Подарок

      Фрэнк ждёт, но всё равно пропускает звук приближающегося авто. Он успевает заметить вскользь мелькнувшее в окне плечо Донни. Видит его «ауди» на подъездной площадке. Отрывается от ноутбука, идёт к двери и говорит, видя Донни уже входящим:       — Привет.       Донни, ни слова не говоря, оставляет ключи на столике в прихожей и движется к Фрэнку. Приходится чуть удивлённо раскрыть глаза и успеть отжаться от груди локтем, когда Донни обхватывает рукой. Второю запрещающий локоть Фрэнка Донни просто-напросто откидывает. Качает головой, словно заранее отрицая всё, что Фрэнк станет ему сейчас внушать.       Но Фрэнк не был бы собою, если бы не попытался:       — Нет, не сейчас.       — Сейчас.       — Блядь, Бобби, прекрати, — Фрэнк упирается ладонью в его шею, толкает и соскальзывает дальше, просто обнимая уже в локоть, потому что тело, изголодавшееся более чем за две недели, само подаётся Донни навстречу и потому что губы Донни нежные и настойчивые, ласкающие. И Фрэнк решает, что если ответит на поцелуй, то потом сможет освободиться. Он прижимается во встречном движении, пока Донни заскальзывает под тонкий кардиган обеими ладонями, сминая Фрэнку кожу на спине. И поцелуй его от этого движения становится острее и нетерпеливее.       Донни ладонью в последней ласке сминает его щёку, коротко стонет, заводит на шею сзади, зажимает, отрывается от губ Фрэнка, несколько секунд осматривает его рот, глаза и яркие скулы, чуть сведя брови в удовлетворённом движении, улыбается коротко. Сжимает пальцы сильнее. И пытается опустить Фрэнка вниз.       Фрэнк вскидывает голову, резко забрасывает руку за спину в намерении оторвать пальцы Донни от шеи. Ему достаточно больно.       — Нет.       Сказать, что Фрэнк раздражён, это ничего не сказать. Он в сдержанном бешенстве.       — Нет? — переспрашивает Донни.       — Не будь скотиной. Нет, — снова. — Бобби, Мина и младший в саду устраивают ритуальное погребение лягушонка. Я не дам тебе сейчас.       Ему удаётся всё-таки избавиться от руки Донни. Тот очень недоволен, видно по темнеющему взгляду, каким проходится по Фрэнку. И Фрэнк отмечает, что Донни не успокоился, но остановился на единственно доступном теперь: разглядывать остриженного боксом и небритого, может, сутки как Фрэнка. Тесные светлые голубые джинсы, кеды. Несколько пуговиц у него на груди расстёгнуты, видна голая кожа, но рукава кардигана длинные, почти закрывают кисти. На шее — каучуковый шнурок и на серебряной цепочке какая-то стилизованная завитушка. В ухе пусета.       Фрэнк выдерживает оценку, отмечает, что понравился, но уже после того как Донни снова рывком тащит его к себе, предпринимая ещё одну попытку обнять за шею, привлекает, ещё раз близко оглядывает лицо. Потом так же резко отпускает. Фрэнк от неожиданности отшатывается. Мотает головой в движении «совсем спятил», уходит в кухню, чтобы выключить ноутбук, за которым работал. Видит, что оставленная им сигарета истлела. Слышит, как там, где Донни, начинаются возня и взвизгивания.       Мина и Фрэнк-младший явились со двора и рассказывают, как глубоко они зарыли лягушку, какой соорудили камешек и как хочется есть.       — Папа вернулся, — говорит младший, заходя в кухню.       — Да я уже знаю, милый, — Фрэнк забирает зубами нижнюю губу и неожиданно улыбается.       На этой улыбке его ловит заходящий следом за младшим и развязывающий галстук Донни.       — Лазанья? — спрашивает Мина, заводя руки в мойку и смывая с них землю.       — Лазанья. Младший, аккуратно отнеси ко мне в комнату, — просит Фрэнк и протягивает ноутбук.       Фрэнк-младший кивает и действительно аккуратно уносит.       Донни идёт следом, чтобы переодеться.       Фрэнк отлично готовит. Сказалась ранняя забота о себе самом. И во время ужина он видит, что Донни отвлёкся на домашнюю лазанью с сыром, курицей и грибами, забыв о несостоявшемся в прихожей сексе, и эта забывчивость забавляет Фрэнка как утверждение, что еда — это второе (после секса), что заботит самцов. Он улыбается в тарелку, абсолютно счастливый, потому что Донни снова дома.       Дети тоже веселятся.       И тут Мина говорит:       — Ну, тогда… Помнишь, в тот день, папа, когда ты изловил на Фрэнке вшу.       И Фрэнк понимает, что она спрашивает именно его.       — Прости, что, дочь? — смотрит на Мину, потому что, думая о Донни, всё прослушал.       Донни тоже ждёт его ответа. Он так удивлён, что начинает разглядывать сына, чуть сведя брови и склонив голову:       — Младший подхватил вшей?       — Да уже нет ничего, папа. Мы их прикончили.       — Ну да, — согласно и задумчиво кивает Фрэнк. — Муниципальная школа в Южной Пасадене, Бобби.       — Я говорю, что в тот день, когда Фрэнк подхватил вшей, мне пришлось ударить Тома Миллера.       — Да, ей пришлось ударить Тома Миллера. В тот день, — говорит Донни и с непонятным до конца весельем смотрит на Фрэнка.       — Всё верно, — кивает. — Кстати, не хочешь узнать, как именно малышка Мина ударила Тома Миллера?       — Как ты мне сказал, — довольно говорит Мина и смотрит на Донни, ожидая похвалы.       — Бог мой, Мина, я думал, тебе не придётся так поступать с парнями лет до пятнадцати самое меньшее. За что получил от тебя бедняга Миллер? — Донни успел метнуть взгляд на довольного, откинувшегося на спинку стула и удовлетворённо жующего Фрэнка.       — Том Миллер подлиза и кретин. Но больше кретин, — говорит Мина.       — За это парней ещё не лупят, детка, — Донни берётся за нож, отрезая от лазаньи кусок.       — Да я не за это. Я за то, что он сказал, что вы педики, — спокойно отвечает Мина, отводя за спину длинные и тёмные, завитые локоны.       Донни берёт себя в руки, аккуратно укладывает нож на стол.       — Том тебе это сказал?       Фрэнк не реагирует. Становится понятно, что он это уже пережил, теперь же просто наслаждается реакцией Донни.       — Нет, не мне. Не важно. Он поплатился, — спокойно, но несколько мстительно отмахивается Мина.       — А кто такие педики? — встревает Фрэнк-младший, чувствуя, что событие со вшами вытеснено из обсуждения.       — Это я и папаша Донни, — говорит Фрэнк, склоняясь и смотря в глаза младшему. — Но я настоятельно советую тебе не заводить разговоров об этом намеренно с прочими людьми.       Младший смотрит в ответ, медленно кивает и сосредоточенно принимается за еду.       Донни наблюдает, как Фрэнк каким-то волшебным образом коротко и доходчиво сумел внушить ребёнку, что требовалось. И Фрэнк-младший, обычно не сдающийся и после пяти предупреждений, сразу притих. Фрэнк даже не повышает голоса, хотя определённые специфичные интонации в его словах всё же появились.       — Так что, я верно поступила? — спрашивает Мина.       Донни откладывает вилку, поскольку уже доел, скомкивает салфетку, кидает её в тарелку.       — Мина, милая, как знаешь сама. Мне иногда кажется, ты настолько умный ребёнок, что ещё пара лет, — и я вообще не смогу тебя чему-либо научить. Все поступки твои правильные. Но я прошу тебя, будь осторожна. Ты моя единственная дочь.       Мина кивает, соглашаясь.       — А я тебе кто? — снова встревает младший, требуя внимания.       — А ты мой единственный сын, Фрэнк. И ты тоже, прошу тебя, будь внимателен и осторожен.

***

      — Чего тебе хочется, когда ты так себя ведёшь? — спрашивает Донни, уже лёжа в кровати. Фрэнк лежит головой у него на плече. Оба курят. Пепельница стоит на груди Донни.       Фрэнк не торопится отвечать.       И Донни рассматривает его светлые и густые пряди на макушке, плечо, руку с сигаретой.       — Послушай, Бобби, тебе будет достаточно, если я скажу, что просто хочу тебя так?       — Нет, — Донни стрясает пепел.       — Ты действительно соскучился обо мне и хочешь поболтать о чувствах? — Фрэнк поднимается на локте, окидывает взглядом.       — Да, многие хотят поболтать после секса, так говорят семейные психологи. Я теперь тоже хочу. Так чего тебе хочется, когда ты вынуждаешь меня драть тебя без жалости? — Донни видит, что Фрэнк затягивается глубоко, снова опускает голову ему на плечо. Чувствует пусету в его ухе: камень острее, чем предыдущий, но ему без разницы, потому что голова Фрэнка на плече — это то, что делает его сентиментальным и заставляет чувствовать тепло.       — Я хочу быть твоим настолько сильно, что могу это реализовать только так, — говорит Фрэнк после долгого молчания.       Докуривают.       — И что, после того как ты почти прикончен физически, а я эмоционально и физически истощён, удовлетворяя твои чокнутые потребности, ты ощущаешь себя моим наиболее полно? То есть сейчас тебе хорошо?       — Очень, — говорит Фрэнк, снова поднимаясь на локте.       Донни закрывает и раскрывает глаза.       — Мне так больше не делать? — спрашивает Фрэнк с какой-то незнакомой интонацией.       Донни мгновенно настораживается, суживает глаза, осматривает лицо Фрэнка.       — Даже не думай, малыш, — говорит медленно.       Фрэнк, ещё несколько секунд изучающий его, снова опускает голову.       Донни убирает пепельницу на пол, под кровать, из-за чего ему приходится вывернуться из-под Фрэнка. Возвращается обратно.       — Бобби, это странно. Ведь я до сих пор, даже после почти десяти лет брака, при мысли о том, что ты можешь коснуться кого-нибудь иного, помимо меня, так, как ты делаешь это со мною, смотреть на кого-то, как смотришь на меня, начинаю чувствовать потребность не испытывать судьбу и просто заранее отравить тебя за ужином, — говорит Фрэнк.       Донни, немного потрясённый, слушает.       — Потому что ты красив, горяч и возбуждаешь меня. Дорог мне. Я хочу оставаться единственным, о ком ты думаешь. Я, блядь, просто люблю тебя до сих пор, но, возможно, это глупость.       Донни сползает ниже, так, что теперь их лица ложатся вровень. Смотрит в глаза Фрэнка. Тот тоже смотрит.       — Если бы ты был большую часть нашего знакомства похожим на других педиков: сопливым, слезливым, ветреным, с расшатанной от наркотиков психикой — я бы воспринял твои слова несколько иначе. Но, Фрэнк, ты временами такая высокомерная, хладнокровная, пассивно-агрессивная скотина, что признания, подобные этому, для меня как дождь в песках, — говорит Донни, очень внимательно вглядываясь в его золотисто-зелёные глаза.       Фрэнк чуть вздрагивает ресницами.       — Поскольку я знаю, какой ты на самом деле… — Донни пальцами ласкает его лицо, подбородок и зажимает. — Если ты действительно так чувствуешь, то, наверное, я крут?       Фрэнк фыркает. Донни довольно улыбается, опускает руку под одеяло на бедро Фрэнка, гладит пальцами, говорит:       — Повернись, я хочу ласкать тебя, малыш.       Фрэнк опускает ресницы, разворачивается, ложась шеей в локоть Донни. Тот сминает его ягодицы, облизывает пальцы и медленно опускает во Фрэнка указательный и средний, сам покрываясь дрожью и чувствуя лёгкое желание от этого жеста.       Фрэнк прижимается к нему всем телом, поворачивает голову, обхватывает ладонями руку, сжимает, начинает целовать Донни взасос в локте, в чувствительную кожу на сгибе.       Донни нежно, медленно, немного прокручивая, опускает пальцы. Согнутой в локте рукой прижимает Фрэнка к себе. Фрэнк двигает бёдрами ему навстречу и оглаживает себя по члену.       Донни, чувствуя, как тонут пальцы во влаге внутри Фрэнка, чуть помедлив, запускает третий. Фрэнк, тихо и долго застанывая, откидывается ему на грудь и, оставаясь так и дрожа от кайфа, быстро дышит.       — Я тоже хочу сказать тебе. Фрэнк, если мне так не везёт в течение дня, что случается вообразить, как кто-то прикоснётся к тебе, что кому-то будет позволено делать всё то, что делаю с тобою я… — Донни немного усиливает жим.       Фрэнк стонет и дышит ртом, отираясь затылком о лоб Донни.       — …если не я, а кто-то другой будет знать, что ты за чудо, здесь — внутри… — Донни заводит пальцы уже глубоко и резко, работая кистью на подачу и заставляя Фрэнка царапать и жать его руку, выдёргиваясь и извиваясь. — Так я хочу убить тебя. А потом себя, потому что я из тех умалишённых, кто не может оставаться на этом свете без своей единственной любви, Фрэнк. А моя любовь, это ты, малыш.       Донни говорит это уже почти выдыхаясь, забивая Фрэнка рукой и хлюпая в остатках самого себя и в его.       Фрэнк кричит в его руку, глухо и коротко, кончает, затихает на несколько минут.       Оба больше не разговаривают, просто засыпают, сказав всё, что хотелось. Так, как считают нужным.

***

      Келвин Уайт был давним знакомым Донни по строительству. Он управлял «Уайт Вудз», деревообрабатывающей компанией, которая поставляла Донни лес.       «Весьма интересный тип», — думал про него Донни. Одно время он испытывал к Уайту любопытство, но на том всё и закончилось. Разумеется, тот тоже испытывал к Донни нечто похожее, но инициативы не проявил. И довольно-таки быстро Донни перестал подгоняться на Кела, просто оставив его в числе знакомых геев, к которым хорошо относился, но не более.       Кел Уайт не был красавцем в общепризнанном смысле: среднего роста, немного сутул, с крупным крючковатым носом и очень, очень проницательными глазами. Он слыл умным человеком. В свободное время выращивал огромные оранжевые тыквы у себя в теплице, проводил время с дочерью Ким, которую успел завести, пока был женат, и занимался сёрфингом при подходящей погоде.       Кел осознал себя геем лет через пять после женитьбы, ещё пять лет он терзался, разбирался, решался и разводился. Теперь жил с очень привлекательным и ярким хирургом с бесподобными рыжими кудрями, высоким, несколько самовлюблённым шотландцем, который был младше Кела лет на восемь.       Донни бывал в доме Кела, и он познакомился с Маком, который обсмотрел его довольно-таки беззастенчиво со всех сторон, пока смешивал всем трём выпить. У Донни осталось ощущение, что от Кела не укрылось, как его сожитель проявил к Донни интерес, и что Кел достаточно спокойно на это отреагировал: только с лёгким интересом наблюдал за ними.       Когда Донни уже собирался уезжать, Мак неторопливо сказал:       «Почему бы вам с Фрэнком не прийти к нам как-нибудь на ужин? Кел неплохо готовит, мне нравится. Вам тоже понравится».       Донни ответил, что идея неплохая и что он передаст приглашение Фрэнку. Уехал же он с мыслью, что если бы вдруг Фрэнк вёл себя, как этот покрытый яркими веснушками, кстати, делавшими его ещё привлекательнее, шотландец, то Донни не оставил бы этого просто так, как оставлял Кел. Но, к радости Донни, Фрэнк так не поступал. Фрэнк всегда был прохладен к другим, разве только любезен в рамках приличия и несколько высокомерен.       О приглашении Донни не заговаривал, и Кел тоже не вспоминал.       Прошло около года, прежде чем тот, обсуждая с Донни новый договор о поставке сосны, напомнил об обещанном ужине.       Донни честно признался, что забыл. Но обещал напомнить Фрэнку и позвонить в ближайшее время. И он напомнил. Фрэнк оказался не против. У них полгода как родился младший, и Фрэнк был даже рад развеяться.

***

      Фрэнк и Донни пребывали на прекрасной стадии физического и духовного знакомства, открытия и постижения друг друга. Их роман набирал обороты, они сами, подпитываемые восхищением одного другому, азартом и экстази, горели страстно, ярко, свежо. Осознание своих избранности и везения накрывало. Оба находились в почти мистическом восторге от того, как им повезло найти друг друга.       И это было действительно редкое везение. Нечасто кому удаётся так совпасть с возлюбленным, подойти всеми гранями, сложиться в законченную картинку из кусков, достичь эмоционального и физического комфорта.       Фрэнку и Донни удалось.       Характер, привычки и потребности любовника принимались просто потому, что тот таков, с любопытством рассматривались, а потом наступала гордая влюблённость в его особенность. Но они не закрывали глаза на недостатки возлюбленного. Нет, оба очень хорошо разглядели всё гадкое, капризное, занудное и прочее неприглядное, что имелось. Но тот и другой очень технично уяснили, что всё это — часть индивидуальности, поэтому нужно просто принять во внимание некоторые нюансы. Без истерики.       Донни гордился тем — каков Фрэнк Эшли. Фрэнк гордился тем — каков Робин Донни. А ещё лучше, если посчитать недостатки за извращённые достоинства. Вот поэтому жестокость Донни так прельщала Фрэнка, а высокомерие и насмешливая холодность Фрэнка так заводили Донни. Физическое же приятие было безоговорочным: Донни тащился от Фрэнка, Фрэнк тащился от Донни. Как все влюблённые, они были эгоистичны и сосредоточенны сами на себе.       И сейчас они смотрели только друг на друга. Оставались зациклены. В том смысле, что почти не замечали окружающих. Несколько демонстративны, сначала в силу своей яркости ненарочно, потом уже вполне сознательно. Они стояли обособленно и напротив всех других.       Донни просто расцвёл. Ему было никак не удержаться, встретив Фрэнка. Потому что тот снял с него запрет на стремление к насилию, а заодно предполагаемое чувство вины перед самим собою за то, что Донни был патологически жесток и властен. От такого приятия Донни потерял голову, но быстро поверил, потому что радость от обладания Фрэнком была осязаема, горяча и волнующа. И он хотел Фрэнка с ощущение жажды воды в горле, со спазмами в животе, в жёсткой эмоциональной зависимости. С каждым ударом, с каждой каплей крови, выпущенной из Фрэнка и из себя, он словно обозначал силу свой любви и привязанности, своего восхищения, интенсивности желания, интимности всего того, что происходило между ними.       И Фрэнк — тот понимал это его стремление.       Донни очень нравилось это новое состояние. Потому что, несмотря на сильные эмоциональные, физические и душевные потрясения, всё в то же время было очень гармонично, ровно, словно так, как и должно было быть с сотворения времён. Он словно определился с тем, кто он, как он и с кем он до конца своей жизни. И от этой определённости стало спокойно и законченно.       Фрэнк распустился в совершенно другом отношении. Он утолял свою страсть за счёт Донни. Каждый раз, когда тот касался его, целовал, брал, каждый раз Фрэнк ощущал наполненность и принадлежность. Фрэнк отлично понимал, что, будучи внутри прохладным, самостоятельным, закрытым человеком, он использовал темперамент Донни как катарсис, вытаскивающий из него то, что Фрэнк из себя не выпускал. Это были милые глубинные идеализации независимости, достойного поведения, приличий, осознанности, рассудочности, которым Фрэнк следовал с того мига, как осознал, что только так сможет выжить, защитив себя от ненормального отца и от прочего, что множилось и произрастало вокруг, за чем он наблюдал и что, по возможности, обходил стороной.       Фрэнку просто повезло встретить Донни, потому что его стихийность на уровне инстинкта дала понять, что нужно что-то исправлять, что прожить всю жизнь в холодном, сотканном из сдержанности, рассудка и контроля мире — чистое самоубийство для его психики. Потому что, увидев Донни, Фрэнк почувствовал, что лежало в нём самом так глубоко, на таком холодном и тёмном дне, в сундуке, занесённом песком, тиной и водорослями, в который он сам не заглядывал, но знал, что там лежит. А это была жажда. Которую он не смог выразить никак иначе, кроме как словами «выеби меня».       Поскольку Фрэнк себя любил, а своими достижениями и особенностями личности гордился, то он не собирался расставаться с тем Фрэнком, которым привык быть с окружающими. Вовсе нет, он даже выкристаллизовался в этом плане. Донни называл это его состояние «северным сиянием». Но именно Донни Фрэнк позволил делать с ним всё, что тот и делал. Именно Донни вытрясал из него душу, напоминая, что не всё есть контроль. Так на Фрэнка обрушилась гармония между либидо, разумом и сердцем.       Так на них обоих обрушилось.       И, как это бывает всегда, когда двое так уверенны в и так любят друг друга и себя, то окружающие, где бы они ни появлялись, начинали испытывать восхищение и зависть. Первое удовлетворяло, второе ничуть не трогало.

***

      — Бобби.       Донни поворачивает голову на своё имя, и Фрэнк видит, как появляется его отражение в отзеркаливающих линзах солнцезащитных очков.       — Бобби, ты замечал что-нибудь в себе… или во мне? Странное?       — Даже для меня и для тебя? — Донни солнечно улыбается.       Фрэнк находит взглядом пятилетнюю Мину в ярком синем купальнике и резвого Фрэнка-младшего в алых трусишках: те копаются в песке и взвизгивают с парой-тройкой детей других пар на пляже. Санта-Моника полна отдыхающих, туристов и студентов.       — Полагаю, это априори странно. Не принимая в расчёт именно нас.       Донни прекращает улыбаться, тоже смотрит за детьми. Молчит. Наконец просит:       — Дай мне намёк. Что тебя настораживает?       — Временами, Бобби… — начинает Фрэнк. Потом, словно передумав, спрашивает: — Родители или знакомые когда-нибудь обращали внимание на твои глаза? Патология в радужке, к примеру?       — Ничего такого. Зрение у меня стопроцентное. Я тоже ни на что не жалуюсь, — Донни тянется к бутылке с соком, пьёт. — А на твои, Фрэнк?       — То же самое, — отвечает Фрэнк.       Но Донни видит, что ответами тот недоволен.       — О’кей, что тебе не по душе?       — Не по душе? — Фрэнк улыбается. — Это ни в коем случае меня не расстраивает или же настораживает. Просто я кое-что вижу. Временами.       — Когда под кайфом? Когда мы под кайфом? Когда мы трахаемся под кайфом? — Донни приподнимается на локте с полотенца.       — Да. А иногда тогда, когда ты очень весел или хохочешь. Или в ярости. Даже трезвый.       — Что именно, Фрэнк?       — Папа, — кричит младший. — Папа, смотри, краб!       — Он мёртвый, Фрэнки! — взвизгивает Мина.       — Фрэнк, ну-ка, покажи мне! — зовёт Донни. И уже Фрэнку: — Я жду.       — Твои глаза. Они становятся чёрными, словно нефть, гать, непроглядная вода. Пропадает радужка, белки, заливает всё, Бобби. Твой голос становится гулким, словно отражённый стенами пустого храма, или же утробным…       Пока Фрэнк говорит, Донни обсматривает пустой, высохший, с налипшим песком крабий панцирь:       — Всё в порядке. Он и в самом деле мёртв. Будешь пить?       Младший пьёт сок, снова убегает.       Донни оглядывает Фрэнка, сняв очки и прищурив глаза:       — Раз так, то слушай. Я замечал.       — Что?       — Твои глаза. Перекидываются в золото, как на закате. Со зрачками полная чертовщина: становятся узкими и горизонтальными, словно у козла. Голос… ты звучишь как песня или поток. И я вижу пятнистую шкуру и раздвоенные змеиные языки.       Донни замолкает, снова надевая очки. Продолжает:       — Когда под кайфом. И трезвым. Когда ебёмся, что есть дури. Когда ты выдрачиваешь меня, кокетничаешь и провоцируешь.       — Ты шутишь?       — Да с чего? — Донни протягивает руку, ухватывает Фрэнка за горячее запястье, сжимает. — С чего? Не я начал.       — Что это?       — Понятия не имею.       — Кто-нибудь из твоих любовников такое с тобою замечал?       — Нет, Фрэнк. Никто. А из твоих любовниц?       — Никто.       — Когда ты стал такое видеть? — выпускает руку Фрэнка, снова вытягивается на полотенце, теперь уже на животе.       — Почти что сразу, как… с тобою в постели, Бобби.       Донни снова оборачивается. Долго, очень долго смотрит и наконец говорит:       — Ещё что-нибудь?       — Вся эта кровь, Бобби. Бить, драть, горячее желание, кусать… Я никогда ничего такого не позволял себе с женщинами. Им не приходилось меня бояться.       — А меня ты боишься?       — Нет! — Фрэнк осёкся, заметив, что привлёк внимание. — Нет. В том-то и дело, что с тобою это для меня норма. Даже если начинается по-человечески, закончим всё равно… Я слышу в себе кое-что, когда ты меня… Когда ты особенно…       — Что ты слышишь?       — Голос. Голос, повторяющий «бог мой».       Донни улыбнулся губами:       — Да нет. Ты это шепчешь. Или же кричишь.       — Это во мне.       — Нет, ты это произносишь. Матов гораздо больше, но это ты точно произносишь. Странно, потому что я знаю: ты абсолютно нерелигиозен. Но, когда я тебя имею, ты кричишь именно это.       — Что это?       — Я без понятия, Фрэнк, — Донни садится, чтобы видеть детей.       Фрэнк, наоборот, растягивается на полотенце:       — Выглядит как одержимость.       — Какова вероятность подцепить одержимость двум едва начавшим общение мужикам? Если рассматривать симптоматику, то зараза немного разная, — Донни улыбается, но нервно. Услышанное от Фрэнка его словно встряхнуло, обратив внимание на давно видимое, но, по необъяснимым причинам, отметаемое и необсуждаемое. Он видит это во Фрэнке. Но ни разу не подумал дать ему понять, что происходит.       — Бобби.       — Да.       — Это началось с нашим знакомством.       — Продолжай.       — Ты что-то будишь во мне. Я что-то бужу в тебе. Или кого-то. Это реакция друг на друга.       — Почему только сейчас ты завёл разговор об этом, Фрэнк? У нас уже дети. Мы давно женаты. Почему молчал?       — Потому же, почему и ты. Я воспринимал это как должное. Мне это не мешает. Я и тебя принимаю как должное. Я ничего не хочу в тебе менять. Я хочу, чтобы ты продолжался, Бобби.       Донни смотрит за детьми.       — Когда твои глаза становятся золотыми, Фрэнк, я хочу тебя покорить. Пока твой собственный цвет не вернётся. Это словно вызов. Иногда во мне желание почти прикончить тебя.       — Что тебе мешает? — странно говорит Фрэнк в сложенные ладони.       — Любовь к тебе, — Донни говорит серьёзным, тихим голосом. — Любовь к тебе.       — Что мы будем делать?       — Ничего, Фрэнк. Пока я в состоянии укрощать тебя и любить… А любить я тебя намерен вечно.       Фрэнк вдруг чувствует, как начинают собираться в глазах жгучие слёзы и понеслось сердце. Поэтому он молчит. Лишь про себя отвечает:       «Я тоже люблю тебя, бог мой. Я вечно тебя любил».