Эффект Ханны

Ханна, развалившаяся на капоте машины, с кожей, подсвеченной предзакатными лучами солнца — самое красивое, что Клэй когда-либо видел. Она смеется, убирает волосы от лица рукой, спрашивает: — Что? Достает из почти пустого ведерка с попкорном зернышко, пуляет им в парня. — Иди сюда, я хочу тебя поцеловать. Они на берегу реки, приехали полюбоваться на закат с типичным кинотеатровым перекусом — колой, попкорном и чипсами. Не хватает только три-дэ очков. — Что ты молчишь? — спрашивает она. Клэй хочет сказать, что он любит ее. Что ее имя застряло в его голове, как песня на повторе, что пока горят звезды на небе, он будет ее помнить. А говорит: — Ты очень красивая. В его горле изнутри нацарапаны стихи, посвященные Ханне Бейкер. Никто их не слышал, и навряд ли услышит, но они там. И они не только в горле, не только закрывают ему рот, не дают дышать, говорить, плакать, стонать. Она высечена на его костях, она построила храм из его ребер, она проникла в его кровь, в каждый орган его тела. Ее лицо выжжено на внутренней стороне его век. Тони просыпается резко, как от хлопка в ладоши над ухом или стакана воды в лицо. Садится в кровати, ошалело крутит головой, пытаясь понять, где он находится. Хочет что-то сказать, даже открывает рот, но потом осознает, что сейчас глубокая ночь, и что в палате стоит оглушающая тишина. Не из тех, что возникают в пустых комнатах, в местах, которые покинули люди. В этой тишине есть что-то запредельное, космическое. Это звук безвоздушного пространства, космоса, края Вселенной. Тони уверен, что если он посмеет заговорить, издать какой-нибудь звук, он исчезнет, поглотится тишиной, увязнет в ней, как камень в болоте. Он поворачивается к Клэю, пытается разглядеть его мутными со сна глазами. Парень сидит на кровати, уткнувшись лицом в колени. Он не издает ни звука. Тони садится на кровати, отчего та душераздирающе скрипит. Тишина исчезает. Теперь можно услышать шаги санитара, идущего по коридору, чьи-то стоны из соседней палаты. — Эй? — зовет шепотом Тони. — Все нормально? Клэй поднимает голову, смотрит на него открытыми ранами глаз. Он не всхлипывает и не стонет. Его горе совершенно беззвучно и Тони чувствует, как у него поднимаются волосы на загривке от неправильности всего происходящего. Но, несмотря на то, что ему хочется убежать и никогда не возвращаться, он встает и идет к кровати Клэя. Садится рядом с ним. — Не спится? Глупый, неуместный вопрос. Тони кладет руку на сотрясающуюся спину, приникает к ней головой, прижимается к Клэю всем телом. Постепенно, медленно, он затихает. Грусть, тоска по неизвестно чему, не исчезает. Она отходит подальше, ниспадает ее волна, лишь для того, чтобы вернуться потом. Тони сидит тихо, все еще держа Клэя за плечи, вдыхая его запах. Он пахнет морем. Солью, ветром, песком. Желанием вернуться домой, которым горит моряк, пробывший на корабле полгода, забывший, каково это — стоять на твердой земле. — Спасибо, — сипло шепчет Клэй. Когда Тони порывается встать, Дженсен хватает его за руку. Умоляет одними глазами «Останься». Тони остается. — Эй, рок-н-ролл! — Алекс хлопает Тони по спине. — Стэнделл, — брюнет сцеживает зевок в кулак, сонно моргает. — Какие новости? — Зака поселили в дальней комнате, на завтрак будет отвратительная рисовая каша, а ты выглядишь как говно. Совсем не спал? Падилла смеется. Он не признается в том, что после того, как Клэй улегся рядом с ним, он не сомкнул глаз, частично оттого, что боялся санитаров. Основной же причиной было то, что он умирал внутренне от восторга. У них ничего не было, но ему позволили лежать рядом, дышать одним воздухом, поцеловать украдкой бледные пальцы, изучить в деталях спящее лицо Клэя. На это Тони всегда готов обменять свой сон. Так что он отмахивается, спрашивает что-то про Зака, лишь бы сменить тему. В столовой Клэй садится рядом с ним, нечаянно прикасается своим коленом к его, фыркает над какой-то из шуток Алекса. А потом в столовую заходит Зак Дэмпси. Получив завтрак, он тыкается туда-сюда, пытается найти место, но слышит лишь злое шипение и посылы куда подальше. Тони кладет руку на кулак Клэя, который тот сжал так сильно, что на ладонях остаются красные следы от ногтей. Один из санитаров берет Зака под локоть, усаживает за столик в углу. В помещении витает неизлитая, плохо скрытая злоба. Зак говорит о ней позже, в кабинете у Портера. Говорит, что разделяет это чувство, что тоже ненавидит себя, что он — жалкий, бесполезный трус, неспособный ни на что. — …Я ведь мог что-то сделать. Намекнуть хоть кому-то, сказать, сообщить в полицию. У меня есть доказательства, доктор, я… Я был там. Когда они… я никогда не присоединялся к ним, доктор, но… но я был там. И ничего не сделал, как я мог просто стоять там, пока они… Психиатр записывает что-то, задумчиво смотрит на Зака. Спрашивает: — Ты хорошо спишь? Парень хмурится, мотает головой. — Понятно. Как давно у тебя появились суицидальные мысли? — Не знаю, доктор, я… — Меньше или больше года? — Меньше. — А с бессонницей как дела? Зак отводит глаза. Смотрит в окно. — Наверное… полгода? — С тех пор, как Ханна…? Дэмпси поджимает губы. Кивает. Алекс три раза останавливается посреди мелодии, которую лениво наигрывает на пианино, смотрит в пустоту. Захлопывает крышку, кладет на нее голову. Клэй присаживается рядом с ним, толкает плечом. — Они сменили таблетки, — бурчит Стэнделл. — Я пойду полежу. Сейчас… соберусь, и пойду к себе. На Зака, вышедшего из кабинета, никто не обращает внимания. Все занимаются своими делами: смотрят телевизор, играют в шахматы, собирают пазлы. Он же, наоборот, впивается в них жадно глазами, словно стараясь вызнать все их секреты. Смотрит на Клэя, ведущего Алекса под ручку, как на самого важного человека в своей жизни. Пытается помочь, подходит к блондину с другого бока, но взгляд, которым его обжигает Дженсен, говорит громче любых слов. «Еще один шаг, и тебе не жить».