Слёзы Кумамона

Он почти на грани. Хочется плакать и улыбаться, унять истому в икрах и костяшках пальцев на руках. Это безумие, крошечное помешательство, это сводит с ума. Он взлетает высоко, но не в небо, а дальше, куда-то между облаками и стратосферой, а потом падает, растеряв разом все перья, но не разбивается вдребезги, а растворяется в глухоте океанов. Его выносит волнами к берегу и снова тянет за лодыжки в солёную шипучую пену прямо по мокрому, дышащему теплом песку. Он ходит по звёздам, считает обороты Земли: первый, второй, остановилась. Первый, второй, дальше. Газовые гиганты опутывают дурманом, и тело в нём задыхается, а разум впадает в сладкое забвение. Ещё никогда не бывало лучше, чем есть сейчас. Это странно, но Чонгук и вправду не соображает, где он и как себя чувствует. Причина в простом до смешного — в этих руках, что держат его, как хрусталь, как скрипач обхватывает смычок надёжно и полюбовно-крепко своими цепкими, чуткими пальцами. Чонгук так чертовски забывается, что ему мерещатся галактики и млечный путь, и небо в разлитой палитре художника-постмодерниста плывёт вниз. Сеанс долгих вкусных поцелуев обрывается внезапно, Тэхён приподнимается, опираясь на вытянутые руки. Замолчал, застыл, и Чонгук не знает причины, вдруг не находит себе места. Мурашки на ляжках постепенно тают, лёгкое, едва заметное разочарование сдавливает горло. —Не уходи. Тэхён насильно заставляет мозг работать. Ему хочется, как никогда не хотелось, но он тормозит и застывает, когда младший тянет к нему ладонь. Как же его можно... вот так, такого мягкого, такого родного. Наверняка сделать больно, наверняка довести до слёз. Тэхён его слишком жалеет, а Чонгук от этого бесится. Шипит на него: —Хватит тупить. И валит под себя, садится на него сверху, голый, бархатный, загар-бронза и осанка гордая, напряжённая в плечах. Он грубит, но Тэхён понимает — на самом деле боится. Он его, как открытую книгу — читай не хочу, только вызубрил уже наизусть и знает, что Чонгук просто испугался быть настойчивым и отвергнутым. Его страх читается в дрожи пальцев рук и этого напора, с которым он целует шею, с которым пытается свободной рукой нащупать последний элемент одежды. —Постой...— хрипит Тэхён, перехватывая его руки. Он укладывает Чонгука обратно бережно и осторожно, пытается усмирить, поглаживая по волосам. —С другими можешь, а со мной нет?— говорит Чонгук, а голос, напряжённый, дрожит. —Не в этом дело. —В чём тогда? —Я не хочу, чтобы ты жалел о чём-то после. —Я буду жалеть, если ты не заткнёшь свой рот и прямо сейчас не займёшься делом, Ким Тэхён. И Ким Тэхён возразил бы, если бы Чонгук не был сейчас таким. Разгорячённым, подбешенным, с разведёнными коленями и под ним. Он хочет и почти требует, а Тэхён, в таком случае, не видит явных причин отказывать им обоим. Чонгуку надоедает ласковое обращение? Не проблема. Видит Бог, Тэхён пытался быть правильным. —Заткнуть свой рот?— тянет он, растеряв последние крупицы сомнений, а вместе с ними и самообладание.— Давай, тогда ты займёшь меня, чтобы я поменьше болтал, м? Чонгуку это не то чтобы не нравится, но его настораживает. Тэхён умеет быть непредсказуемым. Сейчас он его отвлекает, пока ложится на него, почти придавливая к матрасу. Это очень хорошо, просто прекрасно, когда вот так — мягко, плотно и на губах мокро от чужой слюны. Чонгук не спускает с него рук. Трогает и трогает, оглаживает скаты плеч и массирует затылок, лишь иногда осмеливаясь потрогать под рёбрами. Тэхён замирает, чтобы дать провести ладонями по щекам и в ответ поцеловать в линию судьбы. Чонгук наивный, а может, просто разнеженный, думает, что Тэхён хочет отвлечься на его шею. Занять свой рот более полезным делом. Но с чего бы старшему упускать такую возможность лишний раз смутить это чернобровое создание? —Так, на чём мы...— хрипит Тэхён, сильнее прижимая его бёдра к матрасу. — Ах, да. Ты стоял на коленях. —Прекрати об этом,— хочет приказать, но голос соскакивает на сиплый шёпот. —О чём ты думал в этот момент? Чонгук почти воет. Это стыдно не в квадрате — в кубе и ещё умноженное на сотку, потому что Тэхён дышит где-то рядом с его пупком и явно намеревается спуститься ниже. Чонгук хватается за уголок наволочки, почувствовав тёплый поцелуй в складочку между бедром и пахом. Дальше — хуже, и бархатная щека прижимается к его члену, спускается, а потом Тэхён ведёт носом вверх по тонкой линии мошонки, останавливается в жёстких завитках волос и... нюхает его. Шумно втягивает солоновато-душный запах кожи с примесью геля для душа. —Отвечай, принцесса. —Думал о том, насколько ты будешь нежен,— сдаётся Чонгук и говорит честно, а Тэхён смешком выдыхает на него тёплый воздух, прямо на те места, где влажно и прохладно.— И немного груб. —Немного? —Да, немного. Что ж. —Значит, не заплачешь, если я шлёпну тебя по попе пару раз? —Это я тебя шлёпну, твою мать,— шипит Чонгук и выбирается из-под него, снова рывком переворачивает Тэхёна на спину.— И буду шлёпать, пока ты не заплачешь. Тэхён не сопротивляется, почти поддаётся, когда Чонгук хочет вдавить его запястья в кровать. Позволяет, слушается и так придурковато улыбается, стоит младшему присосаться к шее. Он заведённый, а это ох, какое зрелище! Тэхён и сам был таким — совсем юным, ещё подростком, который не в силах контролировать своё желание. И сейчас он боится и грубостью прикрывает свою дрожь. Резок на язык, но такой трогательный, открытый телом и душой — бери, не хочу. Очарование, думает Тэхён. Позволять ему вести — это ненадолго, для разогрева, но приятно до чёртиков, до цветной ряби под веками. Чонгук его трогает по-особенному, не так, как мог бы кто-либо другой. Руки отныне — его почти эрогенная зона, и они везде: медленно, с нажимом или невесомо прощупывают каждую косточку, каждый рельеф и неровность на теле Тэхёна, стараясь не запомнить, но воссоздать. Как воздух, необходимо. Тэхён поднимается к нему, чтобы прикусить за подбородок. Дразнит, словно для него это игра, азарт. Чонгук дышит тяжело, Тэхён по его лицу считывает: смущён и распалён, почти что доведён до ручки. Своей болтовнёй старший его раззадорил, подогрел поцелуями, расслабил. И выпал, буквально сошёл с планеты на остановочке, когда Чонгук в губы ему прошептал: —Когда мне было почти шестнадцать, я представлял, что ты рычишь, когда кончаешь. Замявшись, добавляет: —В меня. У Тэхёна встаёт не то дыхание, не то волосы на затылке. Да к чёрту, всё, что можно, встаёт по стойке смирно, когда Чонгук вытворяет такое. Стесняется, но рассказывает в открытую о своих фантазиях — да о ком! — о Тэхёне. Дышит, как зверёк, глубоко и быстро, пока не сбито, но уже так загнанно, словно Тэхён его терзает. "Кто ещё кого",— думает Ким и проводит его ладонями себе по груди. Чонгук удобно подставляет шею, а Тэхёну бы не сорваться. Он нехорошо выдыхает ему на ухо голосом. В голове пятнадцатилетний Чонгук и секс — понятия несовместимые, стоп-сигнал, код красный. А он продолжает: —Я только и мог мечтать, знаешь... о твоём теле,— Чонгук стискивает его коленями, прижимается плотнее и всё никак не затыкается — пробило на откровения.— Воображал, насколько ты можешь быть горячим, когда хочешь. Твоё лицо. В моих фантазиях ты хмурился и дышал ртом, потому что мы были больше, чем просто близко. Ты хотел меня, как хочет мужчина. Ты хотел меня себе. Тэхён подсаживает его удобнее и ладонью щекотно гладит гладкую кожицу между ног. Из ноздрей разве что не пар валит — так в нём сейчас всё кипит, всё на взводе. Чонгук ещё такой нежный, такой неискушённый пошлостью и тягой к удовольствию, что сердце расходится по швам. Он именно такой, не зажатый, не целомудренный, а раскрытый и мягкий. Он родной. И остаётся таковым, пока говорит все эти слова, ведь в них нет ни капли той пошлости, которой обычно сквозит dirty talk. Чонгук — это полевые цветы и бриз, мыльная пенка и запотевшие стёкла, это цвет звезды, это многим больше, чем просто "насовсем". Рядом с ним Тэхён дышит полной грудью и не надышится, всё мало и мало, а голова словно дурная, словно он вечно пьян и не хочет выбираться из этого дурмана. —Сложно не хотеть, когда ты пахнешь мной,— отзывается Тэхён и неожиданно нежно улыбается, глядя сверху вниз. У Чонгука спина гибкая, прямая и напряжённая, как струна. От его щёк полыхает жаром, румянец пахнет кремом для итальянского десерта. Его смущает новое амплуа, он не хочет сделать что-то неправильно, что-то, что Тэхёну не понравится. Чонгук ведь в этом деле недалеко ушёл в отличие от Кима, который уже знает свои тело и предпочтения досконально. Чонгук насторожен, отзывчив и так прекрасен, чёрт его дери, во всей своей тонкой юношеской красе, сидит смирно, прислушивается к малейшему шороху, исходящему от Тэхёна. Ему тепло в родных руках и душно там же, и он не забывается ни на секунду, ожидая страшного. То самое "страшное" появляется в его ладони после недолгой заминки: Тэхён вложил ему в ладонь маленький тюбик. —Хочешь, сделай это сам. —Я тебе доверяю. Тэхён, взвинченный, перекрытый этой фразой наглухо, почти щёлкает крышечкой, но одёргивает себя. Чонгук дышит глубоко и тихо, его спина всё так же натянута струной, а значит, ещё рано. Его нужно хорошо разогреть для таких игр. Спуская прохладную липкую ладонь между их животами, Тэхён разогревает. Долго и со вкусом, дразнит и ласково бормочет ему на ухо милости в качестве отвлекающего манёвра. —Тэхён,— с придыханием зовёт Чонгук. —М. —Я представлял, что у тебя родинки на животе. Чонгуку понравилась эта своеобразная "правда или правда", а Тэхён и не против передать право ведущего в его руки. Одна ладонь прижимается слева от лунки пупка, Чонгук говорит: —Вот здесь. —Да? —Да. И ещё то, как ты разрешаешь мне целовать их. В следующий раз ты найдёшь губами каждую. —Я представлял, что твой затылок такой же горячий, когда мы занимаемся любовью,— не унимается Чонгук и начинает задыхаться, когда Тэхён большим пальцем давит на открытую уздечку. —Ещё,— рычание за ухом. —Ещё я представлял, что ты насильно держишь мои бёдра, когда мне больно. Чонгук испытывает его нервы, не иначе. Заигрывается. Не понимает, что Тэхён тоже человек, не железный, и терпение его не бесконечное. Впрочем, оно кончается, когда Чонгук произносит эти слова. Тэхён выдыхает с глухим хрипом и просит приподняться. Ему буквально тесно в своём теле, которое до ноющей боли хочет тело напротив. Это происходит долго. Чонгук окольцовывает руками тэхёнову шею и наотрез отказывается отпускать. Ему, скорее всего, не нравится. Это неприятно, когда тугие мышцы разводят силой и давят, давят, давят... Тэхён чуткий, внимательный, не сюсюкается, но поддерживает и заботится. Он несколько раз спрашивает, как Чонгук себя чувствует. В ответ ему на плечо капает пара слезинок. Тэхён пытается свободной ладонью разгладить рёбра, бока, но этого так невыносимо мало. Чонгук переносит всё молча, не показывает лица. Он всегда такой. Спроси у него, и он ответит: "Я же мужчина, я всё вытерплю". Даже эту извращённую пытку. Даже этого Тэхёна, который на нежной ноте делает ему плохо-хорошо. Когда Тэхён даёт ему минуту перерыва, Чонгук успевает передумать, потом отругать себя за это, снова передумать, а после смириться и считать звёзды перед глазами, стоит Тэхёну надавить пальцами на распухшую железу со стороны живота. Это настолько же странно, насколько и приятно, Чонгук не знает, куда деть внезапно вспыхнувшую сыпь под кожей, которая пузырится, урчит и делает так крышесносно, как просто не позволительно ощущать. Это могло бы венчать дело, могло бы поставить яркие точку с запятой, а после коронную завершающую, но Тэхён намерен идти до самого конца. Он целует Чонгука в раскрытые губы (заранее говорит "прости"), а после втискивается между его бёдер своими, медленно, туго и совсем неглубоко. Он просит посмотреть на него, отцепляет от себя, чтобы приподняться, но Чонгук отворачивается и до рези жмурит глаза. Пинает Тэхёна коленом в бок, неосознанно, от боли и крошечной обиды, но его перехватывают, отводят в сторону и... держат. Насильно, крепко, почти так же, как в его грёзах. —Одно твоё слово, и мы всё остановим. Такой заботливый, чёрт его дери. Чонгук мотает головой: нет, ни за что. Лучше износи, вотри в простынь, раздери на кусочки, но закончи начатое. Ему стыдно за то, что он плачет, и за то, что он не произносит почти ни звука кроме шипения. У Тэхёна были лучше, думает он с секунду, а потом этот самый Тэхён ложится на него сверху, рука сжимает влажную мягкость под коленом, он прячется носом в его душных волосах и выдыхает совсем уж тяжело: —Умоляю... Ты сдавливаешь меня. Чонгук трогает его затылок — горячий. Капли пота стекают между лопаток, в воображении Чонгук рисует их путь до ямок поясницы и ягодичных мышц. Тэхён нашёптывает ему ласковое, Тэхён просит его расслабиться. Но Чон сосредоточен на том, как больно в груди отдаётся каждый удар, как сушит язык и как же, чёрт возьми, хочется на свободу. Осознание приходит явно позже, чем ожидалось. Он делает Тэхёну больно, а должен делать приятно. Это детская обида из-за проигрыша, но взрослое волнение, из-за которого ты не можешь взять контроль над ситуацией. Чонгук откидывается на подушки и по тэхёновой указке старается дышать глубже. —Прости. Я знаю, у тебя были лучше. Лучше меня. Какое-то время он просто терпит — жар сосредоточился в животе и копчике. Возбуждение окутывает туманом, но не проникает в кровь. Слишком больно для его чуткого тела, слишком много Тэхёна и его рук, стоп, бёдер, которыми они касаются друг друга. Чонгук мечется, ёрзает, и усмиряют его лишь поцелуи в шею. Долго. Ему приходится привыкать долго. Вопреки ожиданиям, калейдоскоп под веками не взрывается, пальцы на ногах поджимаются скорее от боли, чем от удовольствия. Тэхён сглаживает углы, двигаясь плавно, укачивая и усыпляя. На секунду приподнимается, чтобы посмотреть на румяное заплаканное лицо, на мокрые, надутые от напряжения щёки и припухлость алой исцарапанной губы. Тэхён готов ползать перед ним на коленях, но вымолить прощения за всё, что ему пришлось пережить здесь и сейчас. А здесь и сейчас Чонгук прижимает ладонь Тэхёну между рёбер. Дыхание глубокое, резкое, грудная клетка движется в такт толчкам на счёт два. Он заведён до края, до хрипоты и утробных стонов опьянён запахами и ощущениями. Смотрит сверху вниз с вожделением, с беспокойством и трепетом — жаль только, что Чонгук не видит, насколько сильно он желанен. Однако Тэхён уверен, что он всё чувствует и догадывается по грохоту нервного дыхания, по поцелуям. У него так и не получается расслабиться, зато Тэхёну хорошо. Физически. Морально он где-то между "Чонгук не хрустальный" и "как же я себя за это ненавижу". Потому что грань удовольствия вот-вот настигнет, и ему чертовски не хочется останавливаться. Он пытается помочь младшему, приласкать его, но Чонгук на эту ласку не откликается, а просто лежит, горячий, мягкий и заезженный, лежит и позволяет брать, почти использовать. Это едва ли жертва, но так отдаёт удовольствием необоюдным, чёртовым принуждением. Тэхёна пробивает знакомая дрожь, он падает на предплечья, вжимаясь в Чонгука, цепляясь за него, как за единственное, чем он может жить, и шепчет горячим воздухом: —Мне ещё ни с кем не было так хорошо. Чонгуку не надо много, ему не нужно больше. Этого с достатком, хватит, чтобы усыпить волнения и страхи все до одного. Чонгук улыбается устало и счастливо, как дурак, поглаживает взмокший затылок, точно такой же, каким и он и представлялся, а потом сосредотачивается на тепле, которое медленно разливается в животе. После всего Тэхён его жалеет, целует, бездумно просит прощения и не отпускает, хотя Чон и не думает вырываться. Успокоенность ползёт по его телу, маскируясь в белый шум. Слишком устал, чтобы отзываться на нежный тэхёнов шёпот, слишком изнурён. Намучился, разделил с ним свою душу. Выгорел дотла. Короткая стрелка ползёт за час ночи, когда Тэхён, налюбовавшись сонной умиротворённостью младшего, наконец закрывает глаза.