если я не смогу найти тебя

Вы когда-нибудь чувствовали что-то настолько прекрасное, как наше с ним время в Санта-Монике? Очень сомневаюсь, а если вдруг чувствовали, то, блять, никогда не выпускайте это из своей памяти. Не каждый может встретить на своем пути такого человека, который позволит быть тебе настоящим, который будет зажигать тебя в хорошем настроении и в самом трагичном, не каждый может встретить человека, который заставит тебя больше не ходить по улицам и не искать эти чертовы синонимы повсюду. И не отпускайте, никогда не отпускайте. Слишком часто люди предают свои истинные чувства и свои истинные сердца, не проводя с ними всю свою жизнь. Ведь в браке жить легче, если он стабилен и понятен для общества, ведь в браке жить легче без ссор и глупой романтики по вечерам и утрам, никакого кофе в постель, только когда вас держат вместе дети, когда вы являетесь образцовыми родителями, потому что ни в коем случае вам нельзя быть счастливыми и иметь детей, потому что в обществе это непонятно, потому что вам снова нужно быть грустными и пьяными, потому что это лучше, чем быть под наркотиками и с грузом в виде одного случайного ребенка, ведь так?

 Люди выбирают хороших жен и мужей, а не любовь, они выбирают то, что сложится лучше всего — стабильный доход на двоих, один из вас обязательно должен быть хорошим кулинаром и присматривать за детьми, а второй должен помогать и быть благодарным. Это не семья, если вы не умеете готовить и не убираетесь каждую неделю в захудалом съемном доме. Все эти ебаные правила, придуманные унылыми людьми, были ими прописаны, чтобы оправдать свое несчастье. Если вы думаете, что я не собираюсь нарушить все правила и законы, то вы ошибаетесь — я был рожден только для этого. Давай нарушим, Джерард. ***

 — Просыпайся, сегодня особенный день, — Джерард целует меня в лоб и проводит рукой по волосам, пока я все еще лежу с закрытыми глазами. Даже в самый момент пробуждения меня раздражает то, что я не нахожу его рукой на кровати около себя.
 Я слышу, как его ступни касаются пола, и Джерард исчезает из комнаты. Мне совсем не хочется открывать глаза и вставать из теплой, уютной постели, но хочется проснуться хотя бы для того, чтобы иметь возможность увидеть его лицо и коснуться его рук. Теплота его ладоней, солнце и луна одновременно смешиваются в его глазах, и расскажите мне, как мне без этого жить или, если без пафоса, то существовать — вы просите у меня невозможного. Я обнаруживаю Джерарда на балконе, ломающего правила всех отелей про запрет курения. Он протягивает мне пачку сигарет и зажигалку, а я соглашаюсь убивать свои легкие и присаживаюсь на соседнее кресло. — Почему сегодняшний день — особенный? — спрашиваю я, делая первую затяжку. Никотин резко расслабляет мышцы, и я чувствую, насколько приятно находиться в кресле. — Потому что сегодня нас никто не увидит, — улыбается Джерард, разворачиваясь ко мне, и мягко целует, — мы поедем вечером на пляж. И там будем только мы. Он проводит по моей щеке рукой, а я выдыхаю дым, целуя его еще раз. — Я люблю тебя. Сердце бьется быстрее, словно я впервые слышу эти слова от него. Три слова звучат как искреннее неосознанное признание туманным утром, потому что туман правда только начинает рассеиваться, мы вдвоем, и я почти уверен во всех фразах, что он когда-либо говорил мне. — Я тоже люблю тебя, — произношу я прежде, чем успеваю подумать над смыслом. Нам стоило бы скрепить это поцелуем, но Джерард лишь улыбается, бросая окурок в чашку, на дне которой осталось немного кофе, и подвигает мне вторую. — Крепкий кофе почти в постель, — констатирует факт, пока уголки моих губ немного поднимаются, и оставляет меня одного на балконе с тлеющей сигаретой и миллионом мыслей в голове. Романтично. Я подношу кружку к губам, вдыхая аромат кофе, и делаю глоток, тут же забивая его очередной затяжкой. Мне остается только думать о том, сколько еще раз Джерард будет уходить от меня. Практически, он никуда не исчез, он прямо в номере, за одной лишь пластиковой дверью балкона, и вроде бы, он меня не бросил, не сказал, что нам не стоит даже пытаться быть вместе. Но он не здесь; я один докуриваю сигарету, впуская как можно больше дыма в легкие. И, блять, как бы мне хотелось прямо сейчас задохнуться, у меня нет никакого права на подобные мысли, если я слышу откровенно настоящее «я люблю тебя». Вместо того, чтобы концентрироваться на том, что на самом деле происходит вокруг, как проходит наш скучный день в отеле, откуда мы не выходим, потому что все нормальные люди проводят время в номерах или на улице, я концентрируюсь на том, как чувствую пролетающие один за другим часы, буквально считая каждую минуту, которая приближает меня к вечерней прогулке по пляжу с Джерардом. Вместо того, чтобы концентрироваться на том, что на самом деле происходит вокруг, я концентрируюсь на том, что я чувствую — наши с ним отношения приобрели совершенно другой оттенок, если и вовсе не сменили цвет; раньше мы были вдвоем, и вроде бы наедине, но весь мир вокруг нас все еще существовал, границы не хотели стираться, и даже в самый момент такого долгожданного поцелуя, когда мы наконец можем не притворяться, я слышал каждый шорох, каждую дверь за дверями, каждый новораспустившийся цветок, слышал хруст снега за окном — я слышал все вокруг, кроме своего сердца. Я слышал сердце Джерарда, которое билось в непонятном для меня ритме — как будто всегда куда-то спешило, как будто ему не хватало времени. Я слышал дыхание Джерарда, которое просило пощады у сигаретной пачки, которое просило пощады у моих губ. Мы всегда куда-то спешили. Мы всегда знали, сколько времени у нас есть в запасе, чтобы никто не мог узнать. Мы заходили в комнату, смотрели на часы, одновременно думали "четыре минуты тридцать семь секунд" и не теряли ни секунды. Нас окружал хаос, центром которого являлись мы. Санта-Моника избавила нас от часов, минут и секунд; мы могли быть нами все время мира, и не говорить "ты" и "я" отдельно, потому что наконец-то воссоединились в одно целое. Санта-Моника стала нашим горящим ранним летним рассветом, когда все самые теплые краски сгущаются на горизонте конца мира, и в воздухе пахнет новым днем, или новой жизнью, или новой главой; тем рассветом, когда сигарета не является греховной, и время останавливается, пока Солнце медленно переливается по вертикали вверх, стремясь открыть занавес и впустить обратно в жизнь тех, кого забрала с собой Луна. Санта-Моника стала нашим полнолунием, когда высветляются все пассивные, почти незаметные, проблемы, которые подлежат как можно скорейшему их решению; высветляются иные стороны людей, ранее не замеченные. Санта-Моника стала нашим компасом, ключом ко всем картам, которые нам еще только предстоит перевернуть рубашкой вниз. Санта-Моника показала мне другого Джерарда Уэя, которым он мог быть только в полном спокойствии и без предстоящих публичных планов. Того Джерарда Уэя, которого я видел всего лишь дважды до приезда на берег океана; которого я не знал, и которым восхищался, боялся приблизиться и прикоснуться — предмет искусства, как литый металл, выражающий свои чувства безгранично мягкими и искренними улыбками — я ему не подхожу, потому что я — самое разрушительное разрушение. Только ладонь Джерарда, сжимающая мою ладонь, и бесконечные зеленые, карие, называйте-как-угодно, идеальные прищуренные глаза, заглядывающие мне в область сердца, и та самая теплая, летняя, каникульная улыбка, которая пришла на замену вечной усмешке, возвращает меня на ночной берег. Я шумно вдыхаю, вспоминая обрывки сегодняшнего, непозволительно короткого, дня: клубничный джем на моем лице, язык Джерарда на моем лице, слизывающий джем с моей щеки, кинозал, в котором мы пересматривали новые выпуски любимых комиксов Джерарда, мастер-класс по медитации, который я разрушил игрой на барабанах, соляная пещера, нехватка музыки. Я осознаю, что скучаю по Джерарду, даже когда он рядом. Он сильнее сжимает мою руку, потирая большим пальцем внутреннюю часть ладони. — Ты хочешь что-то сказать? — спрашивает он, когда я понимаю, что стою и просто смотрю в его глаза с приоткрытым ртом уже некоторое время и не моргаю. — Я хочу быть ближе, но для этого мне придется забраться под твою кожу, — вдруг выпаливаю я. — Все-таки ее написал ты, — с легким смешком говорит он, а я нервно сглатываю, ведь не понимаю, как он запомнил? трое из нас думают о тебе, когда я прикусываю свою губу, вспоминаю бога, становлюсь слепым, и даже когда я пишу эти бессмысленные буквы до шести утра. я думаю, мы с тобой станем хорошими (бессмысленными) друзьями. мы бы смотрелись такими счастливыми вместе. я хочу быть ближе, но мне придется забраться под твою кожу _ты же не против?_ из нас получатся великие вещи, я обещаю. когда ты придешь домой, я покажу тебе. (если только я смогу отмыть скрытые места). мы будем смеяться, пока кровь не пойдет носом, окна не рассыпятся, и наши сердца не упадут на пол. прекрати меня слушать. я не тот, кого нужно слушать. слушай шорох подушки по ночам, не представляй меня рядом. но сначала представь. или забудь навсегда. я не хочу это проебать я не хочу это проебать я не хочу это проебать я не хочу это проебать я ннне хочу этопроебать я не хочу это проебать я нехочуэтопробать блять, я ведь только научился все красиво проебывать. литий карбонат. — Ты помнишь? — выдыхаю слова, ведь на большее не способен. Глупо было оставлять ту записку на общей кухне, но ничего не повернуть вспять. — Конечно, помню, — он прикрывает глаза, словно прислушивается к ветру. — Я еще тогда знал, что ее написал ты. — У меня ведь было алиби. — Ты отвратительно врешь, — Джерард отводит взгляд за меня, будто не хочет видеть мои глаза в этот момент, — а я хорошо понимаю, когда пишут про меня. — Ты разочарован? — я не мог понять, к чему он ведет, и не мог прочесть выражение его лица. Мимика не выдавала чувств, и я просто находился в полной растерянности, не зная, стоит ли мне освободить его руку теперь. — Я еще тогда хотел сказать, — начинает Джерард, поднимая взгляд наконец на меня, под таким углом, что на его лицо падает лунный свет, — что влюбился в твои мысли. Мне больше не нужно думать. Я притягиваюсь за поцелуем, забираюсь пальцами в спутанные темные волосы. Джерард улыбается, когда мои губы встречают его, и я использую это, чтобы прикусить его губу и оттянуть. Мои мечты о нежных поцелуях прерываются, когда он вырывается, все так же загадочно улыбаясь. Джерард бежит к океану, утягивая меня за собой. Наши ступни приветствует волна холодной воды, а мое сердце, недолго думая, толкает меня в воду, и я падаю, но у меня нет ни единой причины злиться. Но он даже не дает мне шанса отомстить ему, потому что сам прыгает ко мне, цепляясь за шею, опуская нас под воду. Мы вновь целуемся под водой, без возможности открыть глаза и с самым минимальным желанием продолжать дышать. Мы становимся одним целым, переплетая ноги и блуждая руки по телам друг друга, и я точно не могу сказать, где начинаюсь я и где заканчивается Джерард. Потому что вокруг нет ничего, нет ни мира, ни океана, ни звуков, ни воздуха, нет ничего — есть только мы, и в большем никто из нас не нуждается, потому что с этого момента мы не сможем продолжать жить порознь. В этом мире есть только мы. Я люблю тебя, и ты любишь меня. Мы никогда не причиняем друг другу боль, мы не отпускаем друг друга. В этом мире есть только мы.