***
Их ночи не часты. Но созданы для двоих. И в каждой секунде — неповторимый взрыв всех пылких эмоций, несущихся быстро, почти мгновенно, словно ток. Его губы везде. Каждый стон ее тонет в сладости чужой совсем ненавязчивой власти над ней. Они в вечном изучении каждого сантиметра, каждого миллиметра друг друга. В воздухе росчерками тихо-громких вздохов искрится непролитая страсть. Редкость, внезапность и долгожданность поджигают и без того бескрайние лавы-океаны чувств. Руджеро целует ее каждый раз страстно-горячо, отчаянно, словно в последний раз. Ее «прогнившие» от вечного табака губы он зовет самыми сладкими в мире. И старается, с невероятным остервенением пытается сцеловать всю горечь с них, будто бы от этого зависит жизнь. Кароль мягко легко-легко улыбается в поцелуи, обвивая его шею руками. Все в движении, отрывисто-неспешно. И нежно. Ночной мрак окружает их, очерняя таинственностью все вокруг. Это ни на что, прежде изведанное не похоже. Весь мир, все, что реально за пределами комнаты, теперь — смутный мираж. Он. Она. И этого достаточно. Видимость прозрачна, призрачна, но для них все ощутимо. Все по-настоящему. Кароль обращается в сплошнейшие чувства. Только эмоции. Все вокруг гаснет. Меркнет. Все сожжено за пределами их сплетеных рук. Осталось в мире лишь одно. Их единство. Поток мутных мыслей несется вскачь куда-то далеко. Все отрывисто-неспешно. И нежно. Ласки прерывисты, но сладки как мед. Поцелуи мимолетны, но в них — жар всех вулканов мира. Полувздохи-стоны поджигают последние костры. Громкий взрыв — какофония обоюдных чувств. Тишина громадою возвышается над ними. Руджеро целует ее куда-то в висок и притягивает ближе. Она утыкается в его голую грудь, вдыхая еще не истлевший аромат прошедшего. Дыхание все еще сперто и тяжело, но это неважно. Горячность тел и терпкость губ — последняя инстанция. — Спокойной ночи, любимая. — шепчет ей в губы Руджеро прежде чем сумрак поглощает их.***
Их разговоры коротки и полны секундных недомолвок. Недосказанность — едкая изюминка, сладкая терпкость их отношений. Кароль чуть смущенно улыбается на непроизвольные жесты Руджеро: то коснется ее руки, будто невзначай, то едва ли заметно прикоснется к ее волосам, убирая прядку за ухо. Ни он, ни она не способны на громкие длинные призвания. Да и не хотят этого. Мягкое мгновение кричит громче самых прекрасных строк, посвященных даже самой яркой, самой пылающей любви, которую когда-либо знавало человечество. Взгляд Руджеро — тлеющая бездна чёрных дыр, бесконечная пропасть могучих земель. В его глазах — бьющее силою озеро янтарного блеска. Искры расплавленного золота сверкают в них. Его взор говорит много больше, его простых, но реальных слов. Кароль видит в нем все: силу и веру, страх и раскаяние, любовь и понимание. Искрятся они в глубине, переливаясь на свету медовым блеском. Кароль не может дать ответ: похожи ли они на другие сладко-романтичные парочки. Так ли нормально для подобной парочки скрываться, постоянно озираясь, будто бы они совершают чудовищное преступление против мироздания. Хотя почему «будто бы»? Так оно и есть. Само собой сложилось правило: не раскрывайся. Кароль ищет оправдания подобной детскости. Но находит их у Руджеро. «Подлостью было бы расставаться с Канде по телефону, не находишь?» — она понимает, чертовски прекрасно осознает, что, будь она, Кароль, чуть более открытой миру, то преграда в виде Канде ни за что бы не встала пред ней. И Руджеро это понимает. И согласно кивает, вновь утягивая ее в свои тёплые объятья. Оказалось, что Руджеро способен и понять, и принять. В молчании выжидает он пока истлеет огонек сигареты в пальцах Кароль. Ни единого обвинения не слышится с его стороны. Неплотное облако горького дыма несется впереди них, окутывая узкие улочки древних городов. Безмолвие легкой тенью скользит меж ними. Лишь звук горящей папиросной бумаги скрежещет в толще тишины. — Кара, — зовет ее Руджеро. Он редко теперь называет ее полным именем. И Кароль… Кара рада, безмерно рада этому. Очень-очень личное сокращение их сближает. Она жмется к нему, такому теплому, родному, чувствуя его руку на своем плече. Он — центр спокойствия, очаг тлеющего счастья. Ее счастья. С ним мерно тихо и понятно все. Безвестность будущего горит вдали, и Кароль прячет трусливый взгляд у него на груди. Их мало что объединяет. Они так и не начинали встречаться «как следует». Глупая и несущественная мелочь, но таких «незначительностей» — тысячи, расцветающих в НЕ единение. Но подобное «вроде как не вместе» объединяет крепче, чем сладость настоящих принятых в простом миру отношений. Публичность пугает обоих, их страшит лишь мысль о том, что о «них» узнает кто-то посторонний. Все единение, все пламя тишины, штиль океана неизвестности, полог необдуманности рухнут в тот же миг. — Руджеро? — выдыхает Кароль, безбожно гнусавя. Он ничего не отвечает, а лишь по-домашнему ласково улыбается, крепче прижимая к себе, грея в объятьях. Тяжесть банальной простуды давит на плечи и сжимает стальным обручем голову. Европейский тур принес холода и болезни всему касту, и они тоже не стали исключением. Вечная промозглость длинных, серых дней постепенно вгоняют в инертную тоску. Солнечный, уже такой привычный Буэнос-Айрес расцветал пахучей весной далеко за океаном, а здесь тучами над головами неслись ветра и дожди. Кароль тоскует по жаркому солнцу далекой, но безумно родной Мексики, скучает по чуть душноватой теплоте Буэнос-Айреса, с которым теперь ее связывает многое. Слишком многое. Сходящий с кожи раз за разом загар приводит в отчаяние. Она всегда верила, что он — ее часть. Но болезненно-простудная бледность, так некстати «поразившая» ее, считает иначе. Руджеро привычен к холодам ветреной Европы. Легкость свитера ему привычна. Открытие будоражит интерес Кароль. Он лишь смеется, вновь отдавая теплый шарф. — Я только родился в Пескаре, но, в отличии от моих ролителей — поясняет он. — вырос я в Турине*, а зимы там суровы. — Руджеро — кладезь неожиданностей. Прежняя простота и обыденность, что представлялись Кароль раньше потонули в сути настоящего. Их прогулки — редкое явление. Загруженность и сокрытие делают свое черное дело. Но каждый раз, когда они выходят в погруженные в сумерки города древней Европы, Кароль чувствует на самом кончике языка терпкость жизни. Она не знает как это окрестить, но ей это определенно нравится. Чертовски нравится.***
— Это прекрасно. — шепчет он, предельно аккуратно перелистывая потёртые страницы с по-детски простыми и наивными стихами Кароль. Она не знает, просто не представляет, как только Руджеро умудрился достать заветную тетрадку. Исписанные листики громко шуршат в оглушительной тишине ее номера, так внезапно разделенного в проходящую ночь на двоих. — Как ты… — после душа, в одном полотенце, Кароль, пожалуй, впервые чувствует смущение. И трудно сказать: от открытия ли Руджеро слишком сокровенного или же… от еще большего сближения. — Она торчала из ящика. — не глядя указывает он на приоткрытый прикроватный столик. Кароль чуть слышно чертыхается. Как она, столько лет прятавшая сигареты от матери могла допустить такой промах? — Тебе нечего стыдиться, Кара. Это самые лучшие стихи, что я когда-либо видел. — о, нет, Кароль едва ли столь наивна чтобы верить подобному. — Ну, конечно, — кривая как у Хио усмешка проскакивает на ее лице. — а еще я невинный ангелок, вечно слушаюсь мамочку и даже не помышляю о сигаретах и парнях. — выхватив у зазевавшегося Руджеро тетрадь, Кароль отходит на безопасное расстояние, стараясь не смотреть в тепло-карие глаза. Этот разговор наверняка самый первый, выходящий из привычных рамок их общения. — Кара, — внезапно с лица Руджеро пропадает улыбка. Он чуть привстает на кровати, усаживаясь по-турецки. Непроизвольно Кароль сжимает тетрадь крепче. — какая твоя мечта, а, Кара? Она чувствует, как в номере стало непозволительно холодно. Громкий стук сердца в ушах глушит мысли. Они никогда, совсем никогда не говорили о подобном. О прошлом — да, о настоящем — несомненно. Но эфемерно-нереальное будущее всегда оставалось за пределами их странных диалогов. Кароль резко выдыхает сквозь зубы, сминая тетрадь в пальцах. Она не знает, что ответить.