый металл патронной коробки, а на столе среди блёсток, обрезков цветной бумаги и флакончиков клея виднеются рубленые гвозди, болты, гайки и куски водопроводных труб.       Тем временем атмосфера вокруг всё так же панически безмятежна: терпко и пряно пахнет свежесваренным кофе с корицей — исходящая паром чашка объёмом с добрую пинту пристроилась у центрального пульта. Деловито подмигивают скачущие красно-зелёные столбики уровней сигнала, улыбаются по шаблонной кривой бегунки эквалайзера, неоновым багрянцем сияет надпись «On air». Из лежащих на консоли накладных наушников доносятся вразнобой заставки новостных каналов, чьи-то крики, встревоженные голоса репортёров, такие тихие и невнятные, что ничего не разобрать, в то время как из монитора льётся, заглушая их, инструментальная рождественская музыка — всё задорные бубенцы да колокольцы. Звуки наслаиваются друг на друга, дробятся и глохнут в гранёных стенах, и от этого негромкого, чудовищно диссонирующего фона тянет тем же, чем и от всего этого странного места: потусторонним, леденящим ужасом под маской праздничного веселья.       Перед пультом звукорежиссера возвышается монументальное чёрное кресло с широченной спинкой, практически полностью скрывающей сидящую в нём массивную фигуру. Практически — за исключением двух остро отточенных стальных зубцов короны, выглядывающих сверху, и…       …крыльев.       Брюс никогда не видел ничего подобного, не мог даже представить, что бывают такие… технологии? Материалы? Возможности? Бесчисленные, шёлково блестящие элитры, сотни головокружительно длинных рёбер жесткости, расходящихся фалангами от штифта мощного биомеханического запястья, точно пластины под гардой боевого веера. Они сложены и расслаблены, но даже так видно, что невообразимо огромны — если вдруг распахнутся, то просто не войдут в эти стены. Это крылья не летучей мыши, не птицы, не ящера, но грандиозного хитинового Архангела. И они красны — красны, словно чистая карминовая кислота, словно драконья кровь, словно умирающее солнце, способное убить криптонианца.       К ножкам этого необъятного трона тянутся две звонкие цепи, на которых сидят два полностью обнажённых подростка. Одного из них Брюс уже видел, второй походит на первого как две капли воды, только… женского пола — аккуратно-двустворчатый между ног и гладкий, как манекен на витрине, с едва наметившейся грудью. В остальном же у двойняшек совершенно идентичные андрогинные тела — матово-бледные, мускулистые, длинноногие — и, когда кто-то из них поворачивается спиной, у обоих становятся видны такие же одинаковые голые хвостики длиной в несколько лишних позвонков под крестцом. Поперёк ягодиц девчонки ещё алеют следы свежих ударов, и Брюс, вздрогнув, поспешно отводит обожжённый взгляд.       Из комнаты ведут две неприметные двери, но обе абсолютно неотличимы друг от друга и не имеют никаких опознавательных знаков. Какая из них ему нужна?.. Брюс колеблется, сбитый с толку тем, что на него, похоже, никто даже не обращает внимания — каждый здесь занят своим делом. Фигура за пультом, судя по звукам, иногда проходится рукой по бегункам и кнопкам; Тим-девочка, сидя у подножия кресла, передвигает по полу какие-то плоские стекляшки; Тим-мальчишка, утащив огромную чашку за свой стол, зачем-то окунает в неё белую розу из лежащего рядом букета. И через полминуты вынимает оттуда цветок густо дымящимся и стеклянно-хрупким.       Это не кофе, чёрт возьми. Это не кофе. Это жидкий азот.       Дождавшись, пока роза перестанет дышать паром, Тим берёт кисточку и тщательно раскрашивает окаменевшие лепестки в нежно-лиловый — цвет лавандового зефира, цвет губ мертвеца. Когда он поворачивает голову, чтобы лучше оглядеть свою заготовку, в холодном свете гирлянды сквозь тёмные кудри на его макушке виднеются крохотные рожки косули-сеголетки.       Бэтмен делает осторожный шаг вдоль стены, однако странная компания по-прежнему никак на него не реагирует, словно он для них невидим. И вдруг среди разбросанных по дивану вещей он замечает свой преспокойно лежащий пояс.       Отчаянная радость бьёт его эпинефриновым разрядом: если удастся вернуть снаряжение, это даст ему решающее преимущество и позволит одним махом решить добрых три четверти проблем. Запасной передатчик, противоядия, бэтаранги — соблазн слишком велик и неестественно, нарочито очевиден… Он понимает, что это ловушка, ещё до того, как пальцы касаются пряжки, но не успевает отдёрнуть руку — сидящий в кресле шумно, будто пробудившись, втягивает воздух ноздрями.       — Хо-хо-хо, — медлительный, вибрирующий бас мгновенно заполняет собой всю комнату, и черноглазые близнецы, не мигая, как один оборачиваются к Брюсу. — Кто это к нам пожаловал?       Терять уже нечего — Брюс одним движением хватает пояс, но… тот рассыпается в его кулаке с тонким ледяным хрустом, точно замороженные лепестки, крошится на пепельно-серые, ломкие хлопья.       Ненастоящее. Всё это ненастоящее.       Фейри насмешливо хихикают над ним со своих мест, блестя глазами. Плевать — не в первый раз ему остаётся рассчитывать только на собственные силы. Брюс инстинктивно занимает боевую стойку и держится спиной стены, готовясь к драке. Однако никто, похоже, вовсе не собирается на него нападать.       — Это плохой мальчик, — вдохнув ещё раз, тяжеловесно заключает голос. — Но он ещё может исправиться. Митиль, детка, у нас ведь есть для него подарок?       Девчонка оставляет свою головоломку, и, когда она на четвереньках отползает к штабелю запакованных подарков у дивана, становится видно, что её стёклышки — это аккуратно собранные в слово ледяные буквы: «S», «A», «N», «T», «A». Митиль снимает с верхнего ряда одну из коробок, развязывает украшающий её атласный бант и поднимается в полный рост, держа перед собой на ладонях небольшой закрытый кейс.       — Ты ведь уже и сам всё понял, хэй, — мягко говорит она неожиданно приятным, бесполым голосом, снизу вверх глядя на него из-под завитка чёлки. — Мы в твоём сне. Ты спишь так долго, что давно потерял выход и даже дорогу к нему. Если ты хочешь проснуться, этот сон нужно просто… оборвать.       И она поднимает крышку футляра, внутри которого на бархатном ложементе покоится внушительный «Дезерт игл».       — Всё в твоих руках. Чтобы кошмар закончился, надо сделать именно то, чего боишься больше всего. И всё.       В Митиль намного отчётливее, чем в её близнеце, сквозит что-то, до дрожи напоминающее Селину: те же короткие тёмные кудри, алые губы между двух улыбчивых ямочек, гимнастическая, животная пластика — девушка-мальчик, уличный воришка, образ, до сих пор волнующий и будоражащий воображение готэмского рыцаря сильнее, чем откровенная тяжёлая женственность всех остальных, не столь долговечных его пассий… Сколько раз Кошка точно с таким же выражением лица брала его ночами на «слабо», вынуждая пересекать черту — а он шёл у неё на поводу, не в силах ей противостоять, очарованный, отравленный, заражённый этой её озорной мальчишеской безнаказанностью…       — Только поторопись, — замечая его смятение, Митиль сама вынимает пистолет и протягивает его рукоятью вперёд. — Снаружи многое может произойти, пока ты спишь.       Брюс берёт оружие у неё из рук, словно под гипнозом. «Дигл» на ощупь увесист, абсолютно материален и непривычно, но идеально ложится в ладонь — такой скорее всё вокруг превратит в пепел, но уж точно не рассыплется сам. Не сводя с него тёмно очерченных глаз, Митиль приоткрывает свой леденцово-яркий рот и направляет указательный палец себе ровно в нёбо, подмигивая, словно подсказывая самый надёжный способ. Кончик блестящего розового языка касается её нижней губы изнутри невесомо и влажно, и это выглядит так жаляще-непристойно, что Брюс вот уже во второй раз вынужден отвести от неё взгляд.       А вдруг она права?..       Вдруг реален тот, спящий Бэтмен, которого он видел на экране, и город как раз сейчас отчаянно ждёт его пробуждения, пока он блуждает здесь по изнанке собственного мозга?.. Гротеск пережитого им бреда уже давно превзошёл эффекты любого из возможных токсинов, действие которых он когда-либо испытывал на себе. Он не помнит, как именно оказался в этом месте, но помнит лишь бесконечный цикл пробуждений, так может, и это, последнее, было… не последним? Сколько раз с ним это уже происходило — когда он через силу просыпался в холодном поту только от того, что совершал во сне что-то действительно непоправимое?       Рифлёная рукоять пистолета холодит обнажённую ладонь, тупоносый ствол тускло поблескивает графитом. Это ведь и вправду так просто, что проще и придумать нельзя: Кащеева смерть, спящая на острие бойка. Власть свершить судьбу одним щелчком пальцев. Сияние лезвия, способного разрубить самый запутанный узел. Практически магия.       Одинокий удар башенных часов заканчивается ультразвуковым безмолвием, доступным лишь летучим мышам.       Чьи это мысли?       Тишина поёт, и поёт, и поёт так, что мучительно резонирует венец на висках.       Оборви этот звук. Прекрати его. Вынеси. Выключи.       Это не его мысли. Чужие.       Не дай им подчинить тебя. Они бессильны сами по себе. Вся опасность — в поддержке помысла твоей волей.       Смерть — на самом кончике иглы.       В городе, полном мутантов и сверхлюдей, в городе, построенном на костях темнейшего колдуна, именно он был тем, кто неизменно побеждал за счёт одной лишь несгибаемой силы воли. Променять это бесценное, могущественное оружие на малодушное лукавство? Пойти кратчайшим путём — на предательство всего, во что он верил?       Ты только что чуть не убил Бэтмена.       — Нет, — покачав головой, произносит Брюс глухо. — Это не тот выход, который я ищу.       И кладёт пистолет обратно в кейс.       Писк прекращается так же резко, как фигура в кресле дёргает вдруг цепь на себя. Митиль от неожиданности роняет футляр, животом падая в пол, и цепляется ногтями за ламинат, шипя, точно кошка, которую волоком тянут за хвост.       — Бесполезные. Создания, — холодно произносит Хозяин, рывок за рывком укорачивая поводок. — Ничего. Нельзя. Доверить, — едва Митиль оказывается в зоне досягаемости, как из-за спинки кресла появляется когтистая длиннопалая лапа, опускается на кудрявую макушку и одним хрустким движением сворачивает ей шею.       Ровно на сто восемьдесят — Крк.       Вмиг ослабев, полудетское тело падает к его ногам. Оглушённый жёсткостью расправы, Брюс смотрит и смотрит на него, не в силах отвести глаз, и только сейчас, рядом, под креслом, замечает неестественно раздвоенные ступни фигуры, обутые в чёрные японские таби.       Выдержав приличествующую случаю паузу, голос несколько смягчается:       — Тильтиль, — говорит он. — Иди ко мне, — вторая рука свешивается с подлокотника и манит мальчишку приглашающим движением пальцев. Голос опускается до сытого урчания. — Иди к папочке.       Тильтиль настороженно спускается со своей табуретки всё так же на всех четырёх, звеня цепью, и, приблизившись, по-кошачьи трётся об эту руку затылком. Хозяин почёсывает его в ответ; сияют огоньки, пахнет кофе, играет негромко уютная семейная музыка — бубенцы да колокольцы, — всё чудесно, всё в порядке. Через минуту тело Митиль вздрагивает пару раз с усилием, с видимой болью, и она, не разворачивая головы, медленно возвращает себя на колени. Её глаза черны, как смоль, от ресниц до ресниц, без единого просвета. Она издаёт какой-то жалобный полусвист-полуклёкот, покачивается, ища равновесие, хочет вернуться к своим разбросанным льдинкам, но не может их увидеть, обращённая лицом к потолку, и только слепо шарит по полу ладонями.       Брюс уже давно сбежал бы отсюда, если бы знал, где отсюда выход.       — Ничего не хочешь спросить у меня? — самодовольно басит невидимый Хозяин, продолжая поглаживать Тильтиля. Его близняшка тем временем выгибается вынужденным гимнастическим мостом, как конторсионистка, и так и ползёт на перевёрнутых четвереньках, собирая осколки — грудью вверх, лицом вниз. Судя по тому, как быстро она пришла в себя, это происходит с ней далеко не в первый раз.       Брюс наконец отворачивается от неё и задаёт единственный по-настоящему интересующий его вопрос:       — Где Джокер?       Алые крылья едва заметно расходятся волнообразным перебором и складываются вновь с насмешливым пластинчатым шелестом.       — Ты видел Джокера только на экране, слышал только по радиосвязи и ни на секунду не усомнился в том, что он вообще находится в этом здании?       Холод с силой бьёт Брюса под дых. Нет.       Не мог он взять ложный след, не мог ведь осознать настолько фатальную ошибку всего за каких-то полчаса до полуночи?.. Он вдруг понимает, что не получал ни одного сообщения от Джокера с того самого момента, как покинул зал Суда. И это страшно, страшно, чёрт побери, так страшно, словно драгоценная путеводная нить, по которой он всё это время шёл по лабиринту, полному ужасов, закончилась вдруг на редкость нелепым внезапным обрывом. Что он будет делать, если Джокера действительно здесь нет? Что искать? К чему стремиться?       Ай-ай-ай, детектив. Страсть ослепляет даже лучших из нас, не так ли?..       — Я… видел здесь Харли Квин, — не отступает он, борясь с собственным сердцебиением. — Я слышал их и видел. В реальном времени. Вместе.       Не может же она быть в двух концах Башни одновре…       — М-м.       Увенчанная когтями рука что-то небрежно подкручивает на пульте, а затем опускает стойку микрофона вниз, к подросткам на полу, и Тильтиль говорит через него в монитор таким чистейшим голосом Джокера, что Брюса враз осыпает мурашками условного рефлекса:       — Конечно, конечно, мой герой! А ещё ты видел яму глубиной с ЛаРонду посреди «Айсберг Лаундж»…       — …и слышал целый хор младенчиков-зомби! — подхватывает Митиль один в один звонким дискантом арлекинши.       Две пары детских ртов ярко улыбаются, хихикая у решётки микрофонной головки, вот-вот прильнут к ней, как к леденцу. Брюс осознаёт как-то походя, без эмоций, что в этой морозильной камере пар изо рта идёт только у него одного.       Ненастоящее. Всё это ненастоящее.       — Мне нужно на крышу, — говорит он с уверенностью, граничащей с фанатизмом. — Я знаю, что он там. Пропустите меня.       — Ты одержим идеей добраться до Джокера, но понятия не имеешь, что будешь делать с ним, когда доберёшься, — снисходительно произносит Хозяин, поднимая микрофон обратно. – Глупец. Ты думаешь, что ты в шаге от победы, но ты в шаге от своего величайшего провала. Ситуацию уже давно контролируешь не ты. Разве ты ещё не понял? Он собирается выставить тебя, невменяемого, беззащитного, разодетого, как клоун, на посмешище всего города. Всего за одну ночь он лишит Готэм героя. Вот что случится, если ты не одумаешься и вылезешь на его сцену.       Тильтиль и Митиль, заскучав от этого неторопливого монолога, начинают собирать льдинки вместе.       — Я должен успеть до полуночи, — сжимая кулаки, упорствует Брюс. — Это всё, чего я прошу. Укажи дорогу.       — Ты не понимаешь одной вещи, — когтистая лапа тянется за дымящейся чашкой и втягивает её внутрь кресла. — Ему вовсе не нужно убивать всех этих людей. Ему нужен ты. Город в опасности ровно до тех пор, пока ты продолжаешь играть по его правилам. Пока ты продолжаешь борьбу.       Эта мысль звучит слишком пугающе логично, чтобы принять её вот так сразу, без боя.       — Я остановлю его, — стоит на своём Брюс. — Рано или поздно я сделаю это.       Он может поклясться, что в воцарившейся паузе слышит звук глотка.       — Хочешь остановить его? — спокойно переспрашивает голос. — Откажись от роли, которую он тебе навязал. Сними маску. Покажи своё лицо. Покажи всем, что ты такой же простой смертный, как они, и всё закончится. Ты будешь ему больше неинтересен.       Ещё логичнее. Ещё страшнее.       — Да, пресса какое-то время пошумит, но что с того? Официально передашь Люциусу управление «Уэйн Энтерпрайзес», сменишь имя, уедешь из страны. С твоим состоянием ты можешь до конца дней ни в чём себе не отказывать. Возьмёшь с собой Селину и будешь по утрам пить с ней кофе, сидя на террасе какого-нибудь ресторанчика во Флоренции, за тысячи миль отсюда…       Брюс не хочет знать, откуда сидящий за пультом знает про «Уэйн Энтерпрайзес», Люциуса и Селину. Он больше не уверен, что этот всепроникающий голос вообще звучит из кресла — вязкие чёрные фразы просачиваются через монитор, через коммуникатор, через нейронные паучьи сети внутри его головы. Картинка бежит по окну в тон-зал сказочными бликами, словно в кинотеатре: плетёные кресла, тёплая зелень, беж колонн, скатертей и безе, солнце, играющее на просвете белых фарфоровых чашек. Селина так бесконечно хороша в своём маленьком синем платье и капельках подаренных им серёжек. Когда он последний раз видел её не в покрытом пылью и кровью костюме? Когда он вообще последний раз её видел?..       — В твоих руках сосредоточена огромная власть. Ты — один из сильнейших этого мира. Ты владелец корпорации с оборотом в десятки миллиардов. Тебе давно за тридцать, а ты скачешь ночами по крышам в чёрном плаще и раз за разом ведёшься на провокации главного местного придурка. Пора повзрослеть, Брюс Уэйн. Будь тем, кем тебе подобает быть — инвестором, благотворителем, меценатом. Уйди в политику. Заведи собственную семью, отправься в кругосветный круиз. Перед тобой открыты все двери. Займи наконец то место, которого ты достоин.       Речь его безликого и безымянного собеседника становится вдруг до зубной боли похожа на посмертные проповеди Отца, и какая-то уязвлённая, подростковая злость толчком выводит Брюса из того гипнотического равновесия, в которое он почти погрузился. Да чёрта с два. Только Мать могла бы понять всё величие жертвы, на которую он пошёл во имя них обоих. Мать одобрила бы всё, что он совершил за эти годы. Мать похвалила бы его. Она бы оценила. Поддержала. Гордилась бы. Но не Он.       — Нет, — отвечает Брюс твёрдо, в ледяном, праведном гневе. — Я уже на своём месте. Это мой выбор.       Хозяин как-то совсем невесело усмехается, отставляя чашку, и гигантские крылья, потягиваясь, шелестят над головами играющих фейри.       — Что ж, воля твоя. Тогда тебе не составит труда сделать ещё один, прямо сейчас.       Подростки на цепях вполголоса спорят о чём-то над своими ледышками, шипя друг на друга.       — Если ты войдёшь в эту дверь, — когтистая кисть расслабленно указывает налево, — то проснёшься от довольно мутного кошмара в канун Рождества у себя в поместье, в мире, где твои родители живы.       Сердце Брюса пропускает один удар и тут же вставляет лишний.       — У тебя будет всё, о чём ты мечтал. Любящая семья, счастливое детство, не омрачённое болью утраты. Ты сможешь узнать, каково бы это было — никакой больше двойной игры, дозорных ночей, ежедневного риска и травм, никакого кодекса и маски, никакой изнурительной вины. Жизнь, которая была у тебя отнята, будет тебе возвращена. Ты не будешь испытывать угрызений совести за свой выбор, потому что никогда даже не вспомнишь об этом месте и этом разговоре. Да никто и не посмел бы осудить тебя, окажись он на твоём месте… Но если у тебя хватит глупости пойти по второму пути, — другая рука показывает на дверь-близнеца справа, — ты столкнёшься с такой реальностью, о которой меньше всего хотел бы узнать. И станешь причиной одной из величайших катастроф в истории Готэма.       Искушение душит его змеиными кольцами, искушение более сильное, чем всё, что он когда-либо знал до этого. Брюс чувствует себя восьмилетним ребёнком перед троном Великого Оза, и этот переживший невосполнимую потерю ребёнок готов расплакаться от собственного бессилия.       — Нет. Это невозможно. Ни у кого нет такой власти.       — Эта вселенная — всего лишь одна из мириадов возможных, дорогой, — деликатно возражает голос. — Всегда есть шанс попасть в желаемую версию событий, если только найдёшь нужную дверь.       У Брюса остро пересыхает в горле.       — И если я… соглашусь, — сглатывает он. — Что будет потом?       — Ничего, — пожимает плечами Оз. — Для тебя история Бэтмена закончится, даже не начавшись. У Готэма будет… другой герой. Не ты. Можешь не скрывать, я знаю, как давно ты грезишь об этом — не зря же ты так упорно выращиваешь наследников себе на смену. Только представь, каким облегчением станет избавление от этой неподъёмной ноши. Просто посмотри на этот неизлечимый, гниющий город. Разве он ещё не до смерти тебе надоел?       Изломы ярко-красного крыла веером расправляются по широкой дуге снизу вверх, и под его дуновением иней на окне-перегородке стремительно тает. Идиллическая картинка флорентийского мая стекает со стекла вместе с ним, точно акварельная краска под дождём. Вместо неё снаружи проступает уродливыми проталинами панорамный вид на гигантский мегаполис — грязный, людный, карабкающийся вверх по головам собственных небоскрёбов, припорошенный плешивым снегом и блестящий декабрьской слякотью, разодетый в безвкусную рождественскую подсветку под рыжеватой облачной пеленой.       Вдалеке, в низком небе за рекой немым криком горит бледная трафаретная луна бэт-сигнала.       Это его город. Задыхающийся, тяжелобольной, в своей чумной горячке он отчаянно зовёт его. Нуждается в нём. Как может Бэтмен бросить его на произвол судьбы в любом из возможных миров?.. О, он бы многое отдал, чтобы вернуть родителей назад. Очень многое. Очень.       Но только не это.       Брюс уверенно направляется в сторону правой двери. Никто и не думает останавливать его. Лишь оба подростка удивлённо таращатся в его сторону абсолютно чёрными глазами птенцов-неясытей, прижимаясь друг к другу голыми плечами. Голова Митиль по-прежнему нелепо развёрнута на теле задом наперёд, но это её вовсе не смущает.       — Я знал, что ты поступишь именно так, — с налётом обречённости замечает голос.       — Кто ты такой? — спрашивает Брюс только сейчас, втайне опасаясь слишком очевидного ответа.       — Я? — басовито усмехается Хозяин, и когтистая лапа отключает эксайтер, а затем поднимает высоту тона до тех пор, пока его тембр не становится безошибочно узнаваемым, бархатно-светским тембром Брюса Уэйна. — А сам ты как думаешь?       Бэтмен не отвечает, поворачивая дрожащими пальцами ручку выбранной двери. Из-за неё, с той стороны, веет таким неземным холодом, словно он вот-вот шагнёт отсюда прямо в смертоносную арктическую ночь.       Только бы костюм выдержал такую температуру. И кожа.       — Я давал тебе шанс, — говорит на прощание его собственный голос, омрачённый тенью досады. — Дороги назад отсюда больше не будет.       Последнее, что видит Брюс, обернувшись на пороге — то, как Тильтиль вынимает ледяную букву «N» из середины слова «S A N T A» и перекладывает её в самый конец.       Сидящий в кресле одобрительно гладит его по голове.