Фокусник из трущоб

      Фома сидел на бордюре возле проезжей части, повернувшись лицом к дороге, чтобы «картинка чаще менялась», и время от времени отхлебывал из узкого горлышка. Поначалу разбитую губу опекало, а потом Фома просто перестал это замечать. Он пьянел, глядя на машины и людей, а случайные прохожие смотрели на него, рекламные вывески переливались разными цветами радуги. Никто никого не трогал, не делал замечаний. В этот момент Фома ощутил себя абсолютно пустым местом, быдлом, на которого не стоило даже внимания обращать. Там, на ринге, с него глаз не сводили, а здесь, на улице, относились так, словно к бродячему псу. Так и хотелось запустить бутылкой в одну из припарковавшихся поблизости машин, громко, заметно, чтоб сигнализация сработала на полрайона, чтобы разоспавшиеся жители домов повылезали из окон, с прищуром всматриваясь в виновника беспорядка. Хотелось кричать: «Смотрите! Я еще не сдох!»       Но даже в этом случае людям было бы наплевать на него, лишь досада за разбитое стекло и нарушенный сон разбередили бы их души. И поэтому Фома просто продолжал пить, хмелеть и постепенно засыпать, медленно склоняясь на бок. Убийственный сон, в конце концов, сморил его, и Фома свернулся калачиком прямо на газоне, прикрыв лицо поднятым воротником куртки. Его последней мыслью было то, что вот сейчас из подворотни выйдет тот самый маньяк, рьяный чистильщик города, с вилкой в одной руке и тесаком в другой, и будет сжирать его живьем, терзая на части уставшее тело, а народ так и будет проходить мимо, не замечая ничего, кроме собственных интересов.       Но никто не пришел, а под самое утро Фома продрог так, что даже проснулся от озноба. Он посмотрел на часы — 8:30. Это говорило о том, что он опоздал на работу. Он не успел к завтраку в ночлежке. Отбитый позвоночник болел до такой степени, словно его переломили пополам накануне, левая рука слушалась плохо, а голова гудела, словно проносящийся в недрах метро поезд.       Фома встал кое-как, отряхнувшись, и побрел в единственное место, куда вообще мог податься прямо сейчас — к заветной канализации.       На пустыре все осталось, как и вчера, лишь со стола исчезли продукты. Фома, стиснув зубы, ухватился за тяжелую крышку обеими руками и с трудом сдвинул ее с места.       Он спустился до самого дна, оставив окно на волю открытым — помещение осветилось приглушенными лучами осеннего солнца.       В подземелье был только Ян: Шурик с Захаром ушли на свой промысел. Ян сидел, от страха вжавшись в стену и натянув на себя одеяло почти до самого носа, — он испугался, ведь никто не должен был посетить эту забытую богом обитель в такое вот время. Ян узнал друга, и его взгляд прояснился:       — Это ты! Фома, это ты! — с облегчением и слабой улыбкой выдохнул он.       — Я, — гость сделал шаг вперед, приближаясь к несвежему ложу.       — Мне подумалось, что это чужой, — растерянно произнес Ян, зачем-то снимая и надевая очки снова.       — Кто? Маньяк? — Фома неторопливо опустился на продавленный матрас. Ян начал казаться ему беззащитным котенком, забившимся в самый неподходящий для него угол, как раз облюбованный коварным врагом.       Фома хохотнул, продвигаясь ближе и заставляя Яна интуитивно напрячься.       — Не бойся, — Фома пристально посмотрел в его широко распахнутые глаза. Лучи падали так удачно, освещая овал лица Яна, что его черты казались абсолютно правильными.       — Я почти не боюсь за себя, — грусть прозвучала в негромком голосе, — я боюсь за тебя!       — За меня?! — Фома расхохотался, запуская пятерню в рассыпавшиеся по плечам Яна пшеничные пряди и с силой наматывая их на кулак. Ян даже не дернулся, глаз не сводя с его ожесточенной физиономии.       — У тебя кровь, — дрожащей рукой он прикоснулся к разбитой губе — Фома мотнул головой, чуть отстраняясь, — Фома, наверно, это он, Клим, это он всех убивает. Он — опасный человек, он богу молится и тут же грешит снова…       — Ты обкурился! — рявкнул Фома ему прямо в лицо, заставляя Яна вдохнуть ядовитые пары алкоголя.       — Еще нет, — Ян обреченно смотрел на него, не делая ни малейших попыток сопротивляться.       — У него целый дом для бомжей! Он церкви строит!       — Вспомни, что он сделал с тобою! — уже на повышенном тоне возразил Ян.       Фома сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха.       — У меня вот другие соображения по этому поводу, — Фома ловко перекинул ногу и оседлал Яна, вздрогнувшего от такого напора, — ты — самый мутный чел в этом притоне, ты молишься непонятному богу, ты, появившийся из ниоткуда! С тобой что-то явно не так, скажи, ты очень любишь столовые приборы?! — Фома с такой злостью дернул Яна за волосы, что тот даже зашипел, — куча трупов, Князь, тетя Маша, скажи, кто следующий? — он наконец-то отпустил его волосы, оставив в своей руке длинную прядь.       А пока Фома с удивлением рассматривал настолько легко выдранный локон, Ян, морщась и потирая больное место на голове, твердо произнес:       — Фома, это не я, поверь.       — Тогда кто?! — тот с брезгливостью стряхнул с ладони светлые волосы, — Клим, Захар, Шурик? Кто?       — Да не знаю я точно, — голос Яна ослаб, — Фома, уходи, — здесь ты точно в опасности.       — Если опасность прямо здесь, то почему не уходишь ты? А? Почему! — Фома вцепился Яну в худые плечи и начал с яростью трясти абсолютно не сопротивляющееся тело. — Почему ты беспокоишься обо мне?       — Потому что я… ты мне нравишься, — Ян с трудом выдавил из себя то, что так давно крутилось в его голове.       Фома остановился. Ему стало не по себе. Он ошалело смотрел на Яна, не зная, как ему нужно реагировать на подобное признание, все еще продолжая сжимать его костлявые плечи. Вид Яна был извиняющимся. Он словно просил простить себя за это сильное чувство, за то признание, что дивной куколкой зародилось в его душе и мотыльком упорхнуло с приоткрытых губ.       — Фома, послушай, мне недолго осталось, у меня рак, — Ян говорил спокойно. Все нехорошие эмоции он уже пережил, оставив где-то позади, в прошлой жизни, — рак печени, понимаешь? — Фома глядел на него как завороженный. Так вот почему цвет лица был таким желтым… и волосы лезли, и он почти не кушал… — вот, потрогай! — Ян обхватил его руку своими тонкими, художественными пальцами и запустил ее под одеяло, под свитер и футболку, прижав теплую ладонь к своему боку, — вот, чувствуешь?       Фома чувствовал. Под его рукой жил роковой росток, пустивший свои гиблые, гнилые корни по всему организму. Смертельный росток жил за чужой счет, с каждым месяцем расширяясь, увеличиваясь в своих размерах — Фома чувствовал этот крупный сгусток, выпирающий из-под ребер, сгусток, которого там не должно было быть.       — Я не мутный, — продолжал Ян, убирая его ладонь со своего тела, — я на улицу умирать ушел, как собака, я устал семью мучить. Мне уже совсем мало осталось. Это не остановить, понимаешь? Это печень проклятая, сложная штука, любая операция только спровоцирует рост… Фома, я бы вырвал ее с корнем, я бы гвоздь забил в нее, лишь бы она прекратила меня донимать! Я бы вбил гвоздь, понимаешь, пусть будет просто больно, но только сразу, и ему, раку, пусть тоже будет больно, пусть он сдохнет первым, а я уже потом!        Яна колотило, словно в лихорадке. Он еще никому и никогда не говорил этих слов, а Фома просто смотрел на него и покрывался холодным потом, руки его безвольно повисли, лишь только пальцы слабо подрагивали при этом — ему стало по-настоящему жутко. Он впервые разговаривал с обреченным.       Ян все говорил о том, что дурман-трава продляет ему жизнь, что Джа Растафарай и добро — это одно и то же, что только на улице, на свободе, пусть и без нормальной крыши над головой он чувствует себя настоящим человеком. Он говорил, а Фома все смотрел и смотрел, и крупные слезы одна за другой текли по его лицу. Губы пекло, а сердце горело, и душа пылала от сожаления и угрызений совести. Он ведь подумать смел, что Ян и есть тот самый маньяк, он смел подумать, что этот человек умел меняться, как виртуозный актер, что он безжалостно убивал слабых! Но убивал не он, а его, его самого убивало то, что невозможно посадить в тюрьму, изолировать, расстрелять, разорвать в клочья. Ян умирал — теперь Фома ясно понимал это, понимал, не отвергая этого факта, мгновенно смирившись с жестокой судьбой.       Он не стал говорить банальные фразы о чудесных докторах и волшебных лекарствах, не стал лгать про небесное царство и очень скорое избавление от страданий. Внезапно ему захотелось сделать что-то такое посильное, что на самом деле могло заставить забыться Яна от постоянной боли и чувства скорого конца.       Фома поднес руку к золоченой дужке и снял с просветленного признанием лица ставшие ненужными очки. Глаза Яна не врали: он любил.       Возможен ли секс из жалости? Имеет ли он право на существование? И можно ли на самом деле таким вот образом оказать помощь больному, дав ему понять, что он еще хоть что-то может в этой жизни? Может получить удовольствие, отдавая себя, и казаться здоровым на какое-то время? Можно. Можно — Фома чуть привстал, сдергивая с Яна мешающее одеяло и заставляя при этом молодого человека охнуть.       Глаза Яна блеснули подслеповато, с удивлением, смешанным с замешательством, — он все еще не понимал намерений Фомы, решительно сбросившего с себя куртку. Фома продолжать сидеть сверху, обняв коленями узкие бедра, а потом, ухватившись за края своей футболки, единым рывком сдернул ее с себя и отбросил в сторону.       Ян лишь шумно сглотнул, близоруким взглядом окидывая стройное тело.       В полумраке, в тоскливом сыром помещении с трубами, обмотанными колючей стекловатой, наполненном ненужными вещами людей, которых уже не было в живых, на грязном тюфяке, этом жутком ложе, все краски становились черно-белыми. А Фома, такой юный, красивый и самоуверенный казался Яну самым настоящим божеством. Он даже мечтать не смел о таком — его сердце затрепетало, забилось с новой, удвоенной силой — и это было сладостно до такой дрожи, что даже скулы сводило от напряжения.       Фома взял руки Яна в свои и положил их раскрытыми ладонями себе на грудь.       — Ты хочешь меня? — только и спросил он — это единственное, что он мог дать Яну сейчас, наркотик, в котором тот так нуждался.       Ян был не в силах сопротивляться. Его холодные руки приятно согревались теплотой нежной кожи — любимое сердце буквально билось о ребра, а темные глаза сверкали с абсолютной самоотверженностью.       — Да, — прошептал Ян, и в тот же миг пухлые губы Фомы накрыли его ледяные уста, а руки обвили шею. Ян задыхался от будоражащих его ощущений, он чувствовал вкус запекшейся крови, терпкость слюны, все еще пахнувшей водкой, он сам пьянел, глотая этот нектар, обнимая Фому за гибкую талию.       Пальцы Фомы зарылись в волнах русых волос, аккуратно перебирая их пряди, а Ян тонул в этих ласках, не веря в то, что все это происходило на самом деле. Фома ясно почувствовал его возбуждение и остановился, разрывая поцелуй и не прекращая рассматривать каждую изящную черточку лица при этом.       Ян засмущался — румянец так явно прилил к его щекам, что Фома заметил его реакцию даже сквозь болезненный цвет полумрака. Он был готов.       Фома выпрямился и начал торопливо расстегивать ремень своих брюк. Ян не стал мешкать, он не хотел казаться беспомощным и тут же приспустил штаны вместе с нижним бельем, обнажая свое достоинство. В подземелье было холодно, но Ян не замечал этого: его с головой обдавало жаром желания. Его член уже подрагивал от одного только вида обнаженного тела Фомы, быстро расправляющегося с завязками берцев.       Ян видел плохо силуэт Фомы, присевшего у тюфяка и распутывающего паутину шнурков, но он казался ему посланником бога, его бога, Джа Растафарая, посреди этого места.       Когда Фома босыми ногами ступил на матрас, Ян приподнялся на локтях, чтобы как можно лучше рассмотреть его точеную фигуру, наслаждаясь каждым изгибом сильного, упругого тела.       Фома опустился на колени и, обильно сплюнув в кулак, прошелся по всей длине крепкого члена Яна, заставляя юношу испустить глубокий, томных вздох. Еще и еще, до крепко сжатых ресниц, до напрягшихся вен на шее, до поджатых пальцев на длинных ногах.       Фома не хотел затягивать. Он опустился сверху, медленно, очень осторожно, словно боясь причинить боль не себе, а Яну. Ян жадно поймал губами воздух, будто он внезапно стал рыбой, а из его аквариума, грязного и захламленного, еще и спустили воду.       — Скажи, ничто не может кончиться насовсем? — он весь подался к Фоме в поисках поцелуя. Русые кудри взметнулись в воздухе, успев блеснуть в солнечном просвете.       — Не может, Ян, не может, — Фома крепко прижал его лоб к своим губам, а потом начал покрывать лицо поцелуями: брови, глаза, щеки. У него у самого катились слезы, но он не хотел, чтобы Ян видел его слабость, чтобы ощутил жалость, которую испытывал Фома в этот миг.       — Господи! Как же темно! Как темно! — Ян ослабел и опустился на засаленный матрас.       Фома успел утереть предательские слезы. Он неспешно качнул бедрами, подаваясь вперед, при этом одной ладонью упершись в тюфяк, а второй — прикрыв собственный орган, чтобы Ян не увидел, что Фома не хочет его, что все, что происходило в эти минуты, — фарс, обман, иллюзия любви, мираж, который очень скоро рассеется.       В отчаянии, перед лицом подступающей смерти они отдавались друг другу, чтобы в эти самые мгновенья почувствовать жизнь пусть даже на глубине отвратительного колодца.        Ян вцепился обеими руками в напряженные бедра Фомы, помогая задать ему темп, и просто сомкнул ставшие тяжелыми веки. Становилось жарко от тесного плена, от тех горячих волн страсти, которые раз за разом окатывали его с головой, и он был бы не против стянуть с себя свитер и все остальное, но Фома так крепко держал его между своих ног, что Ян и думать позабыл о мешающей одежде.       Фома готов был поклясться, что видит отпечаток смерти на его челе. Он нарочно не позволил Яну раздеться, чтобы не зарыдать при виде изнеможенного, костлявого тела, съедаемого беспощадной болезнью. Фома это делал впервые, боясь совершить что-то не так, неловко двинуться, не то сказать, чтобы не навредить Яну ни словом, ни делом. Ян рвано дышал, то и дело облизывая засивелые губы, и Фома понял, что делает все правильно.       Ян держался не долго, он совсем не замучил Фому и очень скоро задрожал всем телом, судорожно сжав ягодицы Фомы, заставляя его остановиться. Тот замер, позволяя Яну насладиться этими моментами жизни.       Поняв, что уже все, Фома осторожно прикоснулся губами к его устам, так, словно к покойнику, а Ян не понял ничего и тихо засмеялся смехом счастливого любовника.       Осторожно высвобождая его из своих глубин, Фома облегченно выдохнул — он сделал все, что мог, для этого человека. Ян приподнял бедра и натянул свои растянутые штаны, снова накрываясь одеялом до самого подбородка.       — Спасибо, — прошептал он, слабо улыбнувшись.       Фома не знал, что ответить на это, и просто потрепал его по голове, а потом начал одеваться. Ян тихо засопел, и Фома подумал было, что он заснул — таким умиротворенным и расслабленным стало его лицо. Но Ян не спал, чувствуя наступление очередных приступов боли, приступов, которые он всячески ото всех скрывал. Он придвинулся к самой стене и свернулся клубочком, обхватив себя руками и крепко стиснув зубы, только бы Фома не понял, что ему плохо.       — Ян, — уже накидывая куртку, Фома уловил в воздухе нависающую опасность, — Ян! Что с тобой?! — он бросился к нему, крепко хватая за ссутуленное плечо.       Боль становилась просто нестерпимой, и геройствовать не оставалось смысла:       — Уколы, — сдавленно прошипел Ян, — уколы закончились. Я хотел купить… сегодня…       — Я сейчас принесу! — вскричал Фома, осекаясь на полуслове, вспомнив о том, что денег у него нет ни на что.       — У меня в кармане справа, — подсказал Ян, находя в себе силы, чтобы приподнять голову и еще раз встретиться с выразительным взглядом Фомы. Встревоженным взглядом. Фома переживал за него, и поэтому в душе цветы надежды распускали свои лепестки, и зарождалась вера в то, что на самом деле будет все хорошо.       Рука Фомы нащупала деньги.       — Обезболивающее. Кеторолак, — Ян вымученно улыбнулся и снова отвернулся к стене.       — Я сейчас! — повторил Фома и со всех ног помчался к выходу.       Ступенька за ступенькой — очень скоро он был уже наверху, устремляясь к ближайшей аптеке. Бегом через пустырь, через дворы и проезжую часть, он пулей заскочил в торговый зал, по старой привычке бесцеремонно влезая между какой-то почтенной дамой и дежурным окном.       — Мне срочно надо, — начал он.       Молодая девушка-аптекарь обслужить его без очереди отказалась, и посетители поддержали ее. Фома хотел было поспорить, но его сразу предупредили, что вызовут охрану, и ему пришлось встать в конец шеренги из шести человек. Складывалось ощущение, что девушка работала медленно нарочно, чтобы он, Фома, потерял как можно больше времени.       Получив заветные ампулы и шприцы, Фома стремглав понесся обратно, к канализации, и снова подошвы берцев застучали по ступенькам аптеки, по асфальту, захрустели по пожухлой траве пустыря. На все про все он потратил больше получаса, а когда спустился в коллектор, то увидел, что Ян лежит на том же месте с головою накрытый одеялом.       Нехорошее чувство охватило Фому, увидевшего эту застывшую фигуру.       — Ян, — негромко позвал он, выкладывая коробку и шприцы на низенький столик, — Ян, я вернулся.       Ему не ответили. Тогда Фома осторожно отвернул одеяло за край и едва не упал, попятившись назад: Ян не дышал. Лицо его застыло в каком-то странном, умоляющем выражении. Трясущимися руками Фома нащупал свой мобильник и включил фонарь: из носа Яна виднелась струйка крови, зрачки распахнутых глаз были широкими, и в них ясно угадывалось изображение смерти. Здесь же, рядом, валялся небольшой тюк с одеждой. Фома точно помнил, что этот тюк полчаса назад лежал у Яна в изголовье — его задушили комком старых шмоток! Ненужного человека ненужными вещами! А на лбу опять же виднелись четыре точки.       — Ян!!! — душераздирающий крик пронзил дурно пахнущее пространство. Дрогнули замшелые стены, и трубы вместе со стекловатой, и солнечные лучи, ставшие неуместными в этом теперь уже склепе, лишь мертвое тело осталось лежать, как и прежде, не шелохнувшись.       Это был самый настоящий удар! Еще не прошло и часу с тех пор, как Ян сжимал его в своих объятиях, а теперь он затих навсегда, пав очередной жертвой жестокого маньяка.       Фома до боли закусил собственный кулак: он сильный, он, Фома, не может сломаться. Убийца улизнул прямо из-под носа. Да если бы не проклятая очередь в аптеке, возможно, Ян был бы еще жив! С каждым разом безумный садист подкрадывался все ближе, уже дыша за самой спиной.       Трупы, трупы, трупы… Фома знал, что многие жители города одобряют действия этого чистильщика общества, считая, что бездомные должны быть истреблены. Переносчики заразы, вечно грязные, ненужные, лишние… Люди считают так, не стесняясь говорить об этом, не давая себе отчета в том, что каждый из них, по сути, может стать тем самым бомжем, которых так сильно ненавидит. Проблемы с родственниками, работой, алкоголем… Человеческая слабость и доверчивость, умноженная на долю невезения, равняется шагу к пропасти под названием «Нищета».       Маньяк сеял смерть вокруг себя, это нужно было прекращать, и Фома твердо понял, что нужно делать. Он пошарил под тюфяком Князя, который все еще находился на своем месте, и нашел то, что искал: газету с кроссвордами и шариковую ручку. Он подошел поближе к свету и, выдрав один лист, разборчиво, печатными буквами вывел на широких полях: «Я знаю, кто убийца. Завтра, в 18:00, на крыше дома, напротив любимого магазина Князя».       Попади эта записка не в те руки, никто и не понял бы, какой дом имел в виду Фома. Он свернул бумагу в виде самолетика, упокоил на груди все еще теплые руки Яна и вложил в них роковое послание.       Фома помедлил. Он хотел было опустить Яну веки, но вместо этого нащупал его очки и осторожно надел их на интеллигентный заострившийся нос.       — Я клянусь, что разоблачу его, клянусь, — глухо проговорил Фома, поспешно отходя к лестнице. Несколько движений — и он уже карабкался по направлению к выходу.