Любить пересмешника

Сон разума рождает чудовищ. Гойя

      Мыши.       Мыши. Мыши.       Полчища живых серых мышей.       Лезут изо всех углов, набрасываются на одинокого человечка с саблей в руках, зажатого в кольцо в самом центре жестокой битвы. Всё его войско давно полегло, все его союзники загрызены, переломаны, перебиты, стрелять из пряничных пушек больше некому, но враг продолжает наступать, и пути назад нет. Со всех сторон гремит тяжёлое, давящее крещендо, зловещий красный свет под потолком меркнет и вспыхивает снова, по стенам тянутся длинные резкие тени, волной теснят человечка всё дальше, и острые зубы вот-вот вонзятся в деревянное тело…       нетнетнетнетнет       Он жмурится, для верности закрывая глаза ладошками.       — Мамочка, пожалуйста… давай отсюда уйдём!       — В чём дело, милый?       Он жалко всхлипывает из-под ладоней и шёпотом признаётся:       — Мне страшно.       Мать терпеливо улыбается.       — Брюс, но ты ведь уже большой и понимаешь, что всё это не по-настоящему, правда?       Не по-настоящему.       Они считают, что это не по-настоящему.       Но как же нет, если вот он, Щелкунчик, и вот они, мыши, сражаются не на жизнь, а на смерть — не нарисованные, не кукольные, не где-нибудь на экране, а прямо перед ним, на сцене, буквально в десятке футов от него. Разбросанные по полу драже и пряники взаправдашние, настоящие, удары посеребрённой сабли по когтистым лапам ещё какие настоящие, и это отчаяние в глазах обречённого героя — тоже самое что ни на есть настоящее…       — Они ведь просто играют, — говорит Мать так спокойно, как будто не понимает, что нельзя просто играть. — Щелкунчик обязательно победит, вот увидишь. Просто подожди немного. Это ведь ещё не конец…       Но Брюс уже знает, что конец: ему никогда, никогда не победить, это просто невозможно — их так много, голодных, сильных и злобных, а он совсем один… На подмогу с минуты на минуту должна была прийти Мари со своей туфелькой, вот только похоже, что уже не придёт — между хвостами мелькают золотые локоны под распустившейся лентой, обрывки кружева на шёлковой юбке, пустые глазницы, до кости обглоданные пальцы, и мыши уже погребают под собой Щелкунчика шевелящейся серой массой…       — Мама, пожалуйста! Мне не нравится, пожалуйста, давай уйдё-ём!..       Брюс утыкается мокрым лицом Матери в живот, в струящийся полуночно-синий атлас её вечернего платья, словно желая вернуться туда, назад, в утробу, свернуться в её темноте слепоглухонемым зародышем, которому больше не нужно ни за что отвечать, ни за кого переживать, ни за что бороться…       — Соберись, Брюс! — хлёстко раздаётся над его головой строгий баритон. — Изволь держать себя в руках. Твоё поведение недостойно Уэйна.       — Том, всё в порядке, — мягко говорит Мать. — Он просто боится…       — Уэйны ничего не боятся, — отрезает Отец. — Должен сказать, ты всё больше разочаровываешь меня, сын. Мало того, что ты фактически отдал дело всей моей жизни в руки своего сео, так ещё и позволяешь себе пропускать совещание по итогам года. И ради чего — ради какого-то фарса в маскарадных костюмах? Когда ты последний раз хотя бы заглядывал в квартальный отчёт? С таким отношением к бизнесу тебе никогда не подняться до уровня «ЛексКорп», а если так пойдёт и дальше, тебя обгонит по показателям даже эта позорная «Кью-Кор». Я очень, очень в тебе разочарован…       — Я… был ребёнком, отец, — оправдывается Брюс, поднимая на него заплаканные глаза. — Когда ты меня оставил, я был совсем ребёнком! Мне пришлось во всём разбираться самому. Если бы не Люциус, я…       — Ты и сейчас ребёнок, Брюс. Большой, заигравшийся ребёнок. Отпусти, наконец, мамкину юбку и посмотри своим страхам в лицо. Под ней всё равно ничего нет. Эй, ты там слышишь меня, Большой Бэ? Единственная стоящая внимания юбка в этой Башне здесь, у меня под рукой, ха-ха-ха…       …ткань под его пальцами проваливается в пустоту, и реальность, окатив льдом, плещет в лицо.       Он стоит на коленях буквально в трёх шагах от лифта в унизительной, беспомощной позе, уткнувшись в платье одного из безголовых манекенов, под которым действительно ничего нет — только торс на железной подставке, — и, растерянно глядя на свои руки, пытается вспомнить, как оказался на полу. Что с ним только что…?       Додумать он не успевает — вслед за первым ощущением полной растерянности возвращается БОЛЬ: голову закатывает в жгучий металл от самого седьмого позвонка, и Бэтмен в муках хватается обеими руками за виски, натыкаясь на жёсткие шипы стального венца — коронованный терном Спаситель у подножия собственной Голгофы.       соберись, Брюс       Он пытается подняться на ноги, но перед глазами всё плывёт, и встать не получается ни с первого раза, ни даже со второго. Смех из коммуникатора отдаётся в черепе многократным гулким эхом, собственная кожа на ощупь кажется ему какой-то странно чужой, покрытой иглами холодных мурашек… и тут он вспоминает — наркотик.       «Фобос».       Его накачали, как циркового зверя перед шоу, чтобы обезопасить — предсказуемый ход. Это паршиво, это подло, и это действительно может его замедлить, но не остановит его, не сломает, нет. Его тело — машина, способная выносить запредельные нагрузки, его дух закалён годами упорных тренировок, его разум способен сохранять контроль в любой экстремальной ситуации, он — больше, чем просто человек, он — сама ночь, он — возмездие, он — Бэтмен, и он почти неуязвим… почти. Почти.       Почти.       Сколько бы он ни стремился к безупречности, сколько бы ни обещал себе впредь не повторять совершённых ошибок, сколько бы ни изматывал себя в погоне за заведомо недостижимым идеалом, ему никогда, никогда не избавиться от этих проклятых «почти», тончайших изъянов, слабостей, трещин, которые чёртов клоун научился безошибочно находить и расцарапывать до крови своими цепкими коготками. И сейчас Брюс снова отчётливо чувствует, как его непробиваемая для всех остальных защита под натиском этого чудовища на глазах трещит по швам. Обезоруживание, цепи, боль — это всё ерунда, привычный уже способ досадить его привычной к лишениям плоти: всем известно, что даже переломанный позвоночник не в силах его остановить. Нет, на этот раз Джокер хочет от него чего-то совсем другого. Он явно целится намного… выше? Дальше? Глубже?       Куда?       Наконец обретя равновесие, Бэтмен вслепую делает первые шаткие шаги — одолеваемому паникой телу важно само движение, а не конечная цель, к тому же ориентироваться в потоке движущихся кислотных бликов поначалу кажется почти невозможным. Он расталкивает собой плотную толпу разодетых манекенов, и те с гулким грохотом полого пластика падают на пол, валятся друг на друга, как костяшки домино, путаются под ногами, так что очень скоро ему приходится в буквальном смысле идти по головам. В центре атриума прямо по курсу флуоресцентной башней из слоновой кости возвышается декоративный трёхъярусный фонтан, и Брюс, как отравленный зверь, инстинктивно устремляется к нему на звук льющейся воды. Он ведёт себя вперёд почти голым усилием воли, задыхаясь, добирается до нижнего бассейна и ладонями обрушивает собственную непосильную тяжесть на успокаивающе надёжный, мраморный борт, с лязгом опрокинув по пути какие-то стоящие вдоль него чаши. Только сейчас он понимает, как же нестерпимо ему всё это время хочется пить.       В кристально прозрачной, тёмной воде, подсвеченной аргоновой голубизной, его вновь встречает всё то же отражение белоглазого монстра: верхняя половина лица под двурогой чёрной маской полубога и нижняя — человеческая, бледная, с очень тонкими губами, залитыми красным из-под предательски кровоточащих ноздрей. Зрелище настолько отталкивающе жутко, что на минуту даже заставляет его забыть о жажде.       — М-м… ты прекрасен, спору нет, — довольно заключает голос в коммуникаторе и рассыпается жизнерадостным смехом. Ненависть пощёчиной отрезвляет Брюса. Скрипнув зубами, он находит висок непослушными пальцами и наконец делает то, что уже давно хотел — переключает канал.       — Найтвинг?.. — делает он первую хриплую попытку, кашляет и пробует снова. — Найтвинг! Найтвинг! Ответь!       Усталый вздох шершаво проходится по динамикам, споткнувшись о краткий смешок в конце.       — Ну и балбес же ты, Бэтси-бой. Куда, интересно знать, ты смотрел, когда я тебе показывал твоих драгоценных любимцев? Посмотри-ка на них ещё раз — разве похоже, что кто-нибудь из них может тебе ответить?       Брюс машинально поднимает взгляд на экран, где всё ещё висят аккуратной клеткой шесть одинаково неподвижных лиц, одно за другим: необъяснимое отсутствие следов насилия, закрытые глаза, неопознаваемый фон и… Джейсон, упокой Господь его душу.       Джейсон Питер Тодд.       Мальчик, которому не суждено было вырасти.       Сын.       Зная Джокера, Бэтмен готов поспорить, что это монтаж, подделка, запись, что угодно — и всё равно не может оторваться от этих знакомых, странно ожесточившихся черт под неизменным смоляным беспорядком. Вне всяких сомнений, если бы Джейсон вырос, он выглядел бы именно так. Если бы только Джейсон вырос… лишний, невольный вдох проталкивает густеющую кровь глубже в горло. Не вырос. Не пришлось. Он лично вытащил изувеченное тело из-под обломков, лично держал его на руках, пока оно не остыло, лично видел, как Джейсона закрыли крышкой и опустили вниз на шесть футов под влажный готэмский чернозём. Он потерял его, потерял своего среднего сына, здесь нет и не может быть лазеек. Это просто очередная шутка Джокера — несмешная, жестокая, злая, как и все остальные его шутки.       Этого просто не может быть.       Не может быть.       Не может.       — Не верю, — отводя глаза, цедит он решительно и глухо.       — Эй, да ну это уже обидно, в конце концов! — почти искренне вскидывается Джокер. — Ты ведь знаешь меня столько лет! Разве я хоть раз за всё это время тебя разыгрывал? — он делает паузу и предсказуемо хохочет. Брюс стискивает зубы, снова меняя канал в упрямой надежде на собственную правоту.       — Оракул? — не отступает он. — Ты видишь меня? Оракул?.. — шшт — Робин? Где ты? Красный код. Повторяю, красный код! Ч-чёрт… — шшт — Пенни-один? Ты на связи? Пенни-один? — но несмотря на все его старания, на каждой частоте ответом ему служат лишь какая-то старая цирковая музычка на заднем плане, тонкое передразнивание и девчоночье «ля-ля-ля» Харли Квин.       — Пенни-один? — переспрашивает Джокер с неподдельным любопытством. — Ты подружку, что ли, хочешь к нам на вечеринку позвать? Сколько ж их там у тебя, что ты их даже пронумеровал?..       — Что ты с ними сделал?! Отвечай! — Брюс прекращает терзать бесполезный уже коммуникатор и сжимает кулаки до хруста. На этот раз Джокер не блефует — позывной Альфреда действительно ни о чём ему не говорит. Но, что бы ни произошло с остальными, здесь и сейчас без связи с семьёй Брюс впервые за долгое время остался один. Совершенно один.       Непрошеный, давно забытый детский страх льётся в кровь, заполняет ртутью все до единой вены, сливается в реакции со страхом искусственным, и этой убийственной химии вдруг становится так много, что даже его медвежье сердце на секунду даёт сбой.       — …а ты выпей моей водицы, тогда скажу.       а ты поцелуй меня       Голос в динамике продолжает сочиться нескрываемым самодовольством; Арлекин хихикает, шуршит юбками, звенит бубенцами; не смолкает музыка, играющая одно и то же по бесконечному, едва уловимо фальшивому кругу — плывущие по карусели лошадки с плюмажами, замкнутый бег шарманки, скачки иглы по краю граммофонной пластинки. Город в опасности, мирные жители в опасности, вся его семья в опасности, а этот ублюдок забавляется, болтает с ним о ерунде, безнаказанно тянет время. Брюс скалится от лютой боли и злобы, одну за другой роняя в темноту живые тёплые капли.       Выпей моей водицы       Вода       и многие из людей умерли       что-то не так с водой…       и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки       Он был у тоннеля сточного водосброса, а потом…       Воспоминания ускользают от него, как мокрые льдинки, тают деталями только что оборвавшегося сна — сжать бы виски и потереть лоб, но перчатка раз за разом натыкается лишь на жёсткие, враждебные шипы. Из-за них маска и лицо под ней на ощупь становятся неузнаваемы, незнакомы, заставляют его казаться себе чужим — не собой, не Бэтменом и даже не Брюсом, но кем-то… другим.       Страх вирусом проникает в кровоток, в лимфу, в нервы, прорастает сквозь него, как мицелий. Жажда выжигает гортань.       Выпей моей водицы       Выпей       Выпей       пей       Бэтмен сильнее назойливых голосов и примитивных желаний. Он почти уверен в том, что это очередная ловушка — глупо отрицать, что весь этот сумасшедший дом выстроен из них, как логово ведьмы из пряников и сластей. Но токсин нужно выводить, антидота у него нет, времени тоже, и вода — единственный способ себе помочь. Безотказная боевая машина его тела, никогда не обсуждавшая приказов, при любой серьёзной поломке моментально обращала всю свою убийственную мощь и тяжесть против него самого, грозя превратиться из преимущества в проклятие, из союзника в ещё одного врага. Самого опасного из всех.       Три опрокинутых им кубка валяются в луже на мраморном полу, но на борту фонтана остались стоять ещё два. Однако пить из бутылочки, только что не кричащей «Выпей меня!» — последнее, что стоит делать по собственной воле, имея дело с Джокером.       — Ох, да брось ты, ну. Это последняя чистая вода в этом городе — мамой клянусь, кто бы она ни была!.. кхи… Пе-ей, рогатенький, — голос над ухом сбивается с мурлыканья на смех и обратно, захлёбывается интонациями, как будто Джокеров там не один, а двое или трое. — Ещё большим козлёночком ты всё равно уже не станешь, хи-хи-хи…       Живительная темнота плещется у самых его пальцев, холодная и освежающая даже на вид — чёртов соблазн, танталова мука. Без снаряжения не взять пробу, чтобы узнать, говорит ли шут правду, и Брюсу невыносима уже только сама мысль о том, что ему придётся доверять. Он сухо сглатывает, борясь до последнего.       Здравый смысл, подсказывает бесстрастный Бэт-детектив. Ты борешься со здравым смыслом.       Не станет Джокер его ни убивать, ни травить ещё больше — и так, пока держал его в отключке, в ожидании явно чуть не со скуки не подох. Нет, зверь нужен ему послушным, покладистым, слабым, да, но — обязательно живым и способным развлекать толпу. Это ведь цирк, и шоу только началось.       это ещё не конец       Бэтмен нехотя склоняет голову над своим отражением и припадает губами к его губам, словно влюблённый в себя Нарцисс. Пробует…       …и с жадностью тянет, тянет, залпом глотает эту божественно ледяную воду, что обжигает ссадины металлическим привкусом пропитавшего губку вина — долгожданная сладость тут же растекается ласковой дрожью между лопаток, вот только жажда от этого не угасает, и пить хочется ещё и ещё.       Брюс пытается остановиться, хотя, начав, уже едва может. Нельзя. Нельзя больше. Хватит. Нет.       Раздразнённое желание причиняет ещё больше муки, чем нетронутое — он не может позволить себе выпить слишком много, потому что потом… потом…       «Фобос» внутри набирает силу, чудовищу становится тесно под кроватью, и оно выпускает всё новые чернильные щупальца, цепляясь за все его глубинные страхи разом, расцветает, тянется вдоль них, как чёрный, чёрный-пречёрный вьюнок. Бэтмен, может, и был богом, но вот Брюс Уэйн не был ни мутантом, ни киборгом, ни пришельцем — тело под бронёй и плащом было человеческим и просило того же, чего и все человеческие тела. И если совладать с жаждой усилием воли он ещё мог достаточно долго, то вот с другими его потребностями…       Мамочка, пожалуйста       Неверная грань реальности плавится снова, наполовину погружая его назад, в детство, в эти бесконечные светские рауты, походы в оперу, на балет, в театр, которые он терпеть не мог ещё ребёнком; воскрешая то невыносимое чувство ужаса и стыда, когда он дёргал мать за подол, прося вывести его в туалет, а она не позволяла, потому что это было неприлично. И он был вынужден сидеть там до самого конца с пылающими щеками, терпеть и делать вид, что он выше своей человеческой природы, обмирая перед лицом неминуемого позора.       Ты и сейчас ребёнок, Брюс. Большой, заигравшийся ребёнок.       Отпусти, наконец, мамкину юбку       отпусти отпусти       ОТПУСТИ       Теперь он запросто может позволить себе уйти с приёма, даже если сам его созвал. Может вообще исчезнуть откуда угодно, в любой момент, наплевав на приличия. Теперь его эмоции навсегда скрыты под нечитаемой маской, чтобы никто и никогда больше не посмел усомниться в его божественной природе. Потому что Бэтмен слишком большой, чтобы бояться.       Бэтмен слишком большой, чтобы хотеть в туалет       Бэтмен слишком большой, чтобы              БЭТМЕН СЛИШКОМ БОЛЬШОЙ              — Ну как, вкусно? — участливо интересуется голос в наушнике. — Видишь, я вовсе не такой плохой, как могло показаться…       — Что. Ты. С ними. Сделал? — обрывает его Брюс, зная, что признание малейшей уступки своей слабости будет равносильно поражению. Простые, механические фразы помогают сосредоточиться, удержаться на плаву посреди этого постоянно ускользающего из-под сознания ада. «Да, папоська, сто? Сто ти сь ними сделяль, раскази-и!» — кривляясь, дразнится Квин. По белому плиточному полу снова ползут со всех сторон крупные чёрные жуки, карабкаются по его ногам, и Брюс инстинктивно пытается их стряхнуть раньше, чем понимает, что это галлюцинация.       Не страшно. Не страшно. Справляться с галлюцинациями он умеет. Это противно, но не страшно.       Не так страшно, как всё остальное.       — «И исполнилось семь дней после того, как Господь поразил реку», — глупо было ожидать, что Джокер действительно просто ответит на поставленный вопрос. — Ты помнишь, из какой это книги, Бэтс? Она называется «Исход». Мне всегда очень нравилось это название. Главное, чтобы исход сегодняшней затеи не стал для кого-нибудь из нас, ну знаешь… летальным. Хи-хи-хи…       Брюс плещет водой в лицо, напоследок ещё раз — добровольно — причащаясь этой ледяной купели. Ощущение её холода на единственном обнажённом участке кожи — как последняя, стремительно тающая связь с реальностью. С остальным его телом под костюмом и маской уже давно будто что-то происходит. Какая-то… перестройка. Диссоциация. Метаморфоз.       Это галлюцинации. Это неправда.       не по-настоящему       — Я доберусь до тебя, — с непоколебимой уверенностью говорит он. — До тебя, Крейна, Харли Квин и всех, кто участвовал в этом. Доберусь и воздам по заслугам. Что бы ты ни задумал.       — Ох, как это благоро-одно, Бэтс! — одной только интонации достаточно, чтобы увидеть, как шут в умилении всплёскивает руками, прижимая их к щеке. — Давай же скоре-ей, мой Тёмный Рыцарь, я томлюсь на вершине этой Башни так долго… Я даже отрежу прекрасные золотые косоньки своей Пирлипунцель и брошу их к твоим ногам, если это поможет тебе быстрее добраться до меня. Кстати, хочешь, я ей заодно ещё что-нибудь отрежу? Всё что угодно, ты только скажи, хи-хи…       Вода на время помогает сосредоточиться, и Брюс использует этот светлый промежуток, чтобы осмотреться в поисках пути наверх. Джокер расстарался на славу, перестроив атриум до неузнаваемости, и качающийся поток красок, огней и звуков в полутьме дезориентирует Бэтмена, словно охотничью ищейку, внезапно оказавшуюся на переполненном рыбном рынке. Только сейчас он видит, что весь первый уровень занимают двери: большие и маленькие, дубовые и стальные, двустворчатые, резные, раздвижные, зеркальные, они буквально покрывают стену, и вовсе не нужно быть лучшим в мире детективом, чтобы понять, что они все до единой фальшивые — Джокеру просто нравится напоминать ему об иллюзорности выхода. Однако Бэтмен всё же скорее потеряет сознание, нежели хватку: кое-где между поваленными манекенами за своей спиной он вдруг замечает на полу слабо мерцающие золотые       волосы       плитки. Вернувшись на десяток шагов назад и продолжая расталкивать тела громоздких безликих кукол, он вскоре действительно расчищает под ними дорожку из золотисто-жёлтой брусчатки, криво бегущую куда-то за ель.       — Браво! Браво! — хлопки ладоней звонко бьют по перепонкам. — Мастерство не пропьёшь, Бэтс, а? Даже если пьёшь то, от чего можно забыть обо всём на свете, ха-ха…       От нового бесконтрольного выплеска токсина становится холодно в груди. Брюс оборачивается, пристальнее изучая фонтан, и — конечно же — с того места, на котором он теперь стоит, вдоль основания прекрасно читается то, что он сперва принял за часть узора: «Λήθη»              Лета.              Всё в порядке. В порядке. Это просто очередная декорация, Джокер обожает декорации. И всё равно неожиданно колючая мысль вдруг заставляет его иначе взглянуть на эти мёртвые манекены, наводнившие атриум.       главное, чтобы твой сон не стал, ну знаешь… летаргическим       Дорожка из жёлтого кирпича стелется перед ним вдоль бесконечного множества дверей и дверок, здание вращается вокруг по спирали, уходя этажами ввысь, словно какая-то лизергиновая пародия на Вавилонскую башню. Это место одинаково не похоже ни на сцену кошмара, ни на привычный ему «Айсберг» — тёмный цирк, «зловещая долина», которой не хватает совсем немного, чтобы выглядеть реальной, и эта тонкая фальшь страшнее всего, что он когда-либо видел.       — Всем твоим маленьким друзьям просто чего-то не хватило, Бэтси. Кому-то скорости, кому-то смелости, но в основном-м… мозгов, хи-хи-хи, — голос опускается на возбуждённый шёпот за секунды. — Хочу, чтобы ты наконец убедился в том, насколько они тебя недостойны…       Выключить бы его, этот голос, сорвать его, выцарапать, выдрать из своей головы, пока он окончательно не разъел всё внутри. Но связь с Джокером ему сейчас жизненно необходима, и Брюс терпит, терпит, продолжая глотать ярость и боль, чтобы только не потерять заветную возможность добраться до цели — на чаше весов с той стороны лежит слишком много.       Часы над экраном вдруг приходят в движение — механически-тревожное, злое — и, жужжа и кряхтя шестерёнками, выплёвывают из себя один удар: девять тридцать. Из окошка в верхней части, косо накренившись набок, выезжает какой-то ком растрёпанных красно-серых перьев и тут же застревает, зажатый дверцей, на обратном пути.       Брюс кривится так, словно дёрнуло зубной нерв: нелепо огромное чучело дохлой малиновки, страшный сон таксидермиста.       — Тик-и-так, тик-и-так! — радостно оживляется Джокер. — Не хрипите громко так! Слышит всё Король Мышиный! Трик-и-трак, бум-бум… хи-хи…       Не желая больше упускать драгоценное время, Бэтмен решительно шагает вперёд по золотым плиткам, по-прежнему вынужденный широким жестом расталкивать вездесущих манекенов, словно правитель своих излишне услужливых подданных. Корона давит на череп и плечи, тяжёлая, слишком длинная алая мантия сковывает движения, не идя ни в какое сравнение с жесткокрылой лёгкостью его плаща. Пол по-прежнему слегка пошатывается, плывя под ногами, но он уже почти приноровился управлять этим новым, восставшим против него телом, и это дарит слабую, но надежду.       Обогнув грандиозную ель, дорога выводит его к двери служебной лестницы: вместо привычной световой вывески «Выход» над ней красуется всё той же неоновой краской выведенное «Страна ОЗ’зи», а внизу, там, за этой неприметной пластиковой дверью — чёрный провал, кроличья нора, дыра, ноль, ничего, тьма хоть выколи глаз.       Стальные ёлочные иглы и висящие прямо на них глазные яблоки встают в памяти настолько живо, что от фантомного медицинского ощущения в надкостнице внутри сводит зубы.       Оказаться в родной для него темноте без ночного зрения — подлый удар по больному месту.       — В чём дело, Бэтси? — насмешливо шепчет голос и вдруг срывается на медный лязг Пугала. — БОИШ-ШЬССЯ??? — Один рывок головой — и наваждение пропадает. — А время-то идёт. Тик-так, тик-и-так…       Сцепив зубы, Брюс распахивает дверь и входит внутрь. Ерунда. Дешёвый трюк. Во время тренировок он сотню раз сражался, завязав глаза       будучи здоровым       душой и телом       с противниками, что существовали вне его головы       и неизменно выходил из схватки победителем. Выйдет и теперь. Выдержит. Вытерпит. Выстоит.       Доводчик хлопает за спиной.       Темноты боятся только дети. Только… де…       Шаг. Ещё. Выдох.              Вдох.              Он ощупью поднимается в сгущающейся тишине, словно погружаясь под воду. Шаг. Другой. Выше. (Глубже? Куда?..) Слепота обостряет не только остальные чувства, но и страх, заставляя сердце биться быстрее. На двадцатой по счёту ступени пальцы неожиданно натыкаются на… что это? Цепи? Верёвки? Бусы?       Молочно-голубой свет загорается, словно в театре, освещая гигантскую, от пола до потолка, паутину из низаных жемчужных нитей.       И незнакомца на той стороне, что стоит, целясь прямо ему в лицо.              Брюс замахивается инстинктивно — прикрыться наручем, — и бусы рвутся под лезвием, дождём сыплясь на мраморный пол. Шаг — и он оступается в подоле мантии.       Бусины скачут по ступеням, катятся вниз, вниз, вниз, и вниз летит, поскользнувшись, его грузное тело.       Выстрел.       Он зажимает уши руками, группируясь в полёте, но всё равно трижды тяжело бьётся боком. Крик. Ещё один выстрел. Вдох. И тишина.       Выдох. Выдох. Выдох.       Вдох.       В голове стоит тонкий противный звон, саднят ушибленные рёбра. Морщась, Брюс открывает глаза.       Свет по-прежнему сочится откуда-то сверху: по ступеням к подножию влажной глазурью стекают длинные алые капли, рассыпанные жемчужины съеживаются и темнеют, превращаясь в чёрных блестящих жуков — по его упёршимся в пол пальцам бегут ощущения сотен хитиновых лапок.       По маленьким пальцам восьмилетнего ребёнка.       темноты боятся только дети       — Мама, — всхлипнув, шепчет до смерти перепуганный Брюс, на четвереньках подбираясь к выходу. — Пожалуйста, можно я не пойду… я не хочу туда… не могу… не буду…       если возможно, да минует меня       Должен же быть другой путь!       пожалуйста       Он выползает наружу, одновременно поднимаясь на ноги и стряхивая жуков — нет больше никакой дорожки из золотых кирпичей, после него вся она усеяна мёртвыми телами.       Мама? Папа?..       Всхлип. Хнык. Плач. Хитиновая глазурь подтекает из-под двери постыдной лужицей, подступает к нему ближе и ближе, лижет пятки. Теперь гигантская Ель кажется ему ещё больше.       Если я и дальше буду так уменьшаться, сказала Алиса про себя, я могу и вовсе исчезнуть       Страх есть малая смерть, влекущая за собой полное уничтожение       Должен быть другой путь.       Брюс загнанно дышит, шаря взглядом по потолку.       Давай скорей, мой Тёмный Рыцарь.       Думай.       И тут его озаряет. Рапунцель. Косы, спущенные с самой вершины Башни.              Лифт.              Тросомёта у него нет, но внутри шахты лифта всегда есть тросы, по которым можно забраться наверх. Если получится перебить один из них и воспользоваться противовесом, он сможет подняться на крышу меньше, чем за минуту, обойдя большинство ловушек. Это позволит ему выиграть бесценное время.       Брюс закрывает глаза, несколько раз сжимая и разжимая руки — скрип защитных перчаток на кулаках успокаивает его, возвращая самообладание. Всё в порядке. В порядке, он в норме. Ожидает ли Джокер от него этого хода? Единственный способ узнать это — рискнуть прямо сейчас. Промедление тем опаснее, чем дольше он позволяет себе выпадать в полубред, теряя контроль.       Когда он пробирается обратно к лифту, ему почему-то кажется, что манекенов стало больше — даже сваленные, они поднимаются ему теперь до самой груди. Несколько раз он спотыкается о пластик, ухитряясь при этом всё же удержаться на ногах. Лифт снова закрыт, но Брюс уверен, что у него хватит сил развести двери, если будет нужно.       — Эй, в чём дело, Бэтс? — любопытствует Джокер в наушнике. — Косметичку забыл?       На удивление, створки бесшумно разъезжаются по первому нажатию на кнопку, и первое, с чем он встречается внутри —       челюсти.       Брюс шарахается прыжком, задирая взгляд на огромную, облезлую, восьми футов в холке гиену.       С двумя. Блядскими. Головами.       — Познакомься с моим Тото, дорогуша! Хи-хи-хи! — Харли Квин как ни в чём не бывало восседает верхом на Звере и весело треплет его по загривку. В своём роскошном красном платье и венце она похожа на Великую — и столь же карикатурную — Блудницу.       Нет.       Монстр дважды клацает зубами в том месте, где мгновение назад была спина Брюса, вместо него хватает манекены и терзает их так остервенело, что в стороны летят пластмассовые руки и ноги. Брюс врезается в гущу кукольных тел, инстинктивно ища спасения бегством — без снаряжения ему объективно не до эффектных исчезновений и схваток — и, судя по грохоту сзади, тварь бросается следом.       Её манекены почему-то не замедляют. Более типичный сюжет для кошмара даже представить трудно — осталось только крикнуть, не слыша собственный голос.       — Ату его, Тото! Ату!!! — в восторге взвизгивает Квин, и челюсть — щёлк!— рык — треск — рвёт алый подол.       Дёрнув за плащ, Брюс вылетает к главным воротам и бьёт в них плечом, ожидая, что они будут заперты, но — те неожиданно легко распахиваются под его весом.       И вместо улицы он снова оказывается в атриуме «Айсберга».       Абсолютно пустом.       Нормальном. Как и всегда.              Нет.              Нет. Это невозможно.       Брюс хватается за голову, со стоном закрывая глаза. Ему всё это кажется. Кажется.       Ель не могла исчезнуть. Всё это. Не могло.       Нет ничего невозможного, прохладно замечает Бэт-детектив. Копперфилд однажды Статую Свободы спрятал.       Иллюзия.       С ним играет в прятки его собственный разум — соперник посерьёзнее Джокера или Крейна. Но это пройдёт. Пройдёт. Пройдёт. Рано или поздно действие токсина пойдёт на спад. Если бы только у него было чуть больше времени…       соберись, Брюс       Он оборачивается только затем, чтобы убедиться, что его плащ нетронут, а дверь за его спиной предсказуемо заперта. Но не может удержаться от бессмысленного, бессильного удара по ней кулаком — раз, другой и ещё — до тех пор, пока боль не начинает отдавать в плечо. Удары и боль — это хотя бы надёжно. Реально.       — Знаешь, что такое верх иронии, Бэтс? — с бесконечным дружелюбием интересуется Джокер. — Это когда уличный мим действительно оказывается заперт в невидимой звуконепроницаемой комнате.       Тихий смех арлекинши колокольцами льётся в уши. Сколько времени прошло с тех пор, как он видел её в лифте? Не может же она быть в двух концах Башни одновре…       Ответ приходит в ту же минуту. Часы в высоте над фонтаном хрипло проворачиваются, чтобы выдать в полной тишине один гулкий удар. Брюс поднимает глаза, моргает.       Девять тридцать.       Бред.       Очень похоже на гипноз Шляпника, но ведь Бэтмен сам, своими руками отправил его в Аркэм две недели назад. Или… нет? Страшнее всего то, что он даже не может вспомнить, как именно здесь оказался — разве это не один из признаков того, что он просто спит? И если это сон, из него всегда можно проснуться, нужно только найти выход. Озарение. Встряску.       Если бы всё было так просто.       память — основа разума       и мы отвергаем разум, отрицая прошлое       Тишина становится абсолютна настолько, что, кажется, он внезапно лишился слуха. Брюс настороженно делает первый шаг обратно в зал и успевает взглянуть под ноги за миг до фатальной ошибки.       Там, внизу —              бездна.              Гигантский разрыв между двух небоскрёбов — шесть сотен футов в глубину? Шесть с лишним? Семь?.. Брюс пятится на рефлексе, едва не сверзившись внутрь, и мелкая мраморная крошка катится из-под его подошв в пасть зияющего провала. Испуг не сразу расставляет всё по местам, и ему требуется почти десять секунд, чтобы понять, что это — перевёрнутый «Айсберг».       Пол атриума, несуществующе-прозрачный, отражает всё те же этажи, уходящие в рекурсию вертикальной шахты, дно которой теряется во тьме.       Хотел по-быстрому добраться?       Брюс осматривает пол справа и слева, но обходного пути нет — последней опорой становятся три узкие ступени у него под ногами.       Чушь. Этого колодца здесь точно не может быть. Зрение может обмануть его, но осязание настолько обмануть не сможет. Сейчас он убедится в том, что это просто иллюзия — зеркальный пол, экран или что-то вроде — и вопреки страху сможет его пересечь.       Вдох. Выдох. Вдох.       Он опускается на колени и осторожно вытягивает шею.       Кто вышел сражаться с Чудовищем       Отражение Бэтмена выглядывает снизу и смотрит на него в ответ.       тому бы не стать Чудовищем самому       Брюс протягивает руку       и если долго смотреть в бездну       как и тот Брюс, что внизу       то бездна тоже начинает       …и оба они, сблизившись, молча сплетают пальцы.              Ужас цепенит его, как сонный паралич, не давая разжать руку. Кажется, стоит ему шевельнуться — и отражение рывком опрокинет его в этот зеркальный коридор, утянет за собой на дно, как никса. Но нижний Бэтмен неподвижен, от него даже не веет угрозой. Он лишь улыбается, медленно-медленно растягивая рот — чуть шире, чем нужно, — и так же молча подмигивает ему.       В его второй руке, поднявшейся на уровень глаз, зажат небольшой фонарик — дешёвая детская игрушка дюймов пяти в длину. Брюс тупо смотрит на неё, пока не понимает, что смотрит на свою собственную руку. С зажатым в ней фонарём.       Тишина замирает в ожидании его хода.              Он щёлкает кнопкой.              Луч, вспыхнувший следом, слаб и почти невидим, но стоит направить его вниз, в жерло многоэтажной пропасти, как в неоновом овале становятся вдруг различимы лиловые плитки пола, фосфоресцирующие кое-где кислотно-зелёным.       самого главного глазами не увидишь       Ультрафиолет, на автомате осознаёт Брюс. А эти недоделанные кляксы в форме подошв — следы от его же ног.       Кровь.       Значит, он здесь уже был?       Брюс щёлкает кнопкой обратно, жмурясь через головную боль. Ему нужна пауза. Осознание. Передышка. Ни одна рукопашная схватка с двумя десятками гунов не вымотала бы его так, как эти идиотские жестокие игры в «Правду или грёзы». Вся его непревзойдённая физическая мощь, всё его техническое совершенство оказались буквально бесполезнее двухдолларовой игрушки перед лицом повреждённого рассудка. Замысел Джокера очевиден: позабавиться, запугать, сломить, унизить, свести с ума, как всегда, чтобы «кое-что доказать». Но чёрта с два, как всегда, ему это не удастся.       Когда Брюс вновь открывает глаза, никакого отражения внизу больше нет. В ответ на него смотрит лишь им же самим порождённая бездна.       Она, чёрт возьми, даже не выглядит реальной: в ней не движется воздух, из неё не тянет ни сыростью, ни холодом, ни жаром, из неё не доносится ни единого звука. И всё же её жуткая, хтоническая глубина настолько ужасающе бездонна, что перспектива пересечь её по этому эфемерному мосту кажется невозможной и абсолютно безумной.       Не для того ли он здесь? Чтобы оказаться сильнее собственного страха?       Брюс поднимается на ноги и включает фонарь.       Я не боюсь, я не должен бояться. Ибо страх есть убийца разума.       Узкая череда лунных плит впереди мерцает могильным фосфором. Там, где кончается луч — кончается опора.       Страх есть малая смерть, влекущая за собой полное уничтожение.       Он осторожно ставит ногу на первый квадрат, словно пробуя лёд на прочность. Пол под ним надёжен и твёрд, как камень.       Я встречу свой страх и приму его. Я позволю ему пройти надо мной и сквозь меня.       Брюс делает первый шаг, оставляя ступени позади, словно челн, покидающий причал.       И когда он пройдет через меня, я обращу свой внутренний взор на его путь. И там, где был страх, не останется ничего.       Останусь лишь я, я сам.       Тьма обступает его со всех сторон, и звуки глохнут в нескольких футах. Остаётся лишь биение сердца. Дыхание.       И звук его шагов.       Вдох. Выдох. Вдох.       Он движется медленно, как канатоходец, неся свой светоч через весь этот ужас и мрак, потому что неколебимо верит в свою цель и твердь у себя под ногами. Нужно просто пересечь зал и добраться до лифта, который вытащит его отсюда, вот и всё. Есть только он — и эта сотня футов впереди. Всё остальное лишь спецэффекты, устроенные затем, чтобы ему помешать. Помешать — но не остановить.       зачем ты делаешь это?       чтобы кое-что доказать       Фосфоресцирующие кляксы под его ногами вблизи походят на какой-то странный мох, покрывающий плиты, но Брюс игнорирует почти автоматическое желание наклониться и изучить неизвестный объект. Две вещи он знает совершенно точно: ему нельзя останавливаться и нельзя оступиться, чтобы не дать этой Тьме поглотить его. Чьё-то тяжёлое, давящее присутствие ощущается позади уже некоторое время, как будто кто-то бесшумно идёт за ним по пятам.       Может, это Тот, из-под ступеней, с улыбкой чуть шире, чем нужно?..       Не оборачивайся.       я сам       Мох постепенно становится всё более густым и мягким, подъедая звук его шагов. Тишина так тяжела, что внутренний голос       нас у тебя много       делается почти физически слышен — мозг отказывается примиряться с отсутствием привычного раздражителя.       я могу вам чем-то помочь, мастер Брюссс?       шёпот шёпот шёпот шшш       ну же, Брюс, расслабьссся, это всего лишь мы       хотим в кои-то веки устроить тебе настоящщщий       хотя бы улыбнисссь, что ли       ты всё больше разочаровываешшшь меня, ссын       за-нуу-даа, да ещщщё и параноик       Том, он просссто боитссся       ну здравсствуй, Бэтссссс       Он раздражённо отмахивается от голосов, словно от мотыльков, слетевшихся на свет его фонаря. И, оступившись, едва не теряет равновесие на краю — выброс адреналина бьёт прямо в сердце.       Ч-чёрт.       Выдох. Выдох. Вдох. Держать. Нужно держать себя в руках. Бэтмен слишком большой, чтобы оступаться.       Голова, как же болит голова, если бы только…       Он не сразу понимает, что изменилось, но когда разбитое болью зрение возвращается в фокус, плиты под его ногами явно становятся другими.       Этот толстый серый гранит, покрытый налётом вездесущего мха — минуту назад его точно здесь не было. Как и надписи, канавками гравировки идущей по центру.              Марта Уэйн       1932-1966       Любимая жена и мать.              Брюс чувствует, как сухой, колючий спазм бесслёзно жжёт носоглотку. Он уже знает, что будет на следующей плите.              О-о-о, неужели ты сделаешшь это? Пойдёшшь дальшше?       Пойдёшшшь на это, Брюссс?       Пойдёшь прямо по ним?       ты так жжесток       мои ты топчешь грёзззы              Брюс рычит на выдохе от бессилия, сжимая зубы до боли в узлах челюстей. Это всё не по-настоящему.              Не по-настоящему, мама       это ещё не конец       я должен       прости              Огромное чужое присутствие за спиной близится, нависает, становится почти нестерпимым. Он необъяснимо уверен, что если сейчас обернётся, то увидит на полу следы гигантских гиеньих лап.       Не останавливаться. Не дать этой Тьме поглотить       ему говорили не оборачиваться, а он не послушал       и всё кончилось плохо       Орфеем, кстати, звали       слыхал?       Скрепя сердце Брюс наступает на надгробие тяжёлым ботинком, продолжая путь. Облачко мерцающей фосфорной пыли поднимается от мха из-под подошвы, неуловимо рассеиваясь во мгле. Что-то непоправимое должно произойти от этого святотатства, но… нет, ничего не происходит. В конце концов, это всего лишь камни.       Шаг.       память — основа разума       Другой.       память — это страх       Третий.       мы отвергаем память       Шаг.       и там, где был страх, не останется ни-че-го       Ему становится удивительно легко от своей полной безнаказанности. Что-то, что он принимает за движение воздуха, по-пёсьи щекочет ноздри, звонок прибывшей невдалеке кабины радует слух — тинь-тилинь! Он знает, что ещё немного — и он окажется на крыше, а там будет высота, и зимний Готэм с этой высоты, и привычный ему Джокер, которого он должен будет одолеть — и одолеет, потому что а разве бывало иначе? — и всё снова будет, как надо, просто и предельно понятно… Споры растоптанного мха танцуют пылинками в лиловом луче, и это так безумно красиво. Настолько, что его лёгкость граничит с эйфорией.       Лифт. Нужно лишь добраться до лифта.       По мере того, как он продвигается ближе к противоположной стороне атриума, тишину всё уверенней прорывают помехи, а затем — словно первый глоток звуков после подъёма с глубины — в его коммуникаторе вновь появляется голос Джокера, вещающего с увлечённостью диджея на радио:       — …и вот тому, который перелез, приходит в голову идея: «Слушай, у меня с собой есть фонарик. Я сейчас посвечу в твою сторону, и ты сможешь дойти до меня по лучу света!» Но тот, второй, только трясет головой. Он говорит: «Нет, я тебе что — СУМАСШЕДШИЙ, что ли? Ты ж его выключишь, когда я на полдороги буду!»       Это не смешно. Не смешно. Не…       Брюс усмехается:              — Хех.              И луч тут же гаснет в его руках.