Фокусник из трущоб

      Сидевший на бордюре Ян, едва завидев Фому, подскочил с насиженного места и бросился к другу. Фома выглядел поистине странно: в белом халате, босой, в одной руке он держал берцы, а другой прижимал к себе какой-то мокрый сверток. Он хотел было сделать шаг вперед, но его пошатнуло — Фома чуть не упал — Ян успел вовремя, поддержав его.       — Что с тобой? — встревожено вскричал Ян, в свете фонарей замечая разбитый висок и мутный взгляд друга. — Что он с тобой сделал? Он тебя трогал?       — Держи, — Фома всучил ему вещи и, покачиваясь, приблизился к ближайшему дереву у дороги — его стошнило.       — У тебя сотрясение, — испуганно, с досадой воскликнул Ян, со всего размаху зарядив ногою в ворота — те противно задребезжали. — Уроды!       Фома не ответил: приступ головной боли нахлынул с неожиданной силой, он ухватился руками за растрескавшуюся кору, пытаясь не упасть, и опустил голову — ему было очень плохо.       — Тебе нужно в больницу! — Ян начал выкручивать мокрые вещи. — Я сейчас тормозну какую-нибудь машину, — вода буквально хлынула на тротуар, — проклятье, да что у вас там происходило? — Он как следует встряхнул штаны, пытаясь придать одежде божеский вид.       — Я никуда не поеду, — глухо отозвался Фома.       — Как не поедешь?! Тебе же хреново! — возмутился Ян, перекидывая штаны через ветку и принимаясь за футболку.       — Сказал, не поеду, — упрямо повторил Фома. — Нормально мне.       — Куда сейчас? В Дом? — Ян ловко расправился со второй шмоткой.       — Ты что, — отдышавшись, Фома присел прямо на землю и начал натягивать ботинки, — я в его пенаты ни за что не вернусь.       — Он трогал тебя, — с горечью проговорил Ян и с такой силой тряхнул в воздухе футболкой, что брызги разлетелись в разные стороны.       — Я решил пойти в приют ночного пребывания, там завтрак, ужин и ночлег, еще с какой-нибудь работой помогут, — Фома поднялся на ноги, — хватит с меня исповедей и молитв.       — Где твой паспорт, Фома? В Доме остался? Его нужно забрать.       — Пофиг! Пусть подавится! Не вернусь я туда. Новый выправлю, прорвемся, Ян. Мобильник тоже там остался, плевать. Давай просто уйдем, — изо всех сил Фома попытался сделать отважное лицо, но вместо этого получилось лишь жалкое, вымученное выражение.       Фома всегда боялся показаться слабым. И даже сейчас в своем абсурдном наряде, с побитой физиономией, униженный человеком, который ему нравился, он попытался расправить плечи, чтобы продемонстрировать военную выправку, тем самым доказать, что ему все нипочем. Не вышло. Позвоночник, отбитый о жесткий пол спортзала, сразу заныл при первой попытке как следует распрямиться. Фома зашипел и уперся руками о колени — такой развалиной ему еще себя чувствовать не приходилось.       Улица была пустынной: окраина да глубокая ночь, ни прохожих, ни машин, если не считать пары таксистов, промчавшихся мимо. Ян похлопал себя по карману и вспомнил, что денег у него больше не было — он все истратил на дорогу сюда.       Холодало. Неприятный ветерок обдувал спину Яна, закрытую ветровкой, и Ян только теперь понял, насколько промозгло сейчас Фоме в одном только халате. Им нужно было добраться до ночлежки, но это место находилось так далеко, что Ян даже содрогнулся от одной мысли о том, как туда попасть.       — Черт возьми, — вдруг воскликнул Фома, оборачиваясь. — У меня в кармане деньги!       Ян поспешно начал шарить по карманам висевших на ветке штанов и очень скоро вытащил оттуда расползшиеся ошметки: он так добросовестно выкручивал мокрые вещи, что попросту разорвал набухшие от воды банкноты.       — Вот дерьмо, — рассеянно произнес он, разглядывая зеленую размазню на своих ладонях, — это даже не склеишь…       Фома нервно захохотал: столько усилий, и все пошло прахом. Ян с сожалением стряхнул бумажную кашу — определенно, сегодня удача была не на их стороне.       — Ян, пошли! — позвал Фома. Смеяться было тоже больно. Ему нетерпелось уйти подальше от этого дома, хозяин которого оказался самым настоящим подлецом.       Ян ничего не ответил. Он просто повесил на локоть сырую одежду, через шею перебросил руку Фомы, помогая ему идти, и побрел в нужном направлении. Шли они медленно: ослабший Фома очень сильно тормозил Яна, и без того не обладающего выдающимися физическими данными. Квартал за кварталом, еще и еще, двое парней брели под тусклым светом ночной иллюминации, без денег, без жилья, никому не нужные, но сильные духом люди. Ян не знал, сколько они уже шли, знал он твердо только одно, что такими темпами они доберутся очень не скоро.       Споткнувшись на ровном месте, едва не упав и чуть не утянув Яна вслед за собою, Фома прошептал:       — Я больше не могу, все…       Ян чудом дотащил его до автобусной остановки. Провести остаток ночи здесь было не самым плохим вариантом: скамейка с трех сторон окружалась пластиковыми стенками — это защищало от ветра, который почему-то решил разгуляться не на шутку, поднимая с асфальта пыль и прочий мелкий мусор.       Фома устало лег на скамейку, положив голову Яну на колени, он свернулся калачиком, посопел и затих, то ли в беспамятстве, то ли в царстве Морфея. Ян снял с себя ветровку и накинул ее на плечи товарищу, справедливо решив, что это самое тепло тому нужнее. Ян сидел и смотрел на выразительный профиль спящего Фомы, на запекшуюся кровь у самого глаза, на пухлые чуть подрагивающие во сне губы, почему-то проникаясь чувством боли и несправедливости до глубины своей души. Ян и глаз не сомкнул до самого рассвета, охраняя покой покалеченного друга. А под самое утро их подобрал какой-то добряк и доставил прямиком в нужное место.       Очень скоро Фома уже регистрировался в очередной ночлежке, снова сдавал анализы и располагался на новом месте, представляющем помещение казарменного типа. Это была просторная комната на пятнадцать двухъярусных коек — Дом Клима казался шикарной гостиницей на этом фоне. Койки и несколько шкафов — вот и все скромное убранство небогатой обители.       Фома объявил сразу, что паспорт утерян, но ему обещали помочь с документами и даже с работой. Фома очень сильно надеялся, что это будут не пустые слова.       Так вот, ночлежка являлась только ночлежкой: в 8:00 жильцов кормили завтраком, и после девяти они должны были покинуть помещение — кто-то уходил на официальную работу, кто-то в другом направлении, побираться, и только вечером, в 18:00 все снова собирались в столовой, ужинали и расходились по баракам — людей в приюте находилось немало. Основное правило: никакого алкоголя и наркотиков, как и у Клима, — провинившийся немедленно выдворялся на улицу. Жить там можно было не больше года. За это время бездомный должен был найти себе другое место обитания, к примеру, снять комнату. Не подобрал подходящих вариантов — ровно через двенадцать месяцев снова добро пожаловать в официальные бомжи! Фома решил, что года ему бесспорно хватит, чтобы более-менее разобраться с тяжелыми жизненными обстоятельствами.       Соседи по бараку оказались самыми обычными бездомными по типу Владимира, которые некогда пили, выносили вещи из дома, снова пили, а потом их выгоняли родственники. Кто-то попал впросак с квартирой, кого-то попросту неблагодарные дети выставили на улицу — судьбы были похожими, а лица — несвежими и хмурыми с вкраплениями темноты вместо зубов. Однако эти люди очень хотели завязать с постылым бродяжничеством и все для этого делали: работали, не пили, соблюдали график и не буянили по ночам.       Более-менее раззнакомившись, Фома узнал последние новости: маньяк не дремал, а отрывался по полной — за последнюю неделю нашли два трупа. Убийства происходили с наступлением темноты и, как обычно, не находилось ни единого свидетеля этому безобразию. В первом случае бомж был убит опасной «розочкой» прямо в сердце, а во втором — горло жертвы было перерезано самым обычным ножом, который валялся тут же, в растекшейся луже крови. Никаких отпечатков пальцев, зато четыре точки во лбу зияли намеком на неуловимость преступника. Маньяк продолжал чистить город, и никто понятия не имел, кого убийца сделает своей следующей жертвой.       В первые дни, видя плохое состояние Фомы, ему разрешили не покидать даже днем стены приюта. Он не остался без внимания и медицинской помощи, а когда его наконец-то вроде бы как признали здоровым, первым делом после завтрака он завернул на кладбище к родителям.       Мертвая листва начинала опадать, покрывая могилы разноцветным одеялом. Фома не понимал, как можно было вообще сажать деревья на могилах. Он думал так отнюдь не с какой-то там эстетической точки зрения, березки на костях и все такое, а чисто из практических соображений: деревья росли не везде, а листья разлетались по всему кладбищу. Получалось нечестно: кому-то приходилось убирать мусор, принадлежавший чужой могиле. У Фомы не было грабель, у него не было метлы — он голыми руками сгребал иссохшие листья и бросал их в высокий контейнер, специально предназначенный для этого, благо, что сам контейнер находился неподалеку. Он прибрал могилы как мог и долго еще сидел на корточках, молча разглядывая фотографии на дешевых памятниках. А когда затекли ноги, он попрощался с родителями кивком головы и медленно побрел в сторону выхода.       На кладбище было красиво: блеск отшлифованного мрамора, все цвета радуги в тканевых лепестках искусственных цветов, повсюду красивые лица в медальонах различного размера. Все красивые — на памятник крепится всегда самая лучшая фотография.       И тут Фому конкретно перемкнуло, да так, что он и сопротивляться своему навязчивому чувству не сумел — при виде конфет на могилах у него набрался полный рот слюны. В этот момент Фома ясно понял, что безумно желает сладкого.       Воровато озираясь, он начал сгребать конфеты в карманы, успевая одновременно набивать ими рот и громко чавкать при этом. От приторной сладости челюсть сразу свело оскоминой, но потом полегчало. Шоколад, пастила, вафельные батончики — необходимая глюкоза придавала силы, совершенно убаюкивая совесть.       У центральной аллеи, за оградкой, выкрашенной в серебряный цвет, Фома заметил знакомый силуэт: крупная фигура, серьезное лицо, рабочая куртка и широкие штаны — Захар стоял перед двумя могилами, комкая в руках свою черную шапку, и что-то неразборчиво бормотал. Фомы он и не заметил — мало ли людей посещает городское кладбище.       Поспешно сглатывая сладкий ком, Фома зашел со спины и едва не подавился едою: на него смотрели моложавая женщина и девочка-подросток, те самые, фотографии которых Захар когда-то прилюдно демонстрировал, добавляя, что бросит пить и обязательно к ним вернется.       — Захар, — начал Фома, торопливо вытирая рот, чтобы не позориться. — Ты же говорил, что они живы.       Захар вздрогнул одними плечами и медленно обернулся: глаза его казались выцветшими, а лицо — еще более потемневшим. Печально улыбнувшись, Захар достал из внутреннего кармана куртки свою чекушку и, умелой рукой свинтив крышку, отхлебнул сразу добрую треть.       — Они вот тут живы! — Захар с силой ударил себя в грудь кулаком. — И вот здесь, — он оприходовал себя по макушке, — авария была… Жизнь, судьба и случай! — Захара потянуло на нетрезвую философию, — обычная жизнь, как кисель в кастрюле, вязкая и тягучая, судьба — это огонь под жестяным дном, суждено, значит пригорит, а случай — это когда липкая лента с мухами в это самое варево с потолка упадет. Бац! — Захар сделал еще глоток, крякнул и занюхнул рукавом, — и все! Кисель испорчен! — он замолчал и уселся на небольшую скамеечку напротив надгробий.       Фома подсел рядом, почему-то желая побыть здесь подольше.       — У Маши все плохо, — подал голос Захар после минуты молчания. — Возле мусорки подралась за какое-то ведро. Падла одна ее спицей в глаз пырнула — теперь вот в больнице лежит.       — Как же так?! — Фома растерянно всплеснул руками. — Я вчера видел Яна, но он мне ничего не сказал!       Захар только усмехнулся:       — Ян тебе еще много чего не сказал. Ладно, — он хлопнул себя по коленке, — мне еще в гараж надо сегодня, какой-то «Опелек» подгонят… только я уже вмазал, эх, — он встал единым рывком, — а Маша, это, в третьей больнице лежит, на первом этаже, четвертая палата, окна на электрощитовую выходят, ей операцию скоро делать будут, глаз-то вытек и нужен протез. А ей нужен немецкий: наш не подходит, какие-то особенности.       — К ней пускают? — задумчиво поинтересовался Фома.       — Пускают, — утвердительно кивнул Захар, — тех, кто нормально выглядит. Тебя пустят, — с этими словами он развернулся и абсолютно трезвой походкой начал маршировать в сторону гаражей: к полумерам Захар не привык, и чтобы ему захмелеть как следует, нужно было как минимум пол-литра выкушать.       Ноги сами привели Фому в больницу. Мария лежала у самого окна с заклеенным глазом, осунувшаяся и посеревшая. Волосы ее были коротко острижены, видимо, они настолько сбились в колтуны, что в целях гигиены было решено попросту обрезать поседевшие лохмы.       Мария искренне обрадовалась Фоме, особенно порадовало ее то, что он собирается устроиться на работу и живет в тепле и чистоте. У Фомы просто сердце сжималось от ее слов, она все еще напоминала ему мать, но матери больше не было, а Мария была, лежала на постели перед ним и остро нуждалась в помощи.       Фома узнал от врача, что немецкий протез установить можно только за деньги — на это требовалось около тысячи долларов, в ином случае пойдет в ход отечественный, вот только маловероятно, что он приживется.       В самом дурном расположении духа Фома вернулся в приют. На ужине кусок в горло не лез: Фома думал о своей никчемности, о ничтожности, о том, что он попросту разбазаривает свою жизнь, ничего не добиваясь при этом. Деньги нужны были срочно, в течение нескольких дней. Фома прикинул и так и сяк: подпольные бои проводились один раз в неделю. Даже в случае выигрыша он не получит нужную сумму — это были не элитные соревнования, таких денег он не сумел бы заработать за один только раз.       За ужином он делал самолетики из бумажных салфеток, а после — комкал и рвал их, формируя вокруг тарелки с остывшей кашей подобие снежной лавины. Он безумно хотел помочь, он хотел доказать себе, что хоть что-то может сделать в жизни, на что-то повлиять, если не на свою судьбу, то хотя бы на чужую. Все кругом гремели ложками, а Фома и глядеть не желал в сторону пищи.       — Вы — Фома Гудвинский? — к нему подошел охранник с центрального входа.       — Да, — Фома тут же поднялся с места.       — К вам человек, — таинственно сообщил тот, прикладывая ладонь к губам: посещения здесь запрещались. Очевидно, визитер знатно отблагодарил охрану, если она пошла на нарушение правил.       Не имея ни малейшего представления насчет того, кто бы это мог быть, Фома, засунув руки в карманы больших не по размеру штанов, направился в так называемый вестибюль. Каково же было его удивление, когда он увидел Клима, одного, без телохранителей, с его, Фомы, рюкзаком на плече и паспортом в слегка дрожащих пальцах.       — Привет, — натужено произнес Клим и закашлялся.       — Здрасте, — Фома скептически глянул на своего обидчика и, обхватив себя руками, оперся плечом о стену. — Чем я заслужил такое внимание?       — Я принес вещи, — Клим ответил с нерешительностью, — и вот паспорт, — он тут же протянул Фоме самый главный документ.       Фома забрал рюкзак и развернул паспорт — его, его, миленький! Теперь с поиском работы больше не будет проблем.       Фома молчал, а Клим все не уходил, то и дело дергая себя за шнурки неизменной серой байки — таких нарядов было много в гардеробе бизнесмена, он даже толком количество не помнил.       В ту ночь, после ухода Фомы, Клим практически не спал: его томительно одолевали сомнения. Разобравшись с утренними делами, он прямой наводкой отправился в церковь, где горячо помолился, поставив самую дорогую свечку, и с лихвой отсыпал в ящик для пожертвований. Вроде полегчало. Потом он поехал в свой Дом трудолюбия. Ожидаемо, Фома там даже не появился. Бывшие соседи Фомы по комнате сильно удивились, когда Клим самолично рылся в вещах их товарища по несчастью.       Первым делом Клим заглянул в паспорт и обомлел: действительно двадцать лет! Это было уж слишком. Слишком большая разница в возрасте, целых шестнадцать лет! Насколько Клим был развращен, но все же не до такого предела. Он до последнего считал, что Фома значительно взрослее, седеющие пряди и нахмуренное выражение лица сделали свое дело — подобная ошибка! Проклятье! Клим поискал глазами икону и яростно перекрестился: угораздило так нагрешить по пьяни!       Потом Клим полез в личные вещи заинтриговавшего его молодого человека, их было негусто, и Клим быстро справился. А пока он проводил странный шмон, обитатели комнаты не переставали обмениваться недоумевающими взглядами. Мужчины жили здесь уже не первый год, но подобное видели впервые: сам Святой отец снизошел до того, чтобы, прости господи, шмотки чужие перетрясать. Благо под матрасом рыться не начал: не догадался.       Клим очень надеялся, что Фома не исчезнет бесследно в какой-нибудь дыре, где он уже вряд ли сможет его отыскать. Он сразу предположил, что Фома с его складом характера после тепла, светла и сытного питания всенепременно объявится во втором приюте. Он сразу же навел справки — его догадки подтвердились. Фома оказался весьма предсказуемым человеком, а все, как известно, любят предсказуемость, вот и Клим не смог остаться равнодушным. Но к Фоме он наведался не сразу, нет, он спешно послал своего человека в Кремнеземск, родной город уличного иллюзиониста, чтобы навести там справки. Через неделю Клим знал о Фоме столько, чего не знал о себе сам Фома, а кое-чего не помнил, в частности о попытке сексуального домогательства к нему еще совсем молодой учительницы географии, попросившей Фому поснимать с доски какие-то карты. Получилось что-то вроде того, будто Фома ее очень сильно толкнул, она упала и ударилась об угол стола, а в это время в запертый класс ломился ее муж. Одним словом, история получилась неприятная, и даже родителей Фомы в школу вызывали.       Клима отчего-то заклинило, и он даже целое расследование провел, составив на Фому подробную характеристику. В общем и целом выходило, что ученик он был так себе, но целеустремленный, всегда получавший то, к чему проникался интересом, будь то пятерка по контрольной на спор или скоростной забег по стометровке. Зато товарищем он был надежным и верным — друзья очень жалели о том, что после армии Фома не вернулся в родной город.       С места службы Клим тоже получил хорошие отзывы. Выходило, что Фома — абсолютно обычный парень, которому просто не повезло в жизни, а не какой-то там испорченный улицей разгильдяй. Климу было совестно. Незаурядный фокусник запомнился ему еще с самой первой встречи там, на рынке, сумел удивить его твердым характером в Доме, покорил смелостью, отвагой и чувством юмора на ринге, тем более он, Фома, похоже, симпатизировал ему в ответ. Но Клим захотел все и сразу, потому что он был всем, а Фома, как он считал изначально, практически никем, по правде говоря, голодранцем и шлюхой он его считал. Он растолковал явную симпатию к себе как распущенность и теперь буквально локти кусал от опрометчивого решения.       И вот сейчас, стоя напротив Фомы, он не знал, что вообще нужно говорить в подобных случаях, и тогда сказал просто:       — Слушай, — он нервно почесал лоб, — прости меня.       Фома предсказуемо закатил глаза и закусил нижнюю губу — он не верил в раскаяние человека, хотя оно было на самом деле искренним. После всего пережитого пара брошенных слов казались какой-то подачкой, формальностью, сказанной лишь потому, что так было нужно.       — Я сильно выпил — продолжал Клим, набравшись смелости и прямо взглянув на своего собеседника. — В меня словно бес вселился… Короче, мне жаль, что я так сделал.       Фома тяжело вздохнул и не ответил. В холле никого, кроме охранника, стоявшего невдалеке, не было, и мужчины могли общаться совершенно свободно, практически без лишних свидетелей.       — Если я что-то смогу для тебя сделать, — вкрадчиво начал Клим, не зная, куда девать руки. Он то совал их в карманы, то дергал на байке шнурки, то почесывал гладко выбритый подбородок, — ты только скажи.       Первым желанием Фомы было, естественно, послать этого самоуверенного типа ко всем чертям. Ему хотелось этим своим отказом доказать Климу, что тот властен далеко не над всеми, доказать, что у него есть гордость и свобода выбора. Да, он бы доказал Климу свою независимость, однако… тем самым он лишил бы себя, именно себя возможности доказать, опять же, себе самому, что он чего-то да сможет добиться.       Гордость и свобода не всегда идут рука об руку. Его нынешняя свобода лишала Фому возможности помочь одному-единственному человеку, который действительно нуждался в этом — Марии. Марии, которая была похожа на его мать, Мария, которая потом, после выписки с бесплатным неподходящим протезом вместо глаза наверняка будет страдать от боли и загноения. Фома просто жаждал сделать доброе дело, а эта самая гордость лишала его свободы выбора.       — Так что же? — выжидающе осведомился Клим. Он очень хотел, чтобы Фома обратился к нему с какой-нибудь просьбой. Он бы сделал это одолжение, и понемногу совесть бы прекратила донимать его истерзанную душу. Но теперь, зная Фому, он ясно понимал, что тот не простит, что Фома потерян для него навсегда.       — Мне нужна тысяча долларов, — твердо, с решимостью произнес Фома. Брови Клима удивленно приподнялись. Вот те раз! Он просчитался!       — Не для себя, — продолжил Фома, в нерешительности теребя свой паспорт. — В третьей больнице лежит человек, Мария, ей нужна операция на глазу. В общем, нужна тысяча долларов. Мне просто так не надо, я буду работать, я буду каждый месяц вам отдавать, за год рассчитаюсь, может и раньше, честное слово! — карие глаза Фомы возбужденно загорелись. Он очень сильно хотел помочь, помочь даже с такого жизненного ракурса, в котором оказался. Его темные брови приблизились к переносице, между ними залегла глубокая складка, придавая взгляду энергию честности и жар душевного запала.       Клим несказанно удивился тому, что Фома просит не для себя, он хочет отработать эти деньги, не просто взять, а отработать — необычный молодой человек не уставал поражать его своей честностью, открытостью и самоотдачей.       Клим не отвечал, пытаясь прочесть на лице собеседника хоть какой-нибудь намек на ложь, но тягучий янтарь неповторимых глаз, подобно меду притягивающий его грубое, медвежье внимание, обманывать не мог. И тогда Клим решился на такую проверку:       — Я сам оплачу операцию, полностью, и прослежу, чтобы все прошло как надо, не давая тебе наличности на руки. Такой вариант подойдет?       Лицо Фомы просветлело. Он и не понял, что это был элементарный тест на чистоту помыслов:       — Конечно! Это самый лучший вариант! — он доверчиво улыбнулся, словно ребенок, и, обняв рюкзак, будто плюшевого мишку, продолжил. — На днях я устроюсь на работу и тогда начну вам выплачивать. Клим Анатольевич, третья больница, четвертая палата, Мария, у которой кровать возле самого окна, я не знаю ее фамилии, ну вы же разберетесь, правда?       — Правда, — тяжелым, грудным голосом отозвался Клим, как завороженный разглядывая Фому. Еще вчера он мысленно клялся себе в том, что и думать забудет о слишком молодом для себя человеке, но он уже слишком много о нем знал. Все эти дни Клим просто питался этой информацией, он слишком искренне заинтересовался открытым и честным юношей — это не давало ему так просто пойти на скучные условия Фомы.       К тому же внешний вид его недавнего гостя, открытая соблазнительная шея, к которой он прикасался так грубо, обнаженные запястья, которые он сжимал с такой силой, пухлые губы, которые он целовал с такой страстью, манили к себе просто непреодолимо. И демон-искуситель кровожадным червем зашевелился в его подпорченном сердце.       — Фома, не нужно отдавать мне деньги по частям. Я хочу, чтобы ты их сразу отработал. Сразу. Ты понимаешь? — Клим пошло облизал губы и прищелкнул языком настолько похабно, что Фома даже покраснел при этом, не решаясь ответить. — Не бойся. Я клянусь, что не причиню тебе никакого вреда. Вот тебе истинный крест, — и Клим отрывисто совершил крестное знамение.       Нужно было что-то решать. Свобода, выражающаяся в помощи своему ближнему или бессильная гордость? Фома решился. Он провел рукавом по глазам, словно стряхивая с ресниц пылинки, шморгнул носом и очень тихо спросил:       — Когда приходить?       Клим обрадовался настолько, что это даже было заметно со стороны, хотя он всячески пытался скрыть накатившее чувство. Он потер ладонью щеку, будто бы ища случайную небритость, а потом с удовольствием произнес:       — Завтра. Давай ровно в десять? Днем все твои дела порешаю, — по-отечески заверил его Клим, в своих фантазиях уже путешествуя в следующем дне. — Давай тогда до завтра и на «ты».       — Хорошо, — вымученно выдавил из себя Фома, — до завтра, Клим.