Подарок

      Определённо есть своя прелесть в состоянии, до которого Донни и он довели себя сегодняшней ночью.       «Определённо», — думает Фрэнк, простаивая у кухонного окна и дожидаясь, когда сварится кофе.       Он уже, придя в ужас, побывал перед зеркалом. Правая бровь осветилась синим, губы запеклись в нескольких местах, на скуле лиловел кровоподтёк, шея неживая от засосов. Но краше всего очень, очень большой синяк на самом последнем ребре, тоже справа. Фрэнк, проснувшись, не мог подняться с кровати около минуты. Сейчас тоже болит, но он расходился. Про всё остальное и речи не идёт. В такие утра, как сегодняшнее, он думает: обладай его задница автономией, то давно бы покинула его уже после первого подобного инцидента. Просто он её не чувствует, что в данный момент лучшее, но всё впереди. Это он тоже уже знает. Определённо в этом есть особая прелесть, если думать о степени близости и эмоционального контакта.       Всё же поднявшись, Фрэнк кое-как натягивает джинсы, не застёгивая, спускается в кухню. Пьёт много воды. Самочувствие стабильное, но отнюдь не нормальное. Фрэнк хочет курить, но вспоминает, что сигареты наверху. С треснувшим ребром подниматься по лестнице не хочется, поэтому он смотрит в окно, ожидая кофе. Когда думает опереться ладонями на подоконник, то стонет:       — Твою мать…       — Мне сдаётся, тебе нужно к доктору. На рентген.       Фрэнк медленно поворачивает голову, потом разворачивается сам.       Донни стоит в дверях, запустив руки в карманы джинсов, и, видимо, уже какое-то время наблюдает за ним.       — Тебе тоже, — довольно-таки мрачно отвечает Фрэнк, направляясь к замолкшей кофеварке.       — Мне тоже, — соглашается, заходя в кухню.       Выглядит Донни немногим лучше, но далеко не свежо. Хорошо различим отёк на переносице, укусы, те же засосы, причём в таких местах, что Фрэнк сейчас даже вспомнить не может, как он их ставил. Приближается совершенно всклокоченный, с потемневшими и запавшими глазами, с резко обозначившимся ртом. Берёт свою кружку с кофе. Потом отставляет, вынимает из заднего кармана смятую упаковку с сигаретами, бросает на стол. Выдвигает стул, садится, пьёт, смотрит на Фрэнка и говорит, наблюдая с улыбающимся взглядом:       — Присядь, малыш.       — Знаешь, я, пожалуй, не стану, — Фрэнк, облизывая губы и улыбаясь, отводит голову. Потом подходит, достаёт сигарету, прикуривает.       Когда опускает руку с зажигалкой, Донни целует его в запястье. Просто и тихо.       Фрэнк отходит обратно.       Донни продолжает смотреть на него не отвлекаясь. Как обычно. Фрэнк нравится ему ещё и тем, что на удивление спокойно относится к такому пристальному вниманию со стороны. Донни ещё ни разу не услышал от него просьбы прекратить или отвернуться. Даже дежурного в таких ситуациях «что?». Что бы ни происходило, Фрэнка пристальные взгляды между делом не трогают.       Донни тоже закуривает. Он догадывается, отчего его тишайший Фрэнк Эшли такой. Как-то получилось, что несмотря на аховое детство, он почти не несёт в себе никаких комплексов, по крайней мере ярко выраженных. Он доволен собою, ему нечего стыдиться. Он не чувствует никакой вины ни перед кем, отсюда никакого беспокойства. А кроме всего прочего — он просто закрыт. Поэтому Донни может разглядывать его бесконечно. Фрэнк спокойно встречает его взгляды, выдерживает, отмечает, принимает к сведению, проскальзывает, чем-то занимается. И Донни приходится давить на секс, чтобы добиться смятения и когда ему хочется увидеть, как от смущения темнеют скулы Фрэнка, а сам тот опускает ресницы.       И ещё Фрэнк красивый. Даже сейчас, когда очень плохо выглядит и слаб.       — Бобби, — вдруг говорит Фрэнк, прерывая медленные мысли Донни.       — М-м…       — Давай сбавим обороты. И я хочу ребёнка. От тебя, — смотрит, сжав глаза в полоски, затягиваясь сигаретой и полуприсев на окне.       Донни прямо удивлён. Это самое последнее, что в это утро он ожидает услышать от истерзанного Фрэнка. Поистине, Донни до сих пор не может до конца понимать по его лицу, о чём тот думает. Поднимается, отмечает, что печень боли. Фрэнк тоже отмечает, что у Донни болит ушибленная печень. Приближается, становится близко.       Фрэнк отводит руку с сигаретой, смотрит вниз, потом отталкивается от окна, встаёт рядом. Донни в последний раз затягивается, отходит, чтобы задавить окурок. Возвращается и очень аккуратно, нежно обнимает Фрэнка под руки, за спину. Касается губами его плеча. Замирает так, смотрит в распахнутое окно. Утро раннее, часов пять. Фрэнк обнимает его за шею вытянутыми руками. Прижимается лбом к виску. Через некоторое время становится совсем плотно, вздыхает, словно опирается на Донни.       Так они продолжают стоять долго. Сигарета в пальцах Фрэнка давно догорела, но он даже не двигается, чтобы от неё избавиться. Неожиданные покой, тишина и умиротворение опускаются на обоих. Особенная близость, в которой Донни понимает, что хочет видеть Фрэнка через десятки лет рядом с собою, как бы там ни было. Фрэнк же уже понял, чего ему хочется с Донни.       — А что именно ты хочешь прекратить? — спрашивает наконец, по-прежнему ему в плечо.       — Торчать до потери облика еженедельно и есть на завтрак кофе и сигареты, — спокойно говорит Фрэнк.       — И хочешь от меня ребёнка.       — И хочу от тебя ребёнка, — через минуту: — Бобби, я совру, сказав, что то, что сегодня было, не принесло мне радости, если ты меня понимаешь.       Фрэнк прислоняется губами к его щеке.       — Более того, мне это настолько нравится, что я готов повторять.       Донни чуть крепче сдавливает его в руках, прижимается щекой к его.       — Но реже, гораздо реже. Потому что это ужасно, то, что мы делаем. Такое количество наркоты и так часто не приведёт ни к чему хорошему.       Донни касается губами его шеи, смотрит в окно, говорит, отстраняясь так, чтобы видеть Фрэнка:       — Согласен, но я буду скучать.       — Я постараюсь сделать так, что ты не будешь скучать ни о чём, даже в долгих перерывах трезвости, — Фрэнк улыбается. — Ну и ты же знаешь, что если тебе особенно прижмёт, ты всегда можешь сделать по-своему.       И очень осторожно прижимается к его рту губами.       Донни ощущает прилив нежности, едва отвечает, помня о том, что они разбиты и искусаны.       Фрэнк держит обещание: Донни не скучает, потому что его дни и ночи становятся наполненными совершенно иными увлекательными вещами и событиями, начиная с семейных скандалов и заканчивая извлечением апельсиновых косточек из ноздрей Фрэнка-младшего.

***

      Точкой отсчёта стал тот день, когда Робин Донни услышал Фрэнка. День, когда он узнал о его существовании.       И когда Фрэнк стал пытать насчёт определиться с годовщинами, Донни сказал, что «тот день».       — То есть мы утверждаем 26 июня 2012 года Великим днём, а не то жалкое 11 февраля 2015-го, когда ты узаконил со мною отношения, сделав меня мистером Донни? — уточнил Фрэнк.       — Именно. Страсть во мне вспыхнула тогда, и ничего не попишешь. А святотатство в мэрии пусть останется самим собою.       Поэтому 26 июня был занесён в календарь семейных праздников наряду со днями рождениями, Рождеством, Хелловином и днём Отца с двойной нагрузкой.       Донни было предлагал внести в календарь день первой рентгенограммы, на которой Фрэнку просветили рёбра, диагностировав две трещины. Но тот сказал, что прикончит летописца, корректирующего хронику семейных событий, если не угомонится. Донни изобразил фирменную псевдоулыбку и больше не настаивал.

***

      — Милый, где твоя сестра?       Фрэнк-младший прожёвывает:       — Не уверен, но она говорила, что намерена совершить разоблачение.       — Чего? — Донни оглядывается в тщетных стараниях рассмотреть Мину среди едящих и веселящихся соседей из «Зелёного сна».       Младший оттирает пальцы салфеткой, допивает лимонад:       — Пап, ты же знаешь Мину. Все умрут, она одна останется: живая, чистая и накормленная. Не переживай.       — Это слова папаши Эшли, — строго говорит Донни, разворачиваясь к младшему.       — Да, но ведь верно?       Верно. Потому что Мина — заговорённый ребёнок. Она ни разу не болела. Не попадал ни в какие неприятности. Возвращалась вовремя, училась быстро и похвально, выполняла всё, помнила обо всём.       Миссис Эмбер Шток говорит, что Мина — дитя фейри. Потому что за всю её богатую практику детской няни она ни разу не встречала такого правильного ребёнка.       У Фрэнка-старшего нет сказочных теорий. Он говорит только одно, что, видимо, Мина есть результат закона компенсации. Чем безобразнее ведёт себя Донни по отношению к этому миру, тем прелестнее его дочь. Или же всё не так. И когда-нибудь окажется, что ей осточертело быть лучше всех, тогда она даст жару. Но лучше бы ему до этого не дожить. Вот что говорит Фрэнк.       Но как бы там ни было, Мина есть Мина. Очень умная, уравновешенная девочка с длинными тёмными локонами и очень тёмными синими глазами. Хорошенькая как кукла и такая же крошка. Помня о том, какой крошкой была её биологическая мать, Донни допускает, что Мина не будет высокой. Да и наплевать. Даже маленькая, она гениальная девочка.       Подходит Фрэнк-старший, садится на скамейку верхом рядом с Фрэнком-младшим. Оглядывает его.       — Где твоя сестра?       — Да я не знаю!       Фрэнк смотрит на Донни, тот пожимает плечами.       Когда Хоккинсы начинают друг с другом публичный скандал, появляется Мина.       — Где ты была? — Донни смотрит в её умиротворённое хорошенькое лицо. — И с чего это лаются Хоккинсы?       — А я знаю с чего: миссис Хоккинс изменяет мистеру Хоккинсу, — мило и медленно. Мина со всеми говорит очень размеренно.       «Это потому что она считает всех отсталыми в развитии», — предупреждает Фрэнк-младший. После чего Мина обычно молча смотрит на брата вообще на слова не размениваясь.       — Мина, откуда ты это взяла? — Фрэнк оторопевает.       — Когда все собрались здесь, я засела в её драгоценной жимолости и всё видела, — пожимает она тонкими плечами.       — Ты провела несколько часов в кустах в саду у Хоккинсов?       — Верно.       — Хорошо, но зачем ты это делала? — Фрэнк хочет смеяться.       — Я планировала заняться этим. Сегодня был подходящий день для разоблачения. Было бы глупо им не воспользоваться, — Мина улыбается ему той самой улыбкой, какой улыбается Донни, когда хочет сказать «я так и предполагал».

***

      Фрэнк сидит на сложенном пляжном коврике и смотрит на бесконечный малиновый и золотой закат, на бесконечный Тихий океан, на бесконечное небо. За спиною у него, без сомнения, вечные пальмы. Пальцы ног он запустил в вечный песок. И где-то там ходит вечный Робин Донни с коктейлем, который обещал принести ему уже как… Давно. Фрэнк думает, что двенадцать лет вместе, это тоже вечность. А если учесть, что год с Донни можно зачесть за два по горячей сетке… Но Фрэнк доволен всем, что у него было и что привело его к этому моменту, песку и горящему небу над Мауи.       — Всем понадобилось выпить в этот чудный час, — Донни опускается рядом, протягивает бокал.       — А где орех? — спрашивает Фрэнк.       Донни смотрит косо, присосавшись к соломинке, и пожимает плечами:       — Прости, скорлупа закончилась. Неурожай.       Фрэнк смиряется, пьёт:       — Странный какой вкус. Что за ликёр?       — Обычный «Кюрасао», — снова ведёт плечами Донни, откидывается на руки, смотрит на океан. — Правда же здорово, Фрэнк?       — Да, мне нравится.       — А ты изменился, — поворачивается.       — В чём? То есть, вероятно, да. Но что именно?       Донни ещё немного разворачивается, продолжает тянуть из соломинки, обсматривает:       — Прежде чем скажу, хочу, чтобы ты знал, мне ты таким тоже нравишься.       Фрэнк чуть улыбается:       — Дерьмовый «Кюрасао», Бобби.       — «Кюрасао» в порядке, — говорит Донни, касаясь его колена и тут же выпуская.       Слабо слышится какая-то традиционная местная музыка, проходят отдыхающие.       — Я помню, каким ты был, когда я тебя встретил.       Фрэнк молчит, опускает взгляд.       Донни тоже молчит. Тогда Фрэнку были двадцать пять, почти двадцать шесть лет, он был тоньше, стройнее, крепким, но гораздо моложе. Донни помнит, какие тот вызывал в нём ощущения, как его разрывало от желания выпотрошить и изломать. Каким было его лицо, все эти резкие острые скулы, длинная переносица, широкая и одновременно изящная челюсть, губы — розовые, гладкие… За годы, что они провели в браке, Фрэнк заматерел и словно налился некоторой самцовой вальяжностью, раздался в плечах, набрал несколько фунтов в весе. Стал более знакомым в лице. Чаще стал носить многодневную щетину, которая, надо заметить, привлекала не менее, чем его гладкое лицо в молодости. Немного опустились веки, появились больше морщинок у глаз, но волосы остались по-прежнему светлыми с рыжиной.       В целом, Фрэнк был его мужем, которого он видел рядом очень долго и к которому, конечно же, привык. И, конечно же, по прошествии лет даже такой дикий и горячий ревнивец, как Донни, стал более спокоен и менее возбудим к потенциальной угрозе со стороны. Но даже теперь, видя Фрэнка здесь, в розовом свете угасающего заката, с лёгкими от ветра волосами, неизмеримо близкого и знакомого вдоль и поперёк, Донни понимает, что никогда, ни за что, ни при каких условиях он не согласен на другого. Только Фрэнк Эшли, только его и только с ним.       — Так что? — спрашивает Фрэнк, почти прикончив коктейль.       — Давай я скажу тебе позже.       — Как хочешь, — Фрэнк ведёт плечами, шеей, вытягивает вперёд ладонь, снова собирается, обхватив руками колени.       Донни смотрит на него. Потом отворачивается, допивает и отставляет стакан.       Океан постоянно дышит, шумит и облизывает берег. Проходят минут пять.       — Что ты сделал? — говорит Фрэнк.       Донни чуть улыбается в сложенные вместе на согнутых коленях руки, поворачивает голову:       — Что я сделал?       Фрэнк, теперь видя его лицо, уже не продолжает, потому что кроме улыбающихся довольных глаз он видит, как Донни пытается контролировать сжатие челюстей, зубов и дрожь в плечах.       — Твою мать, я не могу поверить, — Фрэнк растирает лицо и глаза, потому что плывущее зрение абсолютно не схватывает контуры предметов, только цветовые пятна.       Донни тоже достаточно неясно видит.       — Сколько?       — По две.       Фрэнк со стоном опускается на спину.       Донни переворачивается на живот, склоняется над ним, никнет кружащейся головой на плечо. Чувствует, как Фрэнк пытается взять его за руку, но тут же выпускает. Сейчас начнёт возмущаться, он знает. Но поскольку процесс запущен, Донни очень нравится видеть, как здравый смысл Фрэнка под химией пойдёт ко дну.       — Где? Мы же летели в самолёте? — втягивая воздух.       — Здесь на каждом шагу добрые самаритяне, — Донни поднимает голову. Поворачивает, видит, как рука Фрэнка, обмотанная каучуковыми шнурками и бусами из мелких беленьких ракушек, сама по себе зарывается в песок.       — Бобби, мы прилетели сегодня ночью, когда ты успел?       — Сегодня днём, — пожимает плечами, затягивая это движение. Зрение становится яснее. — На пляже.       Фрэнк раскрывает глаза:       — Ты спятил, зачем так много сразу?       Донни облизывает губы, опускает руку, вынимает из кармана шортов упаковку жвачки, показывает Фрэнку. Тот хочет говорить, но Донни опережает его:       — Фруктовая, я же знаю.       Фрэнк выдёргивает жвачку из его руки, хочет встать, но ещё не может, снова опускается.       — Зато будет как в самом начале, помнишь? — Донни разжёвывает пластинку. Хотя он понимает: и в самом деле круто сразу столько. Потому что он даже не может вспомнить, когда оба в последний раз торчали, кажется… Нет, в памяти провал.       Фрэнк лежит с закрытыми глазами, тоже жуёт.       — Ты помнишь, мне пришлось отодрать тебя в сортире отеля и зажимать тебе рот, чтобы ты не поднял на ноги всю службу охраны, когда мы сделали это в первый раз вдвоём под кайфом? — говорит Донни, прижимаясь губами к лицу Фрэнка.       Фрэнк крупно вздрагивает, не понятно, то ли это судорога от таблеток, то ли от воспоминания.       Донни поднимает голову выше.       Фрэнк смотрит, запрокинув подбородок и из-под ресниц:       — Это когда ты продержался целую минуту?       Донни с ностальгической радостью замечает её, ту самую сущность, что сводила его с ума, и которая, как он начал подозревать, уже пропала. Но нет, она снова показала ему свой раздвоенный язык между ярких губ Фрэнка.       — Не делай этого, малыш, — говорит Донни, охватывая взглядом его лицо.       Фрэнк снова втягивает воздух носом и сквозь стиснутые зубы, прикрывает глаза.       — Ты же любишь это больше всего? — говорит, посмотрев и двинув ресницами, потому что тоже обегает взглядом лицо.       — Не здесь, Фрэнк.       — Ты же больше всего любишь это: драть меня под кайфом, — словно не слыша, говорит Фрэнк. Губы его размыкаются.       Донни отмечает, что, смотря на Фрэнка и слушая его, смял в комок упаковку с последними пластинками жвачки.       — Боже. А ведь и верно, я люблю тебя драть, когда ты под кайфом.       Отвечая, Донни видит, как начинает темнеть кожа на скулах Фрэнка, становится текучим взгляд.       Фрэнк медленной рукой берёт его за шею, сжимает. Опускает ресницы, поднимает.       — Ты не забыл, что мне тоже это нравится? — говорит и с силой опускает губы Донни на свои.       Донни опять словно попадает в воду, тёплую и прозрачную, утаскивающую его на дно в воронке. Но это не совсем воронка, он знает, это тело Фрэнка, прижимающееся к нему снизу, тянущее руками, это он, пьющий из него дыхание. Донни просто не может прекратить или отказаться, даже если бы вокруг стояла толпа. Он сминает лицо Фрэнка, приваливается сверху, всовывает колено между его ног, давит бедром. И Фрэнк стонет громко ему в рот, не разрывая поцелуя. Делает движение руками на отпих и тут же снова к себе. Донни с силой и судорогой отирается, подкидываемый Фрэнком, что дугой под ним. Втягивают воздух через нос, громко обсасывают рты.       — Не здесь, — выдыхает Донни, сумев оторваться.       Фрэнк лежит под ним возбуждённый и горячий. Но кивает.       Донни отталкивается и садится.       Фрэнк тоже поднимается.       Жались стремительно, на порыве и не более десяти секунд, но в субъективном восприятии всё тянулось невероятно долго, так сильно было переживание от прикосновений. Оба несколько минут сидят очень тихо, обводя глазами океан, чтобы успокоиться. Наконец Фрэнк говорит:       — Будешь брать дерьмо у каждого встречного, — однажды это нас прикончит.       — Я не умру от передоза. Это уж точно.       — С чего такие гарантии?       — Просто знаю.       — А что обо мне?       — А ты тоже, — улыбается. — Ты умрёшь подо мною.       — Я так полагаю, у тебя есть ещё?       Донни усмехается:       — Ты шутишь? В доме у нас двое прекрасно слышащих детей и прорва любопытных кумушек вокруг. Конечно у меня есть ещё на все три дня, потому что здесь нас никто не знает. Я очень надеюсь никого не встретить.       Донни поднимается на ноги.       — И потому что я давно не слышал твоих криков.       Фрэнк опускает ресницы, пока поднимается следом:       — Тогда идём в дискотеку, Бобби. Так скоро ты всего этого не получишь.       — Что за праздник, действительно, словно в самом начале, — бормочет и приваливается плечом к плечу Фрэнка.

***

      Всё негодование Фрэнка прекратилось к тому моменту, как прошла первая тошнотворная волна от усваивающихся таблеток. Было очень даже неплохо. Особенно когда оказалось, что оба, завалившись в пляжную дискотеку, ещё популярны.       Донни приобнял Фрэнка на входе:       — Валяй, я разрешаю тебе склеить кого-нибудь, не важно.       — Заткнись, Бобби, там сам себя не слышишь, — весело огрызнулся Фрэнк, отталкивая его в грудь.       — Пользуйся моментом, малыш, пока я в таком настроении, — кидает взгляд исподлобья и, делая ручкой, скрывается в толпе.       Фрэнк делает глазами «ну, раз так» и решает в самом деле повеселиться. Он действительно пользуется случаем и, танцуя под самую жизнерадостною музыку на свете, очень быстро привлекает одну дамочку в костюме гаитянки, гламурную брюнетку с прооперированной грудью. А вместе с брюнеткой за компанию какого-то типа, на вид шведа. Так он решает про того.       Фрэнк одет, как и большинство мужчин здесь: в синие с ракушечным принтом шорты, кожаные вьетнамки и майку-борцовку. Пусета у него дежурная, которую носит обычно, маленький платиновый диск с синим сапфиром на окружности.       Днём он и Донни загорают по правилам обмазавшись косметикой, потому что Фрэнк собаку съел на пляжах Малибу и знает, как выгулять детей и сделать так, чтобы те не облезли в первые же пару часов. К вечеру Донни успевает покрыться симпатичным загаром более холодного оттенка, нежели тёплый золотистый Фрэнк.       Очень скоро брюнетка начинает танцевать, тесно прижимаясь спиной и попкой к Фрэнку, а швед — пристроившись к её груди.       Фрэнк, чувствуя большую доброжелательность к людям, чем обычно, благодаря растворённым в коктейле таблеткам, вполне спокойно позволяет этим двои фантазировать на тему секса втроём с его участием. Наконец девушка, ухватив его за плечо и подтянувшись, сообщает:       — Ты классный. Самец.       Фрэнк улыбается, облизывает губы и отвечает:       — Благодарю, леди.       Она продолжает танцевать.       Зато чуть позднее включается швед, отершись о Фрэнка спиной и вскользь огладив его по шортам, чем чрезвычайно умиляет, тем более под ритм «Бамболейло». Поскольку Фрэнк не скрывается из поля досягаемости парочки, девушка на следующей композиции снова придвигается, прошептав на ухо:       — Не прочь развлечься?       Фрэнк коротко смотрит ей за спину на соучастника.       — Мне очень жаль, но нет.       — Отчего? — расстроенно спрашивает она, чуть собрав губы, тоже, кстати, прооперированные.       — Я не один, — признаётся Фрэнк, водя её за талию под мелодию «Lauli'i O Si Ou Nu'u Moni».       Думает, потом снова привлекает его голову к себе:       — Мой парень не против твоей девушки, — пожимает голым плечом.       — Никакой девушки, милая, — Донни возникает рядом с бокалом коктейля и, обняв Фрэнка за шею, властно подтягивает к себе, отрывая от танцующей.       Фрэнк подавляет широкую саблезубую улыбку, разворачивается. Донни, немного вскинув голову, подставляет ему губы. Фрэнк целует, едва заскользнув языком, чувствует во рту Донни мохито. Когда отрывается, они ещё пару секунд смотрят друг на друга, потом оба на девушку.       — Блядь, опять пидоры... — но, видимо, Фрэнк настолько похищает её воображение, или воображение шведа, или просто очень хочется, только она собирается предложить снова.       Донни перебивает отрицательным кивком:       — Нет, вчетвером тоже нет. Просто никак, — и оттаскивая Фрэнка подальше: — Пойдём, я взял тебе выпить.       — А знаешь, мне вот тут стало жаль, что у нас не было периода, когда бы ты за мной ухаживал и меня добивался, что у нас не было сексуального напряжения в предчувствии гипотетической близости, — говорит Фрэнк на ухо.       — Смеёшься? — откликается действительно удивлённый Донни.       — Нет, я честно.       Донни дотаскивает его до бара, где по стойке подкатывает коктейль.       — Фрэнк, ты с первой минуты так напряг меня, что я очень серьёзно думал только о двух вещах. После того как ты отвратительно безответственно и безрассудно повёл себя в сортире, показав и не дав, я был в состоянии такого напряжения плюс неопределённости, что готов был снять в клубе первого пидора. Потом, конечно, высадил бы того где-нибудь на обочине.       Фрэнк смотрит на него раскрытыми глазами:       — И ты?..       — И я нет, я так не сделал, — Донни качает головой.       — А вторая?       — Как делают все неудачники: поехать домой и подрочить на фото Джареда Падалеки и Дженсена Эклза.       — И ты?..       Донни снова качает головой.       — Как же ты вышел из ситуации с честью? — спрашивает Фрэнк, придвигаясь, бросив короткий взгляд ему за спину и снова вернувшись к лицу.       — Что-то мне подсказало, что ты появишься. Поэтому я решил разобраться со своим сексуальным напряжением при случае и лично с тобой, — Донни широко улыбается.       Фрэнк тянет из соломинки.       — Более того оно, это напряжение, меня не отпускало, пока младший не пошёл ногами.       — Боже, да тебе пришлось действительно туго, — говорит Фрэнк, осматривая губы Донни. — А что стало с сексуальным напряжением, когда Фрэнк-младший встал на ноги?       — Сексуальное напряжение из острой стадии перешло в хроническую, — отвечает Донни, складывая руку Фрэнку на бедро. — И я просто с ним смирился.       Фрэнк медленно кивает. И придвигаясь так близко, что начинает чувствовать аромат кожи Донни, пропитанный дневным яростным солнцем, отзвуком «диора», морским ветром, лавандовым гелем для душа и его собственным запахом, спрашивает:       — А как же с ухаживать и добиваться?       — Ну, поскольку ты поставил меня в такие условия, что я залез тебе в трусы раньше, чем узнал, как точно тебя зовут, — говорит Донни, чуть склонив голову, — то мне приходится делать это постфактум в течение всей нашей жизни: ухаживать и добиваться.       Фрэнк поднимает глаза вверх, снова опускает, скусывает губу.       — Но, должен признаться, что с годами времени на добиваться у меня уходит всё меньше, — Донни произносит это, темно и несколько тяжело смотря на пришедшие в беспокойство губы Фрэнка.       — Ты говоришь с сожалением? — Фрэнк поднимает брови.       — Нет, что ты, малыш. В конце концов должен же когда-то настать такой счастливый день, в котором мне не придётся затаскивать тебя под себя силой и я смогу обойтись только символическим шлепком по заднице?       — Брось, я такой далеко не всегда.       — Ты не всегда. А стиль поведения у тебя всегда типа «я ни в коем случае не гей, но выеби меня».       Донни чуть плотнее сжимает руку на бедре Фрэнка. Чувствует, что тот дышит уже чаще. Сам, кстати, тоже, потому что оба, вспоминая, какое побоище способны устроить, волнуются.       Фрэнк тянет из соломинки, не сводя с Донни глаз:       — Что во мне изменилось?       Донни широко улыбается. Молчит. Осматривает Фрэнка:       — Юность была тебе к лицу, знаешь ли.       Фрэнк замирает:       — А теперь что же?       Донни видит: Фрэнк злится. Его радует эта эмоция в давнем и изученном вдоль и поперёк любовнике. Она указывает на то, что тому небезразлично, каким его видит Донни. Поэтому продолжает, широко улыбаясь:       — Злишься как настоящая девочка, да? Ты был таким нежным: твои кожа, волосы, руки, взгляды.       Фрэнк замирает и холодно смотрит на весёлого Донни. Ведь того, похоже, ситуация весьма забавляет.       — Нежным везде… Ты боялся. Ты так орал и дрожал… — Донни сходит со стула и, не спуская глаз с его лица, придвигается к Фрэнку вплотную. — Ты многого не знал, но на всё соглашался. Да? Почему?       Фрэнк взбешён.       Донни чувствует эту благословенную волну, лёд во взгляде. Он твёрдо берёт Фрэнка за левое бедро, обнимает за талию. Притискивает к себе. Уже без улыбки.       — Я и сейчас соглашаюсь, — цедит Фрэнк.       Донни коротко улыбается губами, делает движение головой:       — Сейчас, любовь моя, ты в курсе всего. Тобою движет похоть. Все твои боль и страх давно перекинулись в кайф.       — Бобби, отъебись. Что на тебя нашло?! — Фрэнк хочет выбраться из обнимающих рук, но Донни дёргает обратно, стаскивая к себе. Плотно прижимается бёдрами к его бёдрам.       Фрэнк отворачивает лицо вниз и в сторону, поэтому Донни может коснуться губами его скулы.       — Смотри на меня, — зло. — Отвечай, почему ты на меня соглашался?       Фрэнк возвращается взглядом:       — Я был влюблён в тебя.       Фрэнк хочет сказать это равнодушно, чтобы не дать Донни удовольствия прочитать в голосе чувство. Но не может. Он выдыхает на «тебя» и сглатывает.       Донни откровенно рассматривает его:       — А теперь ты не просто влюблён, но любишь?       — Да.       Донни снова широко улыбается. Ведёт руками по спине Фрэнка.       — Ну же, малыш, остывай. Я не сказал самого важного.       — Ты уже достаточно наговорил, — дёргается Фрэнк, снова предпринимая попытку вырваться.       — Смотри на меня, Фрэнк. То, что ты теперь — это совершенство. Ты драгоценность. Я знаю тебя.       Фрэнк уже не может отвести взгляда.       — Я уверен в тебе. Твоё тело — оно моё. Оно часть меня. Я могу не оглядываться. Делать что хочу и не оглядываться. И это всё благодаря тебе. Ты понимаешь меня? — снова короткая улыбка.       Фрэнк начинает дрожать. От возбуждения. И он не может справиться с этой дрожью. Прижимается лбом ко лбу Донни, потом губами к губам. Говорит, не целуя:       — А сегодня ты как хочешь?       Спрашивает, прогибаясь и уже касаясь его бёдрами в тесном зажиме.       — Не сопротивляйся мне, Фрэнк. Так тебе тоже понравится, — Донни улыбается почти у самых его губ.       Фрэнк вдруг сильно вздрагивает, потягивается:       — Ты красивый, Бобби.       Донни поднимает бровь:       — Вот как.       — Угу, — кивает Фрэнк. — Я хочу в океан.

***

      И океан тёплый. И небо звёздное. И Донни, стаскивающий с Фрэнка майку, не прекращая поцелуя, нежен. И Фрэнк, прижимающийся к его голой гладкой груди и охватывающий за плечи и шею, горячий.       Они оставляют одежду на песке. А очутившись в воде, окунувшись с головой, Фрэнк снова притягивает Донни к себе и жмётся, прогибаясь теснее, когда Донни сжимает ему ягодицы под водой, растаскивает в стороны и оглаживает пальцами в промежности.       Волосы Донни намокают, начинают течь с головы и вокруг лица.       Фрэнк видит тёмные тени на его глазах, когда луна обливает его сиянием со спины. И видит, как они ответно сияют, когда Донни разворачивается лицом к свету. Видит его жёсткий требовательный рот и отблеск зубов между губ. Лицо, обросшее щетиной. Фрэнк очень остро чувствует, что всё это время был счастлив и продолжает быть счастливым, потому что Донни волнует его до тянущего позыва в горле.       — Бобби, — прижимаясь ртом к его шее, солёной, холодной, но тут же горячей, как только ссасывает с неё воду и соль.       Донни охватывает его голову ладонью. Потом всей рукой, склоняет теснее к шее.       Фрэнк продолжает целовать. И ему кажется, что он слышит какую-то музыку, как мелодии Шри Чинмоя. Он готов признать, что это у него в голове или в груди. А реально то, что Донни, такой горячий при прикосновении, рядом, обнимает и стискивает его руками. И Фрэнк дышит, хватая воздух, когда ладонь Донни опускается и сжимает по промежность.       И когда Фрэнк разворачивается спиной, идя за требующими руками, прикасается собой к уже возбуждающемуся на него Донни; когда он стоит так, прислонясь щекой к его мокрой голове, и Донни целует его шею, там, где очень любит это делать, целует действительно в поцелуе, оставляя необычные, щекочущие, шёлковые ощущения на коже Фрэнка, руками ласкает его грудь, прижимает к себе; когда Фрэнк, закинув руку вверх и за голову, сжав его волосы, повернувшись, находит горячий рот и, удерживая за лицо второй ладонью, жадно тянет поцелуй, слюну и тепло этого рта; тогда его озаряет, что их связь — сродни религии. В ходе становления которой они прошли все этапы: от насаждения её, крещения огнём и мечом, кровавых насильственных обращений, усвоения и изучения догматики, установления и соблюдения ритуалов, набора паствы и пришли сейчас до своего персонально рая на двоих. В этот океан, залитый звёздным и лунным светом, шорохом волн и их любовью, которая, как кажется Фрэнку, окрашивает воду в светящийся серебристый с золотыми пятнами свет. Озаряет его в течение секунды, он стонет и в порыве прикасается весь, всем телом к Донни.       — Я так хочу тебя.       — Я твой, — соглашается Донни и держит его руками за плечи, шею и лицо, пока заходит глубоко и окончательно.       Оба замирают на секунду.       Фрэнк спускает руку под воду, гладит Донни за бедро.       — Фрэнк, вода светится, — говорит Донни и со смехом выдыхает ему в щёку, прижимается лицом к шее.       — Я знаю.       И когда они отдаются друг другу в волнах, в светящейся солёной воде, со стекающими с обнимающих друг друга рук по телам длинными каплями, Донни говорит:       — Ты смысл моей жизни, Фрэнк. Ты тот, кто делает её такой, какой я хочу.       Фрэнк сглатывает, потому что внезапно, острым приступом начинает течь слезами из глаз. Он молчит, только сильнее сжимает его бедро и теснее стягивается вокруг изнутри.       — Я люблю тебя, Бобби, — совладав с голосом и чувствуя, как сильнее Донни толкается в нём, Фрэнк целует ладонь.       Донни издаёт то ли стон, то ли взрык. Оглаживает Фрэнка руками из-под воды вверх до плеч. Берётся за них, ладонью толкает его между лопаток. Фрэнк склоняется вперёд, прогибаясь. И когда Донни сильно и резко вколачивается в него, начинает дрожать, не в состоянии удерживать глаза открытыми. Потому что без этого он не может. И так он ощущает Донни своим. И так он сам кончает, впуская его в себя до предела.