«Чу»
— Чу! — Это было первым, что сказал Дазай, только-только пробудившись ото сна. В комнате он был совершенно один. Прохладный ветерок гулял по полу, заставляя всё тело мелко дрожать. Солнце где-то скрылось то ли за массивными кронами деревьев, то ли за ново прибывшими серыми тучами, что тонким слоем стали расползаться по небу. Шум редко проезжающих машин нарушал царящую мёртвую тишину. Вставать с постели не было ни сил, ни желания, поэтому Дазай просто пялился в белый, местами потрескавшийся потолок. Все его мысли занимал один лишь Чу, что опечалено смотрел на него в момент прощания. Осаму просто перебирал нахлынувшие, словно цунами, воспоминания. Он пытался вспомнить, что же было дальше, но ничего не получалось. Он добился только того, что у него начался приступ истерики. Невозможность вспомнить всех деталей сводила его с ума. С каждой минутой голова стала болеть сильней, раскалываясь на кусочки, а звон в ушах лишь усугублял положение. В глазах темнело, сердце бешено стучало, готовое выпрыгнуть из груди, а сбивчивое дыхание наполняло своим жаром воздух. На миг всё утихло. Не было слышно ни мелодичного завывания ветра, ни шума колёс, ни пения птиц, ни тиканья часов — абсолютно ничего. Мёртвая тишина. Она сводила каждого, и он был не исключением. Надрывный крик наполнил всю комнату, нарушая это гробовое молчание. Горло стало нещадно саднить, оно горело, словно огненные языки пламени наполнили его. В это время он ничего не слышал, даже своего собственного крика, на который в комнату прибежал испуганный Ода, ошарашенно глядящий точно на Дазая. Тот держался за голову, качаясь взад-вперёд, по его щекам стекали горячие слёзы, падающие вниз. — Эй, Дазай, ты слышишь меня?! Дазай! — Ода бросился к Дазаю, он пытался привести его в чувства, тряся за плечи, вечно повторяя его имя, но это не дало никакого результата. — Нет! Нет! Нет! — Как заговорённый он повторял одно лишь «нет», мотая головой из стороны в сторону. В груди пылал пожар, сжигающий его изнутри, оставляющий жгучие ожоги. Страх, отчаяние, гнев, обида и отвращение наполнили его с полна, сжимаясь в колючий комок. Голос к этому времени пропал, превращаясь в сдирающее связки, стенки горла хрипение. Все глаза были красными и опухшими, щёки, на которых ещё виднелись мокрые дорожки слёз, налились красным румянцем. Дрожа всем телом, он не обращал ни на кого внимания, ни на Оду, что всячески пытался привести его в чувства, ни на Анго, что прибежал в квартиру после первого же звонка сына, ни на врача, что прибыл примерно через минут двадцать. Он полностью погрузился в себя, в свои воспоминания, отрёкся от мира, он остался совершенно один. Что происходило около него, он не видел и не слышал, лишь почувствовал, как ему в руку что-то вкалывают, после чего он расслабляется, успокаивается и медленно закрывает глаза, напоследок лишь слыша: «Ему нужна помощь специалиста, иначе он сойдёт с ума». «Я знаю, кто ему поможет». Вновь он в этом месте, что стало ему новым домом, где он может видеть его, говорить с ним. За это удовольствие он бы отдал всё, сейчас он заново хочет пройти через то, что было. Он хочет вспомнить всё то, отчего когда-то хотел отречься. Теперь этот зал стал для него местом перерождения, ведь он верил, он чувствовал, что благодаря нему станет хоть чуть-чуть ближе к Чу, что всё время был так далеко от него, что был высоко в небе, когда же сам Дазай находился на земле. Вокруг сейчас царила тишина, спокойствие и темнота, но буквально через пару минут свет зажёгся и даже то, некогда тёмное пятно на сцене рассеялось. Теперь на его месте стоял человек? Нет, на человека он не особо был похож, так как на его голове красовались овечьи рога, такие же как у Козерога, только более красивые и мощные. Этот парень был одет в красное кимоно и хаори, в чёрно-белую хакаму, в руках же держа красный, идеально подходящий к наряду веер. Лицо его показалось Дазаю знакомо, в нём он узнал тех двух парнишек, что стояли по краям сцены. Всё это время у парня были закрыты глаза, но как только он их открыл, Осаму утонул в них. О эти глаза королевской синевы, в них можно было тонуть вечно, они напоминали бушующее синее море, что должно быть свободным, но не в этом случае, сейчас они казались стеклянными, кукольными. Они словно показывали своё заточение, в них Дазай увидел цепи и множество нитей, но лишь на мгновение, после только пустой взгляд, что поразил его в самое сердце. Он не понимал, но сейчас его кольнуло какое-то странное чувство, что изнывало многие годы. На заднем фоне заиграла знакомая праздничная музыка, наполняющая своим звучанием всё вокруг. Он же неотрывно смотрел в эти глаза, пока те не блеснули холодом, из-за чего он зажмурился, но открыв глаза, потерял дар речи. Теперь он находился не в зале, вокруг не было сидений, зрителей или ещё чего. Вокруг не было абсолютно ничего, лишь бесконечная ночная мгла с мириадами звёзд, что проявлялись с каждой минутой, как и очертания родных мест. Только через минут пять он понял, что находится возле родимой сакуры, он увидел на небе сияющий лунный диск, а под цветущими и опадающими, кажущимися фиолетово-сизыми лепестками сакуры его. Он стоял неподвижно, лишь лунный свет озарял его лицо, из-за чего стеклянные глаза поблескивали синевой. Маленькие, пухлые губки расплывались в лёгкой улыбке, которую Дазай ещё никогда не видел, что была столь непринуждённой и неестественной. Или же всё-таки видел? Быть может, но сейчас он этого точно не вспомнит. Попытавшись сделать шаг вперёд, он сразу же останавливается, оглядываясь вокруг, потому что ниоткуда не возьмись, появились бумажные фонарики, что стали озарять своим светом место около сакуры, погружая в волшебную атмосферу. Сейчас Дазаю как никогда раньше захотелось поверить в чудеса, ведь этот вид был просто сказочным. Музыка стала понемногу стихать, уступая место пению природы: тихому журчанию ручья, вода которого поблёскивала под лунным светом, шуршанию листьев, гонимых лёгким, тёплым ветром, пению птиц и плачу цикад, что своим стрекотом наполняли улицу. Живая музыка была намного красивей, особенно когда её наполнил голос парня. Эта песня заставила его всё вспомнить. Обрывки воспоминаний пробегали перед глазами, пока звучала эта песня. Он вспомнил, как Чу открыл глаза, что были чище неба, но так опечалены, словно покрытые серыми тучами, как он показал всё то, что с ним сделал Сатоши в приюте, как он доверил ему эту тайну, как тот повязал ему красную нить, что связала их навсегда, как он решил оставить его, как отрезал эту же нить. Все остальные годы без того человека он помнил, потому что каждый день был похож один на другой, особенно после того, как он бросил школу. Сейчас он проклинает себя за это, он не может себе простить, что в самый нужный момент исчез из его жизни. Слёзы невольно покатились по щекам, падая кристаллами на землю и, схватившись за сердце, что болезненно ныло в груди, он пал на колени, смотря точно на… жреца. Точно, он вспомнил, что Чу мечтал быть жрецом! О Боги, память вновь к нему возвращается, но вместе с ней приходит и невыносимейшая боль, сковывающая каждое движение, убивающая в нём жизнь. Он закрыл глаза и пред ним предстала картина О-Бона. Вот он стоит за деревьями возле храма, вот выходит Чу и вновь начинает петь, сопровождая это танцем. Дазай вспоминает его, он был таким чарующим, плавным, неспешным, но открыв глаза, он видит того же жреца, только не с живыми, горящими, а стеклянными глазами, он видит танец, в котором нет души, в который жрец не вкладывает себя. И только сейчас он понял, что всё это время перед ним были куклы. Марионетки. И после того как он это осознал, всё исчезло. Вокруг больше ничего не было, лишь пустота, куда ни глянь. Только сейчас он стал понимать, что Чу всё время кто-то дёргал за ниточки и, как ему казалось, он знал, кто этот кукловод. Но вопросы всё равно оставались, например, что будет дальше? Как отсюда выбраться? Но долго ответов на вопрос ждать не пришлось, так как сон, точнее кошмар только начался. Услышав под ногами деревянный треск, Дазай с ужасом посмотрел вниз и увидел как три пары деревянных рук тянутся к его ногам, а после с силой хватают и тянут вниз. Это произошло настолько быстро, что он ничего и не успел сделать. «Куда они меня тащат?» Яркий свет ударил в глаза, из-за чего Осаму зажмурился, а после, ударившись о что-то, в ужасе распахнул их. Перед ним стояло три куклы, те самые, что некогда являлись ему в предыдущих снах. Они были одним целым, но в разные промежутки времени, они хранили в себе свои воспоминания, эмоции, особенности и страхи, но один их объединял. Они все боялись кукловода, что так искусно их дёргал за ниточки, которые Дазай заметил только сейчас. Если подумать, то было слишком много подсказок, чтобы он смог догадаться, что это всё спектакль, все актёры в нём — куклы. Но что-то не дало ему это сделать, и он не понимал что. Свет стал затухать, пока не остался его маленький клочок, что озарил своим слабоватым светом лишь Дазая. Вокруг была тьма и лишь пара глаз сияла в темноте: одни чёрно-янтарные, что находились ниже всех, сияли тусклым светом, в них отражался страх, боль, слабость, те, что повыше, сияли киноварью и в них отражалась ненависть, всё та же боль и страх, что сиял с новой силой, а вот в глазах королевской синевы — холод, разочарование, отчаяние и одиночество. Зрелище было крайне пугающим, особенно когда с белых нитей, за которые их всё время тянули, стала стекать кровь, окрасившая их в бордовый. Откуда-то из пустоты послышался детский сдержанный плачь, что сопровождался и грохотом, и надрывными криками. Когда всё утихло, чёрные, словно чернильные, руки стали простираться к Осаму, они пытались прикоснуться к нему, чтобы погрузить в свои страшные сны, показать их кошмары и страхи, но яркий свет, что становился всё сильнее, прогнал тьму вокруг, оставляя только пустое белое пространство. Сейчас Дазай стоит и смотрит на своего спасителя, что резко к нему поворачивается, непринуждённо улыбаясь и сверкнув своими лазурными радостными, счастливыми глазами. «Никогда больше не забывай меня…Накахара Чуя».
— Чуя. Точно, как я мог забыть его? — Не обращая ни на кого внимания, Дазай вскочил с постели, но из-за того, что он встал слишком резко, в глазах всё потемнело, тело обмякло и с грохотом упало на пол. Особо не почувствовав какой-либо боли, он приподнялся и, поймав на себе обеспокоенные взгляды, виновато улыбнулся. — Дазай, у меня есть к тебе разговор, в об… — Как обычно Дазай не стал слушать Анго и в волю своей привычки перебил его, переходя сразу к сути. — Анго, мне срочно нужно вернуться в деревню, у меня там есть незаконченное дело. — Дазай говорил серьёзно, хоть в его голосе и проскальзывали незаметные нотки волнения, так как больше всего на свете он сейчас боялся именно отказа от его, вроде, не слишком трудно выполнимой просьбы. — Когда-то я уже слышал это. — Устало вздохнув, Анго потёр переносицу, устремив взгляд на татами. — Хорошо, только пообещай мне, что сходишь на приём к Йосано-сенсей. — Что? К Йосано! Почему именно к ней? — Одно упоминание о Йосано заставляло его коленки трястись, а глаза в страхе забегать по комнате. Какое-то шестое чувство ему подсказывало, что та до сих пор держит на него обиду за тот побег, так ещё и обдумывает план мести. Конечно, на вид Йосано была достаточно милой, доброжелательной женщиной, но это только на вид. На самом деле, как ему показалось, она садистка, ведь где можно увидеть врача, что в своём кабинет держал бы тесак или ходил бы со скальпелем, хотя такой человек уже был, царствие ему небесное. — Почему? А ты сам подумай. Изначально она была твоим лечащим врачом, тем более Чуя стоит у неё на учёте, и он неоднократно посещал её до переезда в деревню и после смерти родителей. Может, она тебе что-нибудь полезное скажет. — Анго поднялся с татами и медленными шагами направился в сторону кухни, но не успел он выйти из комнаты, как его окликнул Осаму. — А откуда ты это знаешь? — Вопрос застыл в царящем молчание, видимо, Анго не желал рассказывать всего того, что он знал, но и так долго молчать об этом не мог. — Дазай, понимаешь, я работал с его документами, когда помогал Достоевскому с усыновлением. Разузнав доступную информацию, я потом съездил к Йосано и немного с ней поговорил, только она мне ничего путного не сказала. Также я виделся с Накахарой в приюте. И хватит на меня так смотреть! — Анго хлопнул дверью и раздражённо пошёл на кухню, чтобы поставить чайник и заварить себе кружечку чёрного кофе. Дазай с Одой молча сидели в комнате. Сакагучи младший делал вид, что ничего не знал и в принципе не участвует в этом разговоре, словно он не знает, кто такой Чуя и он сам просто декорации. А Дазай же прожигал друга, что скрылся за книгой, злобным, негодующим взглядом. У Осаму в голове эта информация отказывалась укладываться, ведь зачем Анго скрывать такую информацию, помогать Достоевскому? Да в принципе, почему он занялся именно тем делом? Зачем искал информацию на Чую, а тем более навещал Йосано, а потом и самого Накахару в приюте? А самое главное — откуда он знает, что тот посещал её и после смерти родителей? С каждым днём он узнаёт всё больше и больше интересной и полезной информации, но в то же время и странной. Из кухни послышался щелчок, говорящий о том, что чайник уже вскипел, после чего всю квартиру наполнил пряный, горьковатый запах кофе. О этот дразнящий запах, он единственный, кто смог заставить Дазая подняться и быстрыми шагами направиться в кухню. Не то чтобы он обожал кофе, просто его вкус был таким бодрящим, что помогало ему не раз проснуться. Тем более разговор за чашечкой кофе будет более приятным, расслабленным, и молчание уже не будет казаться таким неловким, так как его можно скрасить глоточками кофе. Осаму забежал на кухню и обессиленно упал на стул, всё-таки такое апатичное ко всему состояние дало свои плоды, и сил теперь у него не было ни на что, даже на то, чтобы заварить себе чашечку чёрного кофе. Анго, чтобы понять это, потребовался всего лишь один взгляд и, устало вздохнув, он стал заваривать очередную кружку кофе, попутно с этим жаря омлет для особо голодающих. — Пока я делаю омлет, говори, чего ты хотел, а то потом некогда будет, — Анго поставил перед Дазаем кружку с кофе и принялся за омлет, взбивая яйца с молоком, зелёным луком, напоследок раскрошив туда пару сосисок. — Я хотел узнать больше о том, что ты узнал о Накахаре, точнее Озаки Чуе, — в этот момент из рук Анго выпала вилка, а миска с грохотом упала на пол, расплескав всё своё содержимое по полу. — Анго, всё в порядке? Чего это у тебя всё из рук падает? — Как ты сказал? Откуда ты знаешь? — Анго в испуге посмотрел на Дазая, что как-то в удивление и непонимание глядел на происходящее. — Так сложились обстоятельства, но, судя по твоей реакции, ты ничего мне не скажешь. Ну ладно, тогда я отправляюсь сначала в город к Йосано, а потом домой. — Дазай легко улыбнулся и уже хотел было уйти в комнату, но его остановил Анго. — Дазай, подожди. Дело в том, что Чуя и вся его семья не так просты. Конечно, я не могу рассказать тебе всего, что узнал, но кое-что всё-таки расскажу. — Анго проводил Дазая взглядом и поставил перед ним тарелку с парочкой бутербродов, чтобы тот хоть немного поел. — У Чуи есть психические отклонения, вызванные сильным стрессом и детскими травмами, но это не самое главное. Раз уж ты знаешь, что его настоящая фамилия не Накахара, а Озаки, то ты должен знать и про его семью, быть может, раз ты отрицательно мотаешь головой, ты забыл. Но я не о них хочу с тобой поговорить, а о самом Чуе. Как мне говорила Йосано, с твоим появлением в жизни Накахары его состояние улучшилось. — Так это же отлично, раз оно улучшилось, разве нет? — Ты прав, но когда погибли его родители, ты попал в больницу, а после исчез, оно стало хуже прежнего. Если раньше он мог сдерживаться, подавлять свои приступы истерики, что были хуже, чем у тебя сегодня, то теперь нет. Конечно, я и Достоевский помогали ему, Фёдор — психологически, а я материально, привозя ему раз в месяц лекарства и отвозя на приём к Акико-сенсей. Поэтому его состояние может быть нестабильным, у него могут быть перепады настроения и... — Анго не успел договорить, так как Дазай, что с грохотом поднялся с места и яростно посмотрел на него, перебил его. — Что ты хочешь этим сказать? Что он — псих? Ты видел его поведение? Оно абсолютно нормальное и адекватное! Ты ничего о нём не знаешь! - Дазай развернулся и ушёл в комнату, весь кипя от злости. Особенно после того, как услышал от Анго слова, что задели его больше всего: «Всё с точностью да наоборот, Осаму». Ода как сидел на одном месте, читая книгу, так и сидел, лишь иногда поглядывал на собиравшего вещи Дазая, что делал как-то всё растерянно и заторможено. Хотя это можно было обосновать усталостью, слабостью и задумчивостью, что вместе давали вот такой результат. Бегая из одного угла комнаты в другой, он собирал свои раскиданные пару дней назад вещи, что-то всё время бормоча. Наконец собрав свои вещи, даже не посмотрев на себя в зеркало, он накинул свой пиджак, быстро обулся и вылетел из квартиры, сказав на прощание лишь одно: «Спасибо». Как только он закрыл дверь, яркий солнечный свет ослепил его усталые, покрасневшие глаза, что опустили свой взгляд вниз. Как он будет добираться до города он не обдумал, просто действуя без плана, так как на его составление не было ни минуты. Время бежало как никогда быстрее, ускользая прямо из-под носа, навострив свой бег. Как же оно с нами нещадно, всё время куда-то спешит, а люди же медлительные, нерасторопные и не поспевают за ним, проклиная его и себя за опоздание. Но опоздание не только на работу, в школу или университет, но и просто на какую-то встречу, быть может, последнюю. Иногда не хватает всего лишь одной минуты, чтобы изменить печальный исход, чтобы спасти кого-то, кто был всем для тебя, кто был самым дорогими и единственным человеком в твоей жизни. Вот и Дазай бежал по улицам как только мог, чего-то опасаясь, сам даже не зная чего, словно какое-то шестое чувство ему подсказывало, что нужно поскорее покинуть это место, что нужно вернуться домой. Он перебегал улицы там, где только хотел, не обращая внимания даже на идущие машины, на красный свет светофора, ведь он просто бежал. Он не знал, куда ему нужно, но он просто вверил себя и свою судьбу в руки Богу, который, как любил говорить Чуя, творит нашу судьбу, смотря за нами с небес, сплетая нас не рвущейся красной нитью. Раньше Осаму только смеялся, услышав что-то подобное из уст Накахары, но сейчас и сам начинает невольно в это верить. Какая же жизнь странная, то, что тебе раньше казалось глупым и смешным, в будущем может казаться одной из серьёзнейших вещей, а то, что ты раньше не ценил, потеряв, может оказаться самым дорогим и важным для тебя. Человек, по природе своей, не научится ценить то, что у него есть, пока не потеряет всё, или же не столкнётся с историей, которая натолкнёт его на открытие простых, но безумно необходимых истин. Так случилось и с Осаму, он не ценил, не дорожил так Чуей, пока не потерял его вновь. Хоть он и не помнит, почему уехал из деревни, ведь у них с Чуей было всё хорошо, они встретились с ним после О-Бона, поговорили, может, и не так, как хотелось. Они отомстили Сатоши, и Дазай в награду получил поцелуй, о котором долго размышлял. Но что было уже на следующее утро он не помнил, да и вечер то же вспоминается мелкими обрывками. Побегав по Ямагути достаточно долго, он всё же решается взять такси и приехать в аэропорт, пока окончательно не потерялся в этих закоулках, дворах и магазинах. Перейдя дорогу на красный, он быстро садится на заднее сидение жёлтого такси и, назвав место назначение, откидывается на мягкую спинку кресла, задрав голову вверх. Сейчас ему стало немного лучше, так как в машине можно всё-таки сидеть и не париться о том, правильно ли ты идёшь, да в принципе не париться, можно же просто расслабиться, слушать музыку по радио и смотреть в окно, но в данный момент сил не было даже на это. Усталость и какая-то нервозность не давали покоя, с каждой минутой в сон клонило всё сильней и сильней, что начинало раздражать Дазая, так как на сон у него нет времени, да и он сам не так уж и давно проснулся. Когда такси остановилось, он быстро расплатился и, взяв свою сумку, вышел из машины, хлопнув дверью. Зайдя в аэропорт, он направился к кассе, где и узнал о ближайшем рейсе, на который и купил билет. Делать было нечего, ждать оставалось ещё несколько часов, потому что кое-кто не особо предусмотрительный не догадался посмотреть рейсы на сегодня, а решил просто ехать к своей цели. Купив себе кофе из автомата, он стал сидеть и ждать своего рейса, разбираясь в своих мыслях, чувствах, в памяти, что в последнее время его так подводит. Достав из сумки свой ноутбук, Дазай зашёл в диск и открыл свою работу «Исповедь неполноценного человека», конечно, здесь находится не вся информация, но раз уж он оставил свою флешку в доме Достоевского, у него нет выхода, как продолжить здесь. Но за ноутбук зацепилась ниточка и, конечно, Дазай узнал её. Мягко улыбнувшись, он повязал её на левую руку, как это некогда делал маленький Накахара. Изредка поглядывая на неё, он стал писать: «Раз уж у меня нет той книжечки, флешки, на которой годы моей работы, я напишу всё здесь. Надеюсь, это поможет мне скоротать время перед рейсом. Я не понимаю, что происходит. Когда этот кошмар закончится? Почему я всё время от тебя убегаю? Ты же… Ты же скучаешь по мне. Господи, Осаму, когда ты стал таким нытиком? Что это тебе в голову ударило, что ты так себя ведёшь? Глупо, вот так задавать себе вопросы и отвечать на них, но что поделать, надо же во всём разобраться, не так ли? Скорее всего, ты прочитаешь это, но я буду только рад этому, правда, Чуя. Но многое мне непонятно. Каждый день я узнаю много новой и полезной информацию, но так же чувствую, что что-то теряю, забываю, и не понимаю что. Если вспомнить даже те сны, что не так уж и давно меня мучили, многое в них остаётся для меня загадкой. Ты только представь, я видел трёх марионеток, и знаешь, что самое странное? Все эти марионетки — единое целое, это один человек, в разные периоды жизни. Думаю, ты догадался, кто этот человек? Но знаешь, хоть они и были одним человеком, они не были похожими друг на друга. Например, первый, самый младший, был с зашитым ртом, он не способен был говорить, а его глаза были серыми, такими отчаявшимися, как у тебя на той фотографии. И мне было так его жалко, я хотел ему помочь, но не сделал этого. Знаешь, ты можешь меня потом за это ненавидеть, но я забыл твоё имя. Сначала я помнил только то, что у меня есть какой-то дорогой мне человек, что у него короткие рыжие кудряшки и ничего более. Я хотел узнать его имя, но он сказал мне только первую букву, также было и с остальными. Они говорили по одной букве. Второй марионеткой был ты, когда тебе было лет одиннадцать, помнишь, в тот год, когда умерли твои родители, когда ты сам чуть ли не умер? Так вот, у куклы были небольшие овечьи рога и прекрасный бархатистый голосок, конечно, слегка прокуренный. Ты только представь, у него были такие горящие глаза, налитые кровью, у меня аж мурашки по коже бегут. Кстати, он говорил мне про какого-то демона, что живёт внутри него, честно, я и понятия не имею о чём он, хотя есть предположение. Может, ты просто считаешь себя самого монстром? Или того Чую, которым ты был до того, как переехал в нашу деревеньку. Интересно, не правда ли? Но самое главное и захватывающее было после. Я снова увидел твой танец с О-Бона, но скажу тебе честно, ты танцуешь лучше, чем какая-то там кукла, так как в твоих движениях есть душа, эмоции, жизнь. И знаешь, я вновь бы послушал твою песню, стоя возле окна, пока ты сидишь на крыше, открывая свою душу лишь звёздному небу. Я помню, как-то застал тебя за этим занятием, вроде бы, когда в первый раз ночевал у тебя. Приятные воспоминания, жаль, что я некоторые уже забыл и не могу вспомнить, даже эти с трудом. Никогда бы не подумал, что от марионеток будет польза, потому что они показывали мне картину нашей жизни, те былые деньки весёлые и не очень. Но мне всё равно кажется, что я что-то упустил, что что-то забыл и не могу вспомнить. Все эти годы я пытался забыть тебя, убежать и больше никогда не возвращаться, хоть и дал тебе обещание, что обязательно вернусь к тебе. Знаю, я поступил как идиот, как трус. Бросил в самый неподходящий и переломный для тебя момент, и в этом каюсь, как и в том, что забыл тебя. Сейчас я жду своего самолёта и пытаюсь понять, что же со мной происходит, что я к тебе всё-таки чувствую, потому что хватит уже откладывать это на потом, пора взрослеть. Каждый день, с момента нашего знакомства, я смотрел в окно и ждал, когда ты придёшь. Сначала это был детский интерес, любопытство, ведь к нам нечасто кто-нибудь приезжает, ты был как новая игрушка. Знаешь, такая красивая и изящная куколка с сапфировыми тусклыми глазами, что оживлялись с каждым днём, с рыжими короткими кудряшками, как у овечки. Ты был настолько красив, что я не мог налюбоваться тобой, я ещё никогда не встречал столь прекрасных людей, а твоя скрытность, загадочность придавали тебе больше привлекательности. Знаешь, ты всегда был таким спокойными и тихим, что я хотел вызывать у тебя хоть какие-то чувства, хотел твоего внимания. Мне нравилось, когда ты злился, твои глаза загорались весёлым огоньком, а бровки так забавно хмурились, что вызывали у меня улыбку. А как же ты улыбался, когда побеждал, я думал, что когда-нибудь точно ослепну от твоей улыбки. В такие моменты ты был таким живым, позитивным и заводным, что никто и подумать не мог, что внутри ты просто маленький напуганный ребёнок, что просит о помощи, боясь всего на свете. Никто не мог подумать, что тебе плохо, что тебя что-то тревожит, потому что ты мастерски мог это скрывать, даже я поначалу не замечал тоски в твоих глазах. Но потом всё изменилось, я наблюдал за каждым твоим движением, жестом, за твоей манерой речи. Я всё время пытался поймать взгляд твоих синих омутов, в которых я утонул, как только встретил тебя. Надеюсь, ты сейчас не сидишь и не смеёшься надо мной. Тем более странно такое слышать от парня, хотя не тебе точно, я уже наслушался историй о твоей «романтичной» школьной жизни. Раньше я каждый день ждал тебя, ночами смотря в твоё окно напротив, кстати, если ты думал, что никто не увидит того, как ты ночью лезешь на крышу дома и, накрывшись пледом, сидишь в своей пижаме, обняв овечку Дороти, то ты ошибаешься. Я всё видел, сидя на своём подоконнике, и писал свою исповедь, поглядывая то на тебя, то на небо. С каждым днём мой интерес к тебе рос, и я не понимал, что это за чувство рождалось у меня в груди. Оно такое странное, когда тебя нет рядом, мне одиноко, когда ты говоришь не со мной, улыбаешься прохожим или красивым девочкам, внутри что-то начинает болезненно ныть, когда ты уезжал со своей семьёй, я не хотел жить, боясь, что ты больше не вернёшься. Но когда ты рядом, я полон сил, я радуюсь всему на свете, я хочу прикоснуться к твоим шелковистым рыжим кудрям, заглянуть в твои голубые, не читаемые глаза. Я не знаю, как называется это чувство, но дни, проведённые с тобой, делали меня счастливым. Знаешь, я… Ох, прости, мне придётся на этом закончить, мой рейс уже начался. Жди, я скоро вернусь. Закрыв крышку ноутбука и положив его в сумку, Дазай пошёл регистрироваться. Много это времени не заняло, буквально минут через десять он уже сидел в самолёте и глазел в иллюминатор, томно вздыхая. Когда самолёт всё-таки взлетел, он взглянул на свою нить и мягко улыбнулся. Чем ближе он был к дому, тем больше волноваться начинал. Какое-то трепетное чувство загоралось с новой силой внутри, и весь полёт с его лица не сползала глупая, детская улыбка.***
Прошло уже много времени с того момента, как Дазай прилетел в город. За это время он уже успел встретиться с Йосано, выслушав её недовольные, обиженные крики и не получив никакой информации, под предлогом того, что это врачебная тайна, но ему почему-то казалось, что дело не в этом. Быть может, её кто-то запугал, поэтому она и отказывается говорить. Но делать было нечего, ведь не пытать ему Акико? Хотя идея не столь плоха, жаль, что до неё он додумался лишь тогда, когда уже сел в автобус и поехал в деревню. Он решил, раз уж никто ему сам ничего не говорит, он узнает всё у самого Накахары, и в этот раз ему будет не отвертеться от ответов. Всю поездку он бесцельно смотрел в окно, ни на что не устремляя взора, ни на что не обращая внимания. Он просто думал. Думал о том, почему же никто ему ничего не рассказывает? Почему он стал всё забывать и заново по кусочкам собирать? И задав себе этот вопрос, он вспомнил про то, что было написано на том жалком, обгоревшем обрывке, а именно «скорейшего выздоровления». Почему же в его памяти всплыли именно эти слова? Ведь это письмо Чуя писал ещё давно, когда сам Осаму лежал в больнице. Но сейчас же он ничем не болен? Или же всё-таки что-то есть? Развивать эту тему дальше он не хотел, так как чем больше он об этом задумывался, тем мрачнее становился. Раздумывая об этом всю дорогу, весь приятный трепет в груди, вся радость исчезли, уступая место беспокойству и обиде, что по какой-то непонятной причине росли в нём с большей силой. Идти в родной дом не хотелось, но разворачиваться и идти обратно больше, поэтому, хоть и не торопливыми шагами, он двигался в сторону обители Достоевского. Когда же он стал подходить к дому, что одиноко и тоскливо стоял посреди улицы, он заметил, каким неухоженным был соседний накахаровский особнячок, что показалось ему не менее странным. Но решив зайти сначала к себе домой, он поднялся на крыльцо и, дёрнув за ручку двери, понял, что та всё же закрыта. Это была ещё одна вещь, что насторожила его и заставляла расти беспокойству. Позвонив в дверной звонок, постучав кулаками по двери и пару раз крикнув, он понял, что этим ничего не добьётся и решил открыть двери своими ключами. Пару минут спустя и он уже стоял посреди своей комнаты, рассматривая свой бардак, который Чуя пытался убрать. Такая тишина в этом доме была в последний раз в день, когда Накахара только-только приехал, и то она была не такая угнетающая, давящая и сводящая с ума. — Чуя, ты дома? Прости меня за то, что я вновь уехал. — В ответ молчание, что уже стало бить по ушам, что убивало в нём спокойствие. Осаму вышел из своей комнаты и, подойдя к двери Чуи, попытался её открыть, но та, как и входная, была закрыта и не поддавалась ему. Так как замки он вскрывать умел, открыть эту дверь ему не составило труда, только ничего стоящего за ней он не увидел. — Чуя, это уже не смешно! Комната была убранной, мрачной и слегка запылившейся, видимо, её никто не убирал уже долгое время, что не мало удивило Дазая и натолкнуло на мысль о том, что её владелец вернулся либо в храм, либо в свой дом. Спустившись вниз, в гостиную, он посмотрел на фотографию, что лежала на тумбочке, и всё вспомнил. Он вспомнил, что происходило за день до его отъезда, он вспомнил и Рокудзё, что раздражал одним своим видом. И самое главное, он вспомнил, почему уехал отсюда. Он вспомнил эти слова, что поразили его в самое сердце: «Почему ты не можешь исчезнуть из моей жизни как раньше?» Глаза налились слезами, сердце бешено забилось в груди. Он упал на колени и попытался как-то успокоить себя, но эти слова так и звучали у него в голове, заставляя его кричать, чтобы хоть как-то заглушить их. Больное горло, что ещё не оправилось с прошлой истерики, стало нещадно гореть, но эта боль не была сравнима стой, что он испытывал глубоко в своей душе, в своём сердце, в которое впервые кого-то впустил. Сейчас он ненавидел себя за свою слабость, за свои слёзы и за свою обиду, что накрыли его в тот момент, ведь только сегодня он понял, что Чуя это сделал специально, только для чего — нет. За спиной послышались чьи-то тихие, неспешные шаги, что остановились в паре метров от него. — А, это ты? Поднявшись с пола, Дазай обернулся и увидел перед собой невысокого паренька, силуэт которого казался ему жутко знакомым, но вспомнить его почему-то он не мог.