Там, где нас нет...

Взрослым людям уже сложнее влюбится, но куда проще полюбить, и иногда это становится действительно устрашающим. За полгода Виктор много чего узнал о своём новом собеседнике: у Юри тоже когда-то был пудель, которого тот назвал в честь Никифорова, он любил странное блюдо под названием кацудон, его родители владели горячими источниками, он обычно просыпался в 5:15, если ему удавалось поспать, и у него никогда не было романтических отношений. Можно ли безумно привязаться к человеку, даже не видя его? Виктор с уверенностью скажет вам- да, потому что это самая адекватная причина тому, что он по три раза за день обшаривает квартиру в поисках заветного конверта. Русский вдыхает запах страниц и различает в нем аромат его рук, риса и тёплого свежего дерева. Он как помешанный, безудержно желает большего и неимоверно тоскует, каждый раз вспоминая выражение лица японца в их первую и единственную встречу: испуганное, озабоченное и удивлённое. Перед ним раз за разом встают сладкие шоколадные глаза, чернеющее на фарфором лице как вишни, подвижный маленький носик и чуть приоткрытый в изумлении рот. У Виктора всего одна фотография, одно воспоминание и куча писем, в которых живёт и дышит родной человек. Будто они всю жизнь не отпускали друг друга ни на шаг. "Старпер, че за тупое выражение лица?" - злится Юрка. "Ещё круг, Никифоров, такого отвратительного сальхова я в жизни не видел" - ворчит Яков. "Эй, Виктор, приём, я попросила подать мою сумку" - требует Мила, но он не замечает никого... А потом перестают замечать самого Виктора. То, что старые знакомые с котка могли пройти мимо него и не поздороваться, не сильно удивляло или задевало русского. После последней победы отношения с коллегами стали заметно хуже, они чаще стали судачить про его "не карьерный возраст", так что такая невежливость варьировалась для него в переделах нормы. Чего не скажешь о Якове, чей взгляд стал проскальзывал куда-то сквозь фигуриста во время его тренировок. Тренер стал всё реже и реже комментировать его программы, теперь Фельцмана приходилось чуть ли не силой заставлять обратить на себя внимание. Дошло до того, что Виктора чуть не закрыли в раздевалке на ночь, чем последний был до глубины души оскорблён и целых два дня бойкотировался в своей квартире, ссылаясь на плохое самочувствие. А однажды Юрка, споткнувшись об его ногу, стал опять материть, но не Виктора, а "ебаные в рот ноги и кроссы", оставив недоумевающего Никифорова в тихом и пугающем одиночестве. * * * Последней каплей для Кацуки стало то, что его мать, смотря прямо в глаза сына, произнесла: - Простите, на данный момент все места заняты, мы можем принять вас чуть позже, подождите пару минут. - Мама, это же я…. - Ах, Юри, – женщина быстро захлопала ресницами и улыбнулась сыну, всё ещё промаргиваясь как от долго крепкого сна, – прости, золотой, я тебя не заметила, совсем уже заработалась, столько клиентов в последнее время, – и Хироко с пачкой чистых полотенец засеменила к стойке. «Синдром Виктора Никифорова» работал на ура, и когда Юри хотел быть похожим на своего кумира, он совсем не это имел ввиду. Ему не хотелось стать тенью в глазах любимых людей, но кажется, этот запущенный процесс уже нельзя было остановить. Юко, Такеши, Минако, Мари, папа, мама – абсолютно все стали смотреть куда-то сквозь японца, поверх его головы или плеч, они забывали позвать его к ужину или на прогулку, перестали интересоваться как у него дела. Юри как будто медленно умирал в своём собственном доме, среди людей, которые были ему не безразличны, но которым стал безразличен он сам. Виктор. Вот кто может и должен его понять. Кто никогда не забывал его, кто проник так глубоко в его мысли, душу и сердце, что может спокойно считать их своим домом. Он пишет быстро, отрывчато, путая от волнения некоторые буквы и даже слова. За окном темно, от одиночества хочется плакать, потому что единственный человек, который вправду тебя видит и понимает, за тысячу километров, и весь мир готов встать против тебя, рассказывая, что его не существует. Что его просто нет. Корявый почерк – плевать. Кисти рук, стопы и кончик носа ледяные, глаза слезятся так, что приходится снять очки. Нет, они не слезятся, Юри действительно плачет - тихо, беззвучно и почти незаметно. Эти мысли сидят в нём, когда на плечах оказывается легкий плащ, когда под ногами оказывается не деревянные доски, а дорожная грязь. Почта, наверное, ещё открыта. И, конечно же, дома никто не замечает его отсутствия. * * * Письма нет. Вторую? Третью неделю? Его просто нет. Виктор стоит на крыльце катка «Юбилейный» и делает затяжку. Курить плохо, но ему можно. Спорт и так отнял у него эти «гадкие радости» подростковой жизни, так что в 27 запустить никотин себе в лёгкие хотя бы раз он право имеет. Всего раз, фигурист не привыкнет. Хотя с Юри было точно так же… Это всего раз, он не привыкнет. Обман ещё никогда не был настолько незаметен. «Там никого не было» «Ни отправителя, ни адресата, что это за письмо вообще такое» «Знаешь, я ещё не научилась читать пустые листы» А ты задавал себе вопрос, пятикратный олимпийский чемпион, настоящий ли твой собеседник? Русский сильно страдает, ему почти физически больно, и желание надраться в сопли с каждым днём становится всё сильнее. Виктор только что не ощущаете эти нежные маленькие ладони, прерывистое тёплое дыхание на своей шее и запах хрупкого горячего тела, отвечающего на все его ласки и прикосновения. Это надо как-то прекратить, сегодня, сейчас, сию же минуту, иначе ему светит комната с белым потолком. - Я не сумасшедший, – прошептал Никифоров, и сзади послышался скрип двери. Ей-Богу, он даже не удосужился убрать сигарету, слишком устал. - Ты что творишь, долбоящер?! – визгливый ломающийся голос Плисецкого бъёт по мозгам. А он так наделся, что его новоприобретённый метод ниндзя сработает. Виктор любит этого мальчишку, но, Господи, как он бывает раздражителен. - Ты уже всё, Яков сегодня добрый? – Виктор сдавливает пачку Мальборо в кармане. Не хватает только виски, у него дома где-то был. - Выплюнь эту дрянь, – Юрка ведет себя так, будто не Виктору тут почти под тридцатник, и подросток имеет полное право говорить, ему что делать. - Иди домой, – фигурист делает ещё одну затяжку, специально для зелёных глаз. - Не указывай мне! - А ты мне, – вечерняя тишина, Плисецкий злится и ядовито смотрит на старшего товарища по катку. Тренером Виктора не напугаешь, и не такие финты он проделывал в молодости. Иногда мужчине бывает до боли жаль этого мальца, у которого лёд, как и у него, отнял лучшие годы жизни. Юра пытался заменить дом - катком, родителей - другими фигуристами, но жизнь довольно быстро дала понять, что "судят тебя по делам твоим". Проше говоря, успех и красота - единственная валюта, которой ты можешь расплатиться за любовь и почитание. Лучше бы его проблемой была завтрашняя контрольная по "сраной географии", чем вытаскивание из депрессии взрослого мужика. - Послушай, если вам на уроках говорили, что от одной сигареты можно помереть, то спешу тебя разочаровать... - Твоё тело, – парень сжимает кулаки, странно, но этот раскрасневшийся подросток и правда волнуется за Никифорова, не влюблён часом, а? – твоё тело не принадлежит тебе, ебанутый, ты между прочим, честь Родины защищаешь, кому ты нужен с раком лёгких? В гроб захотел, ну и вали! Юрка импульсивный, чёрствый и ершистый, и Виктор это знает. А ещё он знает, что Плисецкий его фанат, и только поэтому сейчас имеет наглость орать угрозы и проклятья ему в лицо. Потому что боится и заботится о том, кто впервые позаботился о нём. И русский не может не ответить на эту неловкую своеобразную заботу. - Ты прав, Юр, прости ради Бога, – он кидает окурок на землю и растирает по земле ботинком, – моё тело и душа не принадлежат мне. Они принадлежат одному человеку за океаном по имени Юри Кацуки. Поёдем лучше ко мне, закажем какой-нибудь гадости, как счёт Хэппи Мила?