Тридцать поводов любить

Приливы творческих побуждений Исина подавлять невозможно, да и бессмысленно. Словно решивший попробовать себя во всём на свете, парень кидается в каждое новое увлечение с головой, едва выдаётся свободное время, и всё, что остаётся Ифаню — поддерживать его в этом и гадать, что взбредёт в голову младшего на этот раз. Исин не знает сам, как пришёл к этому осознанию, но понимает чётко и ясно — ему жизненно необходимо научиться рисовать комиксы. Изводя бумагу в непомерных количествах, Чжан тут же кидается набивать руку в этом нелёгком деле, но практически сразу встречается с неожиданной преградой. Рисовать у него получается лишь одного персонажа. — Про что на этот раз? — усаживаясь за противоположную сторону стола, интересуется Ифань — верный поклонник его комиксов, у которого, в общем-то, и выбора нет. — Про наше лето, — докладывает Чжан, продолжая старательно выводить карандашом линии рисунка и сосредоточенно хмуря брови. А старший даже хмыкает заинтересованно, наклоняясь ближе и пытаясь заглянуть в листок. — Покажи! — Тут пока только карандашные наброски, — Исин почему-то смущается, но комикс к Ифаню придвигает. Развернув его к себе, старший поневоле расплывается в улыбке, но та довольно скоро гаснет, сменяясь крайней степенью недоумения. Парень даже пробегает глазами по картинкам ещё несколько раз, прежде чем, вопросительно изогнув бровь, поинтересоваться: — А ты-то где? Мы ведь везде вместе были. Дорисовывай! — Я вообще-то только тебя рисовать умею, — ворчливо огрызается Исин, скрещивая руки на груди. — Раз так хочешь — сам нарисуй! — Да без проблем! Я ж у тебя Пикассо, — и раньше, чем младший успевает отреагировать, Ифань хватает со стола ручку, придвигая чужое творение чуть ближе к себе. — Может, хоть карандаш возьмёшь? — Глупости. Волнуясь за судьбу своего комикса и нервно ёрзая на стуле, Исин не сводит взгляда с сосредоточенно рисующего старшего. Волнения одолевают одно за одним — а вдруг выйдет не слишком похоже? А вдруг стиль будет слишком сильно отличаться? А вдруг... — Готово! — вновь расплываясь в улыбке и излучая гордость собой, Ифань протягивает младшему комикс, который тот торопливо выхватывает, ища глазами себя в одной из ячеек. А в следующий миг вскакивая со стула и с воплем кидаясь в погоню за старшим, что, не сдерживая хохота, кидается спасаться от праведного гнева. — Пикассо он, мать вашу! Пикачу ты, а не Пикассо, ясно тебе?! — возмущается Исин, избивая подушкой заваленного на диван старшего, а тот не перестаёт смеяться, закрываясь ладонями и крича: — Художника обидеть каждый может! Потому что, между прочим, Ифань всю душу вложил в кружочек, палочки и три волосинки, из которых нарисовал своего парня! И даже заботливо приписал имя младшего, чтобы тот точно не упустил себя из виду. И это благодарность? Не ужас ли, люди добрые?! — Ну я же тебя люблю-ю-ю, — тянет Ифань, не прекращая смеяться, и, фырча в ответ на его слова, Исин резко наклоняется для раздраженного чмока в губы, но замирает надолго и даже подушку выпускает из пальцев, когда ладонь старшего ложится на его затылок, не давая отстраниться, а сам он, улыбаясь, неспешно целует любимые губы. Да, быть непризнанным художником — это, конечно, обидно. Но вместе с тем, судя по укусам в поцелуй и горячности разъяренного младшего, очень даже приятно.