Эффект Ханны

Why are you smiling?

— Вот же бля, — закатывает глаза Алекс. Падает на свою кровать, закрывает руками лицо. Джессика садится прямо на пол, упирается локтями в матрас. — Я ведь волнуюсь о тебе. Уильям не должен был себе позволять такое… такое… — Да я просто сосал ему за сиги, Джес, что такого? Это была взаимовыгодная сделка. — Алекс, он педофил, отыскивающий слабых жертв, неспособных оказать сопротивление. Он тебя запутал. Уильям в два раза старше тебя, он пользовался тобой. Девушка кладет руку на острое, угловатое плечо. Стэнделл рычит, бьется затылком о подушку. Джессика проводит пальцем по его челюсти, кожа так натянута, что, кажется, вот-вот порвется. — Ты даже не знаешь, какой ты красивый, — шепчет, любуясь тем, как первые лучи солнца подсвечивают бледную кожу. — Я была такой, как ты. Растрачивала себя, надеясь, что это вернет меня на место. Вернет мне власть над собой. — Не сработало? — наконец, он поворачивается к ней лицом. — Нет. — А что помогло? — Быть здесь. Таблетки. То, что сейчас идет расследование. Голос повышается на пару октав, губы растягиваются в фальшивой улыбке. Она плохая лгунья, но, к ее счастью, Алекс слишком накачан успокоительным и слишком устал, чтобы заметить это. — Я думал, что станет легче. Что мир отодвинется. Что станет не так больно, если… — Если привыкнуть? Это так не работает, глупыш. — Я хочу тебе сыграть, — блондин накручивает прядку ее волос на палец. — Когда я играю, это отступает. Во всем виноваты желтые таблетки. В том, что когда он входит в игровую, его «коллеги по болезни», его сокамерники, сами выстроившие свои решетки, стихают и смотрят на него. Но не так, как раньше, с боязнью, а с плохо скрытой жалостью. Эти же таблетки повинны в том, что Алекс уменьшает длину невидимых иголок. Утоньшает свой панцирь. Позволяет увидеть немного больше, поет немного громче, проговаривает слова тихим, нежным голосом. Он поет Ханне. Признается в любви, просит прощения, спрашивает, писала ли она Богу так, как он, перед тем, как покончить с собой? Просит не смотреть на его шрамы, не преследовать его во снах. На словах о том, что он «не грешник, лишь разбит на осколки», в уголке левого глаза у него собирается слезинка. Алекс останавливается. Закрывает лицо руками, складывается пополам. Почувствовав руку на своем плече, пытается ее стряхнуть, но прилагает к этому мало усилий. — Эй, все хорошо, — кто-то говорит хриплым, незнакомым голосом. Вернее… знакомым, но Алекс слышал его в последний раз так давно, что уже забыл о том, как он звучал. — Клэй? — полузадушенно сипит Джессика. Алекса подхватывают под локоть, уводят в его палату, и ему плевать, кто ему помогает переставлять его глупые, бесполезные ноги. В голове все еще гремит его собственный голос, поющий о тьме, выливающейся из него. Когда он падает на кровать, то видит, что его спутником оказывается Зак. Зак, мать его, Дэмпси, устраивается у его кровати так, как будто ему там самое место. Как будто Алекс не видит на его месте Джессику. Обманщицу Джессику с кудрявыми волосами, мокрыми глазами, обкусанными в кровь губами. Все равно такую красивую. — Я слышал, что с тобой делал тот санитар. Мне жаль. Я не… — Зак тянется к нему, останавливается, когда видит взгляд Алекса. Испуганный, оторопевший. — Я хочу, чтобы ты был в порядке. — Почему? — Потому что… — Зак отводит глаза. Кладет ладонь ему на плечо, проводит ею до локтя, ласково поглаживает большим пальцем шрамик на бледной, тонкой, словно сделанной из бумаги коже. — Потому что я влюблен в тебя примерно с семи лет. — Оу. — Мне не нужен ответ, но… просто позволь побыть рядом, хорошо? — Хорошо.